Вернувшись из Америки, Литвинов продолжил попытки убедить европейские государства в растущей угрозе со стороны Германии. 13 декабря он встретился с новым немецким послом в Москве Рудольфом Надольным и попытался выяснить, готова ли Германия поддержать Японию в случае нападения на СССР. По его словам, «На-дольный пустил в ход совершенно шантажистскую фразу, что это, т. е. сближение Германии с Японией, зависит от нас»[470]. Имелось в виду то, что нацистов якобы заставляла искать дружбы с японцами враждебная советская позиция – в частности, антинацистская пропаганда. Докладывая о беседе, Литвинов суммировал: «Я не могу допустить, чтобы Надольный мог серьезно говорить о нашей вине в ухудшении отношений с Германией; если он это говорит серьезно, то боюсь, что нам с ним объясниться будет нелегко»[471]. Надо сказать, что очень скоро Надольный, несогласный с нацистами, ушел в отставку и в Москве появился новый посол, тоже не слишком их любивший, – Вернер фон дер Шуленбург[472].
Итоги этой беседы явно сыграли роль в появлении 19 декабря решения Политбюро, одобряющего вступление СССР в Лигу Наций и переход от пактов о ненападении с отдельными государствами к политике коллективной безопасности. В тексте решения говорилось: «СССР не возражает против того, чтобы, в рамках Лиги Наций, заключить региональное соглашение о взаимной защите от агрессии со стороны Германии. СССР согласен на участие в этом соглашении Бельгии, Франции, Чехословакии, Польши, Литвы, Латвии, Эстонии и Финляндии или некоторых из этих стран, но с обязательным участием Франции и Польши. <…> Участники соглашения должны обязаться оказывать друг другу дипломатическую, моральную и, по возможности, материальную помощь также в случаях военного нападения»[473]. Вероятно, текст этого документа, адресованного В. Довгалевскому, был составлен Литвиновым или согласован с ним. 11 декабря он в телеграмме полпреду в Париже подчеркивал: «Мы взяли твердый курс на сближение с Францией»[474]. Получив 28 декабря советские предложения, Ж. Поль-Бонкур сказал Довгалевскому, что «рассматривает мое сообщение как выражение серьезности намерения Советского правительства и приветствует его как большой шаг с нашей стороны навстречу предложениям французского правительства»[475].
Согласие СССР вступить в Лигу Наций ограничивалось, однако, его отказом признать право Лиги выступать арбитром в спорах с третьей страной, а также непризнанием мандатной системы – права членов Лиги (прежде всего Англии и Франции) владеть колониями под видом «мандатных территорий». После урегулирования этих вопросов Союз был готов вступить в Лигу и заключить с ее членами региональное соглашение о взаимной обороне, направленное против Германии. Об Англии в связи с этим соглашением ничего не говорилось, что вызвало нервозность в Лондоне. В декабре британский посол Ови сообщил Форин-офису, что у него складывается «растущее впечатление», что Франция и Советский Союз движутся к заключению пакта о взаимопомощи. Он, правда, отказался верить этим слухам, поскольку они противоречили «самым основам советской политики», но если такой пакт действительно планировался, то он был направлен против Германии[476]. Сама Англия и тогда, и после недооценивала нацистскую угрозу, что в итоге обернулось для нее тяжкими последствиями.
26 января 1934 года в Москве открылся XVII съезд ВКП(б), названный «съездом победителей». Это название приобрело зловещий смысл, когда уже через несколько лет большинство его участников стали жертвами репрессий, но пока партия праздновала свой триумф – коллективизация была завершена, первая пятилетка пускай с трудом, но выполнена, промышленность росла небывалыми темпами. Правда, ценой был страшный голод, но о нем партийная элита предпочитала не задумываться, привыкнув мерить все интересами дела и не думая о «расходном материале». Да многие и не знали, что происходит где-то в глубинке – правящая каста все больше отрывалась от народа. Татьяна Литвинова вспоминала про отца: «Он совершенно не разбирался в деньгах – ему не приходилось ими пользоваться: паек привозили домой, вся обслуга в доме во главе с прикрепленным шофером находилась на государственном жаловании. На премьеры в театры присылали билеты, в консерватории мы имели право бесплатного прохода в ложу правительства – без нас она пустовала. На мамины вечерние туалеты также выделялась казенная сумма»[477].
К чести Литвинова, он пытался хоть чем-то помочь нуждающимся, хотя «по службе» не имел к ним никакого отношения. В 1933 году Наркоминдел взял шефство над колхозом подмосковной деревни Чудцево (сейчас это город Истра). Оказалось, что в нескольких десятках километров от Кремля ситуация была такой, что отощавших от бескормицы коров приходилось подвешивать на ремни, поскольку стоять они не могли. Колхозники кое-как выживали за счет подсобных хозяйств. По приказу наркома НКИД помог колхозу техникой и деньгами, что способствовало улучшению положения. Но Литвинов не мог не понимать недостаточности этих мер, и когда колхозники приехали в Москву, он лично принял их, выслушал жалобы и просьбы. После этого он долго не мог успокоиться – уже 16 лет прошло с момента революции, которая обещала крестьянам землю и благосостояние, а где же результат? В нем укреплялись сомнения: Татьяна вспоминает, что после выхода в 1934 году фильма «Чапаев» кто-то критиковал режиссеров Васильевых за ляпы, а они оправдывались тем, что не могли предвидеть такой успех фильма. «Отцу при мне это рассказывали, и он несколько меланхолично сказал: «Вот и мы так, с революцией»[478].
Выступление Сталина на XVII съезде ВКП(б). (Из открытых источников)
На «съезде победителей» Литвинов не выступал, хоть и был впервые избран членом ЦК, но основные положения его декабрьской речи повторил в своем докладе Сталин. Он согласился с тем, что «дух Рапалло» мертв, но отказался признать, «что СССР ориентируется теперь на Францию и Польшу, что из противника Версальского договора он стал его сторонником» [479]. По словам вождя, дело было не в изменении советской политики, а в поведении Германии, повторявшем «политику бывшего германского кайзера, который оккупировал одно время Украину и предпринял поход против Ленинграда». В заключение он высказал тот же тезис, что и Литвинов – Советский Союз готов возобновить дружбу с Германией, но только на основе взаимности.
Трудно сказать, насколько тогда совпадали мысли Сталина и его наркома по иностранным делам, но советская внешняя политика явно переориентировалась на Францию. 9 февраля 1934 году ее новым министром иностранных дел стал Луи Барту. Он был известен как консерватор и противник СССР, но теперь ситуация заставила его пойти на сближение с Москвой и Литвиновым, который высоко ценил этого опытного политика и позже говорил о нем: «Его публичные выступления отличались прямотой, серьёзностью и убедительностью. Он не прибегал к дипломатическим фразам в ущерб смыслу и ясности своих выступлений… Благодаря его уму, остроумию и всестороннему образованию беседы с ним доставляли всегда истинно эстетическое наслаждение»[480]. Однако в первое время Барту и его премьеру Г. Думергу было не до отношений с СССР – Франция переживала политический кризис после попытки правого путча 6 февраля, который привел не только к смене правительства, но и к сплочению левых сил. Угроза фашизма заставила Коминтерн выпустить директиву, требующую от компартий отказаться от вражды с социалистами и другими левыми и объединяться с ними в «народные фронты».
Пока французы тормозили рассмотрение пакта о взаимопомощи, Литвинов пытался урегулировать отношения с Польшей. Режим «санации», возглавляемый Пилсудским, был непримиримо враждебен СССР, но германская угроза тревожила и его – однако выход поляки решили искать в сотрудничестве с Гитлером. Сторонник этой линии Юзеф Бек дважды ездил на переговоры в Берлин, и 26 января было объявлено о подписании Польшей пакта о ненападении с Германией. 13 февраля Бек прибыл в Москву, где Литвинов поинтересовался у него, почему Гитлер вдруг захотел заключить пакт с Польшей, на что получил горделивый ответ: «Германия убедилась, что Польша не является маленьким сезонным государством, каковым его раньше считали, и поэтому чувство реальности подсказывает большее внимание к ней»[481]. Нарком высмеял эту версию, указав, что «о стремлениях гитлеровцев мы судим по прежней гитлеровской литературе, а не по тем политическим речам, которые Гитлер теперь произносит, переключаясь на пацифистскую фразеологию». На это Бек самонадеянно ответил, что Германия не представляет непосредственной угрозы для Польши, и Литвинов не прав, «заглядывая слишком далеко в будущее»[482].
В результате Советский Союз потерял надежду на участие Польши в каком-либо оборонительном пакте против Гитлера. На самом старте политики коллективной безопасности ей был нанесен серьезный удар. Об этом Литвинов написал в Политбюро, предположив даже, что поляки заключили секретное отношение с нацистами против СССР и будут теперь пытаться замаскировать его демонстрацией добрых намерений. Он предлагал использовать эти обстоятельства: «Эта маскировка демобилизует польское общественное мнение в отношении нас и в будущем несколько осложнит переход Польши к открытой враждебности по отношению к нам»