Литвинов в Лиге Наций 18 сентября 1934 г. (Из открытых источников)
Хотя вступление в Лигу Наций можно было считать успехом, Литвинов по возвращении в Москву был настроен мрачно. Об этом докладывал своему президенту У. Буллит, имевший беседу с наркомом 5 октября – тот, по его словам, уверял, «что война в Европе неизбежна и что ни одно правительство, даже французское, не готово что-то сделать для сохранения мира. А СССР не остается ничего другого, кроме как укреплять Красную армию всеми возможными способами и надеяться, что она сможет защитить страну от нападения»[493]. Однако он все еще надеялся, что через Лигу удастся провести соглашения по европейской безопасности, к которым каким-то образом подключатся и США.
Но главной его надеждой оставался советско-французский пакт, подписание которого должно было состояться совсем скоро. Однако 9 октября планам Литвинова был нанесен серьезный удар. Когда Луи Барту встречал в Марселе югославского короля Александра, на них устроили покушение хорватские фашисты-усташи. Хотя их целью был король, сразу же пошли слухи, что Барту, мешавшего планам Берлина, «заказала» немецкая разведка. Как бы то ни было, место убитого занял Лаваль, что, по словам французского посла в Москве Шарля Альфана, вызвало у Литвинова «большую тревогу» – он опасался, что новый министр будет настроен к СССР менее благоприятно. Так и случилось: в первые же дни Лаваль, по сообщению М. Розенберга, хоть и пообещал сохранить прежний курс в отношениях с Советским Союзом, решил одновременно «стремиться к соглашению с Германией, ибо мир в Европе невозможен без франко-германского соглашения»[494].
Нарком ответил Розенбергу предположением, что Лаваль хочет использовать сближение с Москвой «только с целью запугать Германию, чтобы добиться от нее большего количества уступок; другими словами, Франция всего лишь шутит с нами»[495]. Позже он называл Лаваля «настоящим жуликом, отчаянным карьеристом, врожденным предателем»[496]. Надежды на союз с Францией таяли на глазах, хотя в ноябре Литвинову удалось добиться подписи премьера Думерга под протоколом, который обязывал обе стороны не заключать с третьими странами соглашений, которые могли бы повредить планам Восточного пакта. Но тут во Франции пришло к власти новое правительство Фландена, отказавшееся даже от этого скромного документа. А оставшийся министром Лаваль, выступая перед сенатом, назвал франко-германское сближение «эффективной гарантией мира».
Лаваль хотел также соглашения с Муссолини и в январе 1935 года посетил Рим, подписав договор об обмене Италии и Франции частями их африканских колоний. Тогда же он косвенно поддержал претензии Италии на окруженную ее колониями Эфиопию (Абиссинию) – дуче мечтал о завоеваниях, и отсталая полуфеодальная страна казалась ему отличной целью. Получая сообщения об этом, Литвинов понимал, что в случае нападения Италии на Эфиопию Москве не удастся сохранить с ней нормальные отношения, зато Гитлер охотно примет Муссолини в свои объятия. Возможный союз двух фашистских держав делал мир в Европе еще более хрупким.
1 ноября 1934 года Литвинов направил Сталину информационное письмо, где предсказывал: «Вероятнее всего, Германия будет искать выхода накопляемой ею военной энергии в направлении Прибалтики, СССР и Украины через Румынию, иначе говоря, она будет выполнять план Розенберга и самого Гитлера, изложенный в программной книге «Моя борьба». Она при этом может вполне рассчитывать на поддержку по крайней мере Японии, Польши и Финляндии»[497]. Отвечая на вопрос, как СССР должен бороться с этим, он настаивал на оборонном союзе с Францией – хотя бы затем, чтобы она не заключила аналогичный союз с Германией. 2 ноября нарком направил Политбюро новые рекомендации, советуя заключить Восточный пакт с Франций и Чехословакией, даже если к нему не присоединятся другие страны. Вскоре эти предложения были одобрены Политбюро.
Подписание советско-французского пакта о взаимной помощи в Париже. 2 мая 1935 г. (Из открытых источников)
Хотя авторитет Литвинова в области внешней политики еще оставался бесспорным, на VII съезде Советов в январе 1935 года с докладом о внешней политике выступил не он, а Молотов, заявивший, что СССР не может положиться на союз с Францией: «Если наша внешняя политика ясна и устойчива, то этого нельзя сказать про страны, где происходят под теми или иными влияниями частые смены правительства, где одна буржуазная партия сменяет другую у руля власти. Всем известны, например, существенные изменения и зигзаги, которые имели место в течение отчетного периода в политике определенных стран и которые сказались на наших внешних взаимоотношениях»[498]. При этом Молотов делал реверансы Берлину, говоря, что «у нас всегда были и остаются хорошие отношения с Германией» и что «Советский Союз полон глубокого желания развивать свои отношения со всеми странами, включая государства с фашистскими режимами»[499]. Вероятно, это было сказано не по собственной инициативе, а по желанию Сталина, который, видя неудачу Восточного пакта, пытался использовать оставшиеся возможности для примирения с Гитлером.
Литвинов и Сталин. 29 марта 1935 г. (Из журнала «Огонек». 1936. № 19–20)
Отношения с США, на которые возлагались немалые надежды, тем временем развивались не слишком активно. Кредиты американское правительство соглашалось предоставить только после возврата долгов Временного правительства, а переговоры на эту тему затягивались. Хотя Литвинов с Рузвельтом договорились о сумме 75 млн долларов, ее не внесли в текст договора, и теперь американцы требовали с советской стороны 150 млн Нарком обвинил в этом полпреда, будто бы не выполнявшего его инструкций, тот вину не признал, и они долго жаловались друг на друга в Политбюро. Трояновский писал Сталину: «Когда этот человек пышет злобой и так относится ко мне… моя работа здесь плодотворной быть не может»[500]. Он даже просил отставки, но ее не приняли: в Вашингтоне полпред заслужил всеобщее расположение, и Рузвельт однажды пошутил: «Если господин Трояновский скажет, глядя на луну, что это солнце, я лично, господа, ему поверю»[501]. В 1935 году ему удалось заключить торговое соглашение СССР и США, которое с тех пор ежегодно продлевалось.
А вот Буллит в роли американского посла в Москве не прижился. Вначале он был обласкан всеми от «президента» Калинина до последнего служащего НКИД, о чем хвастливо сообщал президенту. Он писал, что «скромный ужин» у Литвинова оказался «великолепным банкетом с едой и винами такого качества, какое в Америке сейчас никто не мог бы себе позволить». С наркомом он пытался подружиться и говорил ему, что хочет стать своим в высших кругах Москвы. Литвинов в ответ настойчиво просил, чтобы Америка не давала кредитов Японии и Германии, Буллит обещал это устроить, на что нарком только скептически улыбался. В декабре 1933 года посла пригласили в Кремль и представили Сталину, который пообещал ему доступ к себе «днем и ночью», а потом подарил бывший особняк Второва на Арбате, где разместилось посольство США. В этом элегантном здании, получившем название Спасо-хаус, Буллит начал устраивать изумлявшие Москву приемы – Михаил Булгаков, побывавший на одном из них, описал его в своем романе как бал у Воланда. Там были и полуголые официантки, и медведи, а однажды перед Новым годом елку и подносы с шампанским гостям вынесли… дрессированные тюлени.
Первый американский посол в СССР Уильям Буллит вручает верительные грамоты в Кремле. 13 декабря 1933 г. (Из открытых источников)
Литвинов в дневнике отзывался об этом иронически, называя Буллита «человеком неглубоким и неустойчивым»: «Устраиваемые им приемы делались один другого экстравагантнее, превращаясь в какой-то шабаш на ведьминой горе» (любопытная перекличка с Булгаковым)[502]. Правда, о Буллите есть и другие мнения. Его сотрудник Джордж Кеннан – будущий посол в СССР и один из «отцов» холодной войны – вспоминал: «Буллит, каким я его знал тогда в Москве, был наделен блеском, очарованием, отличным образованием, воображением. У него был необыкновенно жизнелюбивый характер. Он решительно отказывался позволить окружавшей его жизни скатиться в скуку и серость»[503].
Американское посольство в те годы называли «цирком Буллита», где дневали и ночевали представители московской богемы, включая известного стукача Бориса Штейгера (в романе Булгакова он выведен как барон Майгель). Роль осведомителей выполняли и очаровательные балерины Большого театра, с которыми дипломаты, включая самого Буллита, завели романы. Обнаружив в своем кабинете подслушивающие устройства, посол был шокирован – тем более что Сталин, несмотря на все обещания, ни разу больше его не принял. «Буллит думал, что Литвинов стоит между ним и Сталиным, и безуспешно пытался обойти наркома. Сталин, похоже, думал, что Буллит стоит между ним и Рузвельтом, мешая получить кредиты»[504].
Посол стал писать в Вашингтон про негативные стороны советской жизни, которая нравилась ему все меньше: «Нет абсолютно ничего, чему бы Советский Союз мог научить нас или другую цивилизованную нацию». Когда Радек «по-дружески» сообщил ему, что Коминтерн планирует расширить пропаганду в Америке, Буллит вообще предложил президенту разорвать отношения с СССР. В мае 1936 года после многих просьб он был отозван из Москвы, чтобы стать послом в Париже. В провале своей миссии он, как ни странно, винил Литвинова, о котором писал в Госдепартамент: «Из-за политики Литвинова хорошее отношение к СССР, выстроенное в США за последние три-четыре года, теперь уничтожено… Единственное, что может вернуть прежние хорошие чувства, это выплата долгов и компенсаций»