Правда, иногда кажется, что Дэвис действительно проявлял иногда излишнюю доверчивость, а Литвинов с женой просто издевались над ним. Он, например, пишет: «Миссис Литвинова, которая преподавала в одном из университетов этого региона, сказала миссис Дэйвис и мне, что школьные каникулы и выезды простых людей на пикники в основном тратятся на поиски в холмах золотых самородков с замечательным успехом. Литвинов сказал мне вчера, что недавно, будучи в горах, он в ходе обычной прогулки нашел камень с довольно значительным содержанием золота»[560].
Встреча супругов Литвиновых с послом США Дж. Дэвисом и его женой. Апрель 1937 г. (Из открытых источников)
О каком регионе идет речь, посол умалчивает, но мы знаем, что летом 1936 года Айви уехала в Свердловск для преподавания своего любимого Вasic English. Трудно сказать, что стало главной причиной – оскорбленное самолюбие, желание укрыться от происходящего вокруг или стремление самого Литвинова спрятать подальше женщину, которую он по-прежнему любил. По словам Дж. Карсуэлла, «она была настолько важной частью его жизни, что он никогда не мог помыслить о распаде их брака. Должно быть, он начинал предвидеть, что его политика, в которую были глубоко вовлечены его личность и эмоции, может разойтись с интересами Сталина; при всех сложностях он никогда не мог отказаться от идеи международного сотрудничества, на которой выстроил свою репутацию и свою концепцию выживания Советского Союза. Эта идея каким-то образом глубоко повлияла на его брак»[561].
Айви, которая прежде почти не выезжала за пределы Москвы и не была знакома (как, по сути, и ее муж) со страной, которую считала своей, предстояло отправиться за 1800 километров, чтобы преподавать несуществующий язык студентам Уральского индустриально-педагогического института. В октябре 1936 года она писала в Лондон подруге Кэтрин, что живет «в старом городе, который быстро превращается в новый, вгрызаясь вглубь необъятных лесов»: «Я работаю и живу сама по себе впервые в жизни и нахожу, что это мне нравится. У меня по меньшей мере сотня студентов и пара знакомых в городе, так что я не ощущаю одиночества. Но чувствую некоторую изоляцию, свободу от домашних дел (хотя они никогда не давили на меня тяжело) и особенно от чертовых дипломатических приемов»[562].
Своих учеников она называла «грубыми и недисциплинированными, но очень внимательными». Она вставала в семь утра, чтобы ехать на трамвае на свои «педкурсы», и утешала себя в письмах: «Ничего, я еще буду стахановкой!» Изредка она общалась с оставшимися еще в Свердловске иностранцами, читала английские книги и газеты, которые присылал муж, каждый раз прося их вернуть – нужно сдать в библиотеку Наркоминдела. Главной ее радостью стала переписка с Таней: «…мое счастье зависит от возможности общаться с тобой». Дочь окончила школу и поступила в Изоинститут, или Институт изобразительного искусства, бывший Вхутемас. Чуковский, предчувствуя гонения на тех, кто хоть чем-то связан с заграницей, отговорил ее учиться на переводчика, и она пошла в ученицы к другому знакомому с детства мастеру – замечательному художнику Владимиру Фаворскому. В числе преподавателей были и другие таланты – например, Андрей Гончаров и Владимир Татлин, которые однажды, к удивлению Айви, приехали к ней в гости в Свердловск.
Татьяна активно участвовала в московской культурной жизни и передавала матери приветы от старых знакомых – Мейерхольда, Эйзенштейна, композитора Виктора Оранского. Восхищенно писала, что видела Сталина на VIII съезде Советов, о чем потом вспоминала в интервью: «Какая-то дрожь была, вероятно, от невероятного заряда власти этого человека. Я помню, меня поразил, во-первых, его маленький рост, затем видно было, что он рябой. Первые 15 минут мне трудно было даже его понимать, настолько был сильный грузинский акцент. Я не слышала ни одного оратора, столь неспешного, столь уверенного… Все было в его руках»[563].
Михаил писал матери гораздо реже. Он работал на заводе и готовился учиться на инженера, времени было мало. Конечно, не писала и бывшая «отдушина», но Татьяна, тоже ее избегавшая, иногда сообщала новости: «Просто не могу ехать на дачу с папой и З. – не могу и не хочу, и папа этого не ждет»[564]. Нарком продолжал водить Зинаиду с собой везде, в том числе к Дэвису: «Литвинов приехал и привез с собой троих своих детей, сына и двух дочерей (одна приемная), которые очаровательно говорят по-английски»[565].
Татьяна Литвинова в 30-х гг. (Из открытых источников)
Живя на Урале, Айви толком не знала, что происходит в Москве. Дети политикой не интересовались, а письма мужа были такими приглаженными, что даже между строк нельзя было ничего вычитать. В феврале 1937 года она написала письмо в «Правду» с жалобой на непорядки в ее вузе – называлось оно «Мещанство наступает». И удивилась, когда другие преподаватели стали от нее шарахаться. Следующее письмо, уже в Политбюро, было написано уже летом, когда арестовали ее знакомую Розу Коэн – британскую коммунистку, жену коминтерновца Петровского. Она возмущалась, уверяла, что это ошибка, что Розу оговорили. Ответа не было, и о том, что Розу и ее мужа расстреляли, она узнала только через 20 лет. Как и о судьбе сотен ее знакомых и подчиненных Литвинова, которые не пережили наступивший год.
Глава третьяВ тисках террора
Отношения Наркоминдела с его «соседями» из НКВД всегда были напряженными. Чекисты подозревали всех, кто контактирует с иностранцами – а дипломатам приходилось делать это по долгу службы, – в шпионаже, да и сами иностранцы постоянно подвергались слежке, а то и арестам, что не раз вызывало международные проблемы. Еще в 1922 году Литвинову пришлось потребовать у Дзержинского освобождения нескольких произвольно арестованных иностранных граждан. В тот раз «железный Феликс» поступил просто – отправил товарища по партии в Таганскую тюрьму и позволил ему освободить всех, кого он считал нужным. Но с тех пор порядки в «органах» изменились. Они стали обширным бюрократическим ведомством, набиравшим силу пропорционально числу выявленных «врагов народа».
Здесь не место обсуждать причины и следствия Большого террора, но необходимо сказать, что Литвинов, как и большинство советских граждан, воспринял его с недоумением и ужасом. Хотя с начала «великого перелома» политические репрессии постоянно нарастали, на этот раз им подверглись бывшие руководители страны и партии, портреты которых еще недавно носили на демонстрациях. Началом стал процесс над Каменевым, Зиновьевым и другими членами «троцкистско-зиновьевского террористического центра» в августе 1936 года Другим новшеством было то, что если раньше власть наказывала ветеранов партии сравнительно мягко, то теперь всех осужденных ждал расстрел. На втором процессе, в январе 1937-го, была проявлена «милость»: Радеку и Сокольникову дали 10 лет, но потом все равно убили в тюрьме.
Это была только верхушка айсберга. После февральского пленума ЦК, на котором прямо в зале заседаний были арестованы Бухарин и Рыков, начались массовые репрессии против партийных работников. А в июле по приказу Политбюро по регионам начали рассылать лимиты на аресты и расстрелы «бывших кулаков и уголовников», число которых неуклонно росло. Признания добывались с помощью пыток, официально одобренных руководством НКВД во главе с Ежовым. После процесса над «правыми» в марте 1938-го большинство партийных организаций, наркоматы, военные округа были обезглавлены, а чекисты еще более рьяно разыскивали повсюду «врагов народа». Процесс стал приобретать неконтролируемый характер, и Сталину пришлось провести сложную операцию, чтобы заменить Ежова более управляемым и гибким Берией. Только после этого, на рубеже 1938–1939 годов, террор пошел на убыль.
Конечно, он не мог миновать Наркоминдел, по которому ударил особенно жестоко. По подсчетам французского историка Сабин Дюллен, за два года было арестовано по меньшей мере 34 % дипломатического персонала. Среди руководящих кадров наркомата (около ста человек) эта доля была в два раза больше: 62 % из них стали жертвами репрессий, 16 % смогли сохранить свое место, а еще 14 % остались за границей или «вовремя» ушли из жизни (о судьбе 8 % Дюллен не знала)[566]. В результате из 157 человек, занимавших руководящие посты в НКИД в 1940–1946 годах, 85 % начали свою карьеру после 1937 года. Это те, кого принято называть «молотовскими кадрами» и к кому Литвинов относился с плохо скрываемой неприязнью.
В мае 1937-го был арестован его первый заместитель Крестинский, представший потом на процессе «правых». Единственным из обвиняемых, он решился открыто отвергнуть собственные признания, объяснив, что дал их под давлением. Но это не помогло, и 15 марта следующего года он был расстрелян вместе с другими. Тогда же, в мае, арестовали отозванного из Турции Карахана, которого расстреляли 20 сентября за участие в «профашистском заговоре». Приговоры обвиняемым высокого ранга выносила Военная коллегия Верховного Суда, и расстреливали их в подвале здания той же коллегии на улице 25 октября (ныне Никольской), совсем рядом с НКИД. На бухаринском процессе судили и Х.Г. Раковского, давно отлученного от дипломатии и политической жизни. Он был отправлен в тюрьму и расстрелян уже в 1941 году, когда немцы подходили к Москве. Еще раньше оборвалась жизнь бывшего литвиновского заместителя Г.Я. Сокольникова, арестованного в июле 1936-го.
Николай Крестинский. (Из открытых источников)
После ареста Крестинкого в наркомате началась полномасштабная чистка. Особенно пострадали полпреды, которых отзывали в Москву и сразу же арестовывали. Среди арестованных и позже погибших были М.И. Розенберг (Испания), Э.А. Асмус (Финляндия), Я.X. Давтян (Польша), М.А. Карский (Турция), К.К. Юренев (Германия), Л.Я. Гайкис (Испания), Н.С. Тихменев (Дания), И.С. Якубович (Норвегия) и другие. Среди немногих, кому удалось укрыться за рубежом, были поверенный в делах в Греции Александр Бармин (Графф) и Федор Раскольников, бывший тогда полпредом в Болгарии. Уехав в Париж, он опубликовал открытое письмо Сталину, обвинив его в разгроме дипломатического корпуса: «Зная, что при нашей бедности кадрами особенно ценен каждый опытный и культурный дипломат, вы заманили в Москву и уничтожили одного за другим п