очти всех советских полпредов. Вы разрушили дотла весь аппарат Народного комиссариата иностранных дел…»[567]
В обвинениях Раскольникова упоминалось и то, что террором ловко пользуются агенты эмиграции и иностранных спецслужб: «В созданной Вами гнилой атмосфере подозрительности, взаимного недоверия, всеобщего сыска и всемогущества Наркомвнутрдела, которому вы отдали на растерзание Красную Армию и всю страну, любому «перехваченному» документу верят – или притворяются, что верят, – как неоспоримому доказательству. Подсовывая агентам Ежова фальшивые документы, компрометирующие честных работников миссии, «внутренняя линия» РОВСа в лице капитана Фосса добилась разгрома нашего полпредства в Болгарии – от шофера М.И. Казакова до военного атташе В.Т. Сухорукова»[568].
Считается, что арест маршала Тухачевского и других руководящих военных тоже стал результатом провокации немецкой разведки. Несомненно, такие провокации осуществлялись и против советских дипломатических представительств, но причины их разгрома скрывались не на Западе, а в Москве. В неменьшей степени репрессии лета и осени 1937 года затронули центральный аппарат НКИД, куда иностранная разведка вряд ли могла дотянуться. Были арестованы генеральный секретарь наркомата Э.Е. Гершельман, юристы Г.Н. Лашкевич и А.В. Сабанин, заведующий восточным отделом В.М. Цукерман, руководители западных отделов А.В. Фехнер, Д.Г. Штерн и А.Ф. Нейман. А летом 1938 года началась вторая волна чистки, когда «добирали» тех старых работников, кто еще остался, явно подбираясь к самому Литвинову. Арест ждал руководителей отделов В.П. Баркова, Ф.С. Вейнберга, Б.Д. Виноградова, М.А. Плоткина, Е.В. Гиршфельда.
Ожидая той же участи, 8 августа у себя дома пытался застрелиться ветеран дипломатической службы, старый друг Литвинова Борис Стомоняков. Узнав, что он находится в тюремной больнице, нарком позвонил Сталину и попросил о немедленной встрече. З. Шейнис передает их разговор по записи, сделанной после этого А. Петровой. Очевидно, она была единственной, кому Литвинов тогда доверял:
«– Товарищ Сталин, я ручаюсь за Стомонякова. Я знаю его с начала века и вместе с ним выполнял сложнейшие поручения Ленина и ЦК. Я ручаюсь за Стомонякова, – повторил Литвинов.
Сталин молча, раскуривая трубку, медленно ходил по кабинету. Остановился возле Литвинова, смотрел прямо в глаза холодным, изучающим взглядом, потом сказал:
– Товарищ Литвинов, вы можете ручаться только за себя»[569].
Подлечив Стомонякова для допросов, его в декабре доставили во внутреннюю тюрьму НКВД. Обвинили в шпионаже одновременно на немецкую, английскую и польскую разведки, причем от англичан его якобы завербовал бывший премьер Р. Макдональд, а от поляков – посол С. Патек, с которым он много раз общался по своим служебным обязанностям. О достоверности обвинений тогда уже никто не заботился, но Стомоняков, как и большинство арестованных, признал все обвинения и был в сентябре 1940 года приговорен к «высшей мере социальной защиты». Однако расстреляли его, как и Раковского, только в октябре 1941-го – возможно, пытаясь добыть еще какие-то показания. Та же судьба постигла его жену Марию Лебедеву, инженера на одном из московских заводов.
Борис Стомоняков. (Из открытых источников)
Гибли не только руководители, но и рядовые сотрудники НКИД, действующие и бывшие, вроде давнего литвиновского друга Николая Клышко, который в сентябре 1937 года был арестован за «участие в контрреволюционной террористической организации» и уже через месяц расстрелян. До ареста он работал заведующим производственным отделом «Союзснабосоавиахима» и, возможно, пострадал из-за долгого пребывания за границей или своего польского происхождения. К жившим в СССР полякам, как и к представителям других «некоренных» народов (латышам, немцам, иранцам, китайцам), НКВД питал особенное пристрастие. Жена Клышко Филис попала в ГУЛАГ и вернулась только через 18 лет – седой полубезумной старухой. Их сыновей, Владимира и будущего физика Давида, спасла усыновившая их вдова Горького Екатерина Пешкова, помогали им и Литвиновы.
Террор вызвал в НКИД страх и дезорганизацию, о чем пишут немногие уцелевшие очевидцы, включая А. Рощина: «Мало кто в душе верил в виновность арестованных (хотя публично высказываться боялись все), которым инкриминировались шпионаж и измена Родине. Более того, каждый из нас находился в тягостном ожидании ареста. Поражала полная, как нам казалось тогда, алогичность арестов – зачем репрессировать профессионалов-дипломатов высокого уровня, зачем бездумно ослаблять кадровый потенциал советской дипломатии? Многие думали, что эти репрессии – происки аппарата НКВД. Сталин и Молотов о них якобы не знают и вскоре все нормализуется…»[570]
По словам американского посла Дэвиса, нарком еще в июле 1937 года искал казням разумное объяснение: «Литвинов был очень откровенен. Он сказал, что они должны были убедиться через эти чистки, что не осталось изменников, которые могут пойти на сотрудничество с Токио или Берлином. Однажды мир поймет, то, что им пришлось сделать, было продиктовано стремлением защитить своё правительство от угрожающей измены». Вероятно, рациональный нарком убедил себя в том, что подсудимые или действительно виновны, или проявили слабость, взяв на себя несуществующую вину (неважно по какой причине), и тогда у власти не оставалось другого выхода, кроме как уничтожить их.
В марте следующего года он признался тому же Дэвису, что «был очень шокирован арестом Крестинского». Он «не мог понять, почему люди сознаются в преступлениях, которые, как они знают, караются смертью, разве только они действительно виновны. Он сказал, что Рыков и Бухарин прошлым летом, поставленные перед Центральным Комитетом партии и столкнувшись с показаниями Сокольникова и Радека, отвергли их и яростно заявляли о своей невиновности, даже разрыдались. Но, по-видимому, они действительно виновны, так как впоследствии они сделали полные признания… «Человек может умереть только один раз», – сказал он, и все эти люди знали, что после такого законного признания своей вины они непременно будут приговорены к смерти»[571].
В Наркоминделе, как и везде, устраивались собрания с осуждением «врагов народа», но Литвинов, в отличие от большинства руководителей, не посещал их. Без крайней надобности он не вызывал в Москву полпредов, зная, что назад они могут не вернуться. Так, он неоднократно писал своему другу Б. Штейну: «Вы нужны в Риме, возвращаться запрещается»[572]. Когда полпред в Венгрии Александр Бекзадян, с которым Литвинов когда-то ездил в Геную, приехал в столицу по семейным делам, нарком потребовал его немедленного отъезда, но было поздно – Бекзадяна арестовали и расстреляли.
Одним из немногих уцелевших полпредов оказался Потемкин, который 15 апреля был назначен на должность первого заместителя наркома – по этому поводу Литвинова вызвали из Женевы. Вскоре их отношения, прежде достаточно доверительные, стали сухо-формальными, так как Потемкин принял новые правила игры и всячески выражал свою преданность Сталину и ненависть к «врагам народа». По словам Шейниса, во время суда над Крестинским новый замнаркома пытался добиться от Литвинова осуждения прежнего, пока тот не сорвался: «Читайте газеты. Там все написано. Или вы хотите, чтобы я сказал больше, чем сказано в газетах? Разве вы газетам не верите?»[573]
Молотов, Сталин и Литвинов в Кремле. (Из книги М. Литвинова «Внешняя политика СССР», 1937 г.)
Потемкина часто считали «человеком Молотова», но, скорее всего изначально он был все же «человеком Литвинова». По словам одного из лидеров Коминтерна Вилли Мюнценберга, в Париже Потемкин сказал ему, что «уезжает в Москву с тяжелым сердцем. Отставка Литвинова казалась неизбежной, и его уход с поста означал бы конец политики, в которую они оба верили»[574]. Другое дело, что Молотов использовал послушного дипломата для взятия НКИД под свой контроль. Например, миссией Потемкина на Балканах и в Турции в апреле 1939 года руководил именно Молотов, оттеснивший наркома в сторону.
Как и Литвинов, Потемкин пытался уберечь от ареста работавших за границей дипломатов. Например, в апреле 1939 года он предупреждал в письме Я. Сурица, бывшего тогда полпредом в Париже, что в кадровой политике проводится в текущий момент «очень жесткая линия, малейшие отступления от которой не только регистрируются, но и вызывают немедленно резкую реакцию»[575]. Он также советовал Сурицу под любым предлогом уклониться от вызова в Москву, отправив вместо себя секретаря полпредства П. Крапивинцева. Возможно, это помогло литвиновскому другу дождаться ослабления репрессий. Потемкин относился к Литвинову с уважением и позже уделил ему достойное место в редактируемой им «Истории дипломатии». Недаром после снятия наркома его пытались вместе с ним обвинить в «антисоветской деятельности», а в 1940 году по предложению Молотова убрали из НКИД и перевели в более близкую ему педагогическую сферу.
Владимир Потемкин. (Из открытых источников)
Вероятно, для Литвинова было тяжкой обязанностью присутствие в качестве члена ЦК на партийных форумах, превратившихся в судилище над бесконечными «врагами». На февральско-мартовском пленуме 1937 года он держался в тени, но все же был включен в комиссию из 36 человек, решавших судьбу Бухарина и Рыкова. Вместе с еще семью членами комиссии он предложил «судить, но не расстреливать» обвиняемых, но большинство проголосовало за формулировку «судить и расстрелять». Заступаться за арестованных сотрудников, кроме Стомонякова, он не пытался, но в октябре 1937 года попробовал отстоять печатный орган, газету «Журнал де Моску», выходившую в Москве на французском и бывшую весьма полезным советским рупором за границей.