Федор Раскольников. (Из открытых источников)
Я уже не говорю о свободных вакансиях ответственных работников в центральном аппарате НКИД. Достаточно сказать, что из 8 отделов только 1 имеет утвержденного заведующего, а во главе остальных 7 находятся врио заведующих. Нет в НКИД, и в особенности в полпредствах, необходимого технического персонала. Мы с последней почтой не получили почти никаких документов из Лондона вследствие отсутствия там машинистки. Со вчерашнего дня пришлось приостановить курьерскую службу, так как 12 курьерам не разрешают выезд за границу до рассмотрения их личных дел. Такое положение создалось не только вследствие изъятия некоторого количества сотрудников НКИД органами НКВД. Дело в том, что, как правило, почти все приезжающие в Союз в отпуск или по нашему вызову заграничные работники не получают разрешения на обратный выезд. Не получают разрешения на выезд за границу также большинство работников центрального аппарата НКИД. Немалое количество работников исключено парткомом из партии в порядке бдительности. Другие отстраняются от секретной работы («рассекречиваются»), а следовательно, теряют для НКИД всякую ценность»[584].
Репрессии и затруднение выезда за границу повлияли и на работу советской делегации в Лиге Наций, поставив под удар само участие СССР в этой организации. Об этом Литвинов тоже предупреждал Сталина: «Я считал бы нежелательным или, во всяком случае, преждевременным укреплять впечатление, создавшееся за границей, о нашем отходе от Лиги наций. Это впечатление создалось в результате неучастия в заседаниях различных комиссий Лиги советских представителей, избрание которых стоило нам немало усилий. К тому же непоявление в Женеве тех или иных представителей СССР, которых привыкли в течение многих лет встречать в Женеве, вызывает неизбежные толки об их арестах, даже когда речь идет о товарищах, продолжающих работать на своих местах. Я просил бы учесть и эти соображения».
Соображения, однако, не были учтены, и сотрудникам советской миссии в Женеве продолжали чинить препятствия. В октябре 1937 года вынужденно перестал выполнять свои обязанности военный эксперт А. Семенов, представлявший СССР в постоянной комиссии по военным, морским и авиационным вопросам. В октябре полномочия Б. Розенблюма и А. Сванидзе в экономическом и финансовом комитетах были продлены на три года по решению Лиги Наций, но уже 31 октября Сванидзе сообщил о своем отказе, сославшись на то, что служебные обязанности не позволяют ему покинуть Москву. Розенблюм также перестал участвовать в заседаниях своего комитета. Некоторых служащих Лиги Наций, представлявших СССР, советское руководство пыталось уволить, и Литвинову приходилось объяснять, что они были назначены Советом Лиги и Москва не может самостоятельно их отозвать. Но это было бесполезно – к примеру, известный врач-венеролог Вольф Броннер, работавший в комитете Лиги по гигиене, после неудачной попытки его отзыва из Женевы был по приезде в Москву в октябре 1937 года просто арестован и позже расстрелян как «шпион».
Следует напомнить, что советские граждане, работавшие за границей, первым делом оказывались под подозрением НКВД и многим из них, спасаясь от ареста, пришлось стать невозвращенцами. Литвинову не раз приходилось выкручиваться, объясняя причины бегства его подчиненных за рубеж. Например, 6 февраля 1938 года исчез поверенный в делах в Румынии Федор Бутенко, исполнявший обязанности уже арестованного полпреда М. Островского. Заявление ТАСС обвинило румынских фашистов в его убийстве, но вскоре Бутенко объявился в Италии, где стал обличать советскую власть. Наркому пришлось обратиться к румынскому правительству с требованием разыскать «настоящего» Бутенко, поскольку, по его версии, итальянский беглец был «поддельным», хотя, конечно, в это не верили ни сам Литвинов, ни все остальные.
Вскоре он лишился еще одного из подчиненных – Ф. Раскольникова, который в апреле бежал во Францию. Нарком послал ему несколько безрезультатных телеграмм, то убеждая, то прямо приказывая вернуться в Москву. Это говорит, что он защищал от репрессий далеко не всех своих сотрудников – впрочем, Раскольников никогда не был близок к Литвинову, хоть и хвалебно отзывался о нем в мемуарах: «Реалист и практик до мозга костей, один из самых умнейших старых большевиков, М.М. Литвинов с самого начала боролся с утопизмом Чичерина. <…> Литвинов настолько понял авторитет Наркоминдела, что в 1935–1936 годах Политбюро почти безоговорочно принимало все его предложения»[585].
Но эти времена прошли – в 1938–1939 годах Литвинов стал реже появляться у Сталина с докладами и проводил там меньше времени, чем раньше. Это было довольно странно, учитывая, что международная обстановка продолжала обостряться. В то же время в Политбюро стали чаще приглашать полпредов и других дипломатических работников – например, советский представитель в Германии Алексей Мерекалов[586] в 1938 году пять раз побывал в кабинете Сталина, причем трижды – без участия наркома.
Помимо Молотова, все больше оттеснявшего Литвинова, к руководству внешней политикой тянулся и секретарь ЦК Андрей Жданов, который в роли заведующего отделом культуры и пропаганды курировал идеологическую работу за рубежом. 17 января 1938 года он был избран председателем Комиссии по иностранным делам при Верховном Совете СССР. В речи по этому поводу Жданов, отдав должное Литвинову за его «миролюбивую политику», обвинил НКИД в излишней терпимости в отношении некоторых иностранных дипломатов, которые «выходят за рамки своих полномочий и занимаются диверсиями, направленными против нашей страны»[587]. Затем он раскритиковал Францию за то, что она терпит присутствие на свой территории «организаций, подстрекающих к террористической деятельности против СССР», имея в виду РОВС и другие эмигрантские структуры. Ждановская критика политики НКИД и воинственные высказывания в адрес Франции тут же поддержал Молотов, который, взяв слово, потребовал от Наркоминдела немедленно рассмотреть этот вопрос.
Литвинов в письменном ответе на обвинения использовал привычный сарказм: «В связи с упреками т. Жданова по адресу французского правительства, подтвержденными Председателем Совнаркома, нам необходимо, очевидно, предъявить какие-то требования французскому правительству, для чего нам необходимо сообщить ему более или менее конкретно, какие имеются во Франции террористические организации и лица, с возможным указанием их адресов»[588]. Фактически он предлагал партийным лидерам взять на себя ответственность за возможное ухудшение отношений с Францией.
Тем не менее на посту наркома он, как известно, оставался до мая следующего года. К тому времени Сталин под влиянием Молотова и других сторонников «твердой линии» окончательно решил сменить наркома иностранных дел – особенно в свете начавшихся переговоров с Германией. По традиции тех лет снятие столь высокого чиновника непременно влекло за собой объявление его «врагом народа», чем и занялось НКВД. По другой традиции смещенного требовалось окружить «организацией», чтобы избавиться от его ставленников и друзей. По устойчивой версии, в «организацию» Литвинова предполагалось включить его давних соратников: Майского, Сурица, Штейна, а возможно, и Александру Коллонтай.
Во «вредительской работе» Литвинова предлагалось сознаться многим его сотрудникам, арестованным после отставки наркома. Это была уже третья волна репрессий в НКИД. Из них только Е. Гнедин выжил и смог рассказать, как с ним «работали» следователи на Лубянке: «В особом разделе «протокола от 15–16 мая» содержались измышления о М.М. Литвинове, имя которого я безусловно не называл. Думаю, что его имя не фигурировало и в старых делах. Но теперь задача палачей заключалась именно в том, чтобы «собрать материал» против Литвинова, и ради этого и была составлена фальшивка. В ответ на «тонко поставленные» вопросы я будто бы постепенно признавался в том, что «знал об антиправительственных настроениях Литвинова» (примерно так; пишу, естественно, по памяти); я будто бы «подтверждал», что Литвинов, «исходя из антисоветских намерений провоцировал войну» и т. п. Составители «протокола» не пытались проявить изобретательность, сочиняя «состав преступления», они просто-напросто приписывали М.М. Литвинову те самые концепции и формулировки, которые участники больших открытых процессов приписывали себе или которые им были приписаны следователями»[589].
Когда Гнедин отказался подписать показания, ему предъявили «признания» бывшего советника полпредства во Франции Евгения Гиршфельда и сотрудника аппарата НКИД Сергея Бессонова. Последний на процессе Бухарина и Рыкова играл роль провокатора, изобличая обвиняемых, но все равно был расстрелян в 1941 году. Их показания против Литвинова заставили Гнедина признать по крайней мере часть обвинений. Его допросы, часто с избиениями, продолжались до конца сентября, когда от него внезапно перестали требовать показаний против бывшего наркома: «Несомненно, имея на то разрешение, капитан Пинзур сказал многозначительно: «Да кто же в этом доме стал бы в чем-либо обвинять Литвинова!» Как будто не в этом доме меня, и не одного меня, совсем недавно пытали, требуя показаний против Литвинова…»[590] Арестованному, однако, привычно проштамповали обвинение в шпионаже и на долгие годы отправили в ГУЛАГ.
Михаил Кольцов. Фото из следственного дела. (Из открытых источников)
Гнедин запомнил один из дней в августе, когда его привели на очную ставку с Михаилом Кольцовым. Блестящий журналист, известный всей стране, был арестован в декабре 1938 года и теперь его тоже пытались подключить к «организации»: «Он заявил, будто еще в тридцатых годах на квартире тогдашнего заведующего Отделом печати НКИД СССР К.А. Уманского группа журналистов и дипломатов затеяла «антиправительственный заговор» и что среди присутствующих, «кажется», был и Гнедин»