На следующий день Шуленбург изложил те же аргументы Молотову, который «отбросил свою обычную сдержанность и казался необычайно открытым». На новых переговорах с Астаховым 3 августа Шнурре подробно описал предложения о разграничении сфер интересов Германии и СССР. Советский дипломат в тот же день написал в Москву: «Немцы желают создать у нас впечатление, что готовы были бы объявить свою незаинтересованность (по крайней мере, политическую) к судьбе прибалтов (кроме Литвы), Бессарабии, русской Польши (с изменениями в пользу немцев) и отмежеваться от аспирации на Украину. За это они желали бы иметь от нас подтверждение нашей незаинтересованности к судьбе Данцига, а также бывшей германской Польши… Разговоры подобного рода в представлениях немцев, очевидно, мыслимы лишь на базе отсутствия англо-франко-советского военно-политического соглашения»[674].
Причины спешки немцев стали ясны Сталину из донесений разведки. Вермахт планировал операцию против Польши после 20 августа. В двух телеграммах Астахова Молотову от 12 августа сообщалось, что «события развиваются быстро, и сейчас немцам явно не хотелось бы задерживаться на промежуточных ступенях в виде разговоров о прессе, культурном сближении и т. п., а непосредственно приступить к разговорам на темы территориально-политического порядка, чтобы развязать себе руки на случай конфликта с Польшей, назревающего в усиленном темпе»[675]. Астахов 13 августа послал новую телеграмму, в которой сообщал, что Шнурре от имени Риббентропа передал просьбу о скорейшем начале переговоров, ради чего министр готов приехать в Москву. После этого сообщения Астахов был отозван из Берлина, в конце года арестован и позже погиб в лагере. Вероятно, честолюбивого дипломата, претендовавшего на важную роль во внешнеполитических делах, устранили как нежелательного свидетеля.
Дальнейшее хорошо известно: несколько раз обменявшись через Шуленбурга «памятными записками», Молотов и Риббентроп быстро согласовали позиции и 23 августа встретились в Москве, чтобы подписать договор о ненападении и секретный дополнительный протокол к нему, определявший границы сфер влияния СССР и Германии. Этот документ много и страстно критиковали, особенно в странах Восточной Европы, которые после его подписания оказались оккупированы и пережили многочисленные бедствия. Однако если отрешиться от эмоций, то приходится признать, что у Советского Союза в тех обстоятельствах не оставалось другого выхода, кроме договоренности с Гитлером. Англия и Франция не были настроены бороться против Германии, Польша и другие пограничные государства до последнего лавировали, пытаясь играть на противоречиях двух держав. Кроме того, многие из них ранее также подписали с Гитлером пакты о ненападении, от которых советский отличался лишь наличием секретного протокола. Его тоже следует рассматривать в контексте будущей войны – в результате граница СССР отодвинулась на запад, а выигранное время было потрачено на спешное перевооружение Красной армии.
Подписание советско-германского договора о ненападении. 23 августа 1939 г. (Из открытых источников)
Литвинов, выступая против договора с Гитлером, тоже признавал потом, что его подписание было необходимо. Он, например, сделал это летом 1941-го, готовя текст выступления на радио для англоязычных слушателей. По утверждению З. Шейниса, он сообщил, что не имеет к пакту никакого отношения (важное вступление), но тоже подписал бы его. Правда, продолжил бы при этом переговоры с Англией и Францией. Этот текст передали на визу Молотову, который увидел в нем критику своей позиции и запретил обнародовать. Молотов, как и другие советские руководители, надеялся на повторение Первой мировой – долгую позиционную войну на Западе, которая истощит силы обеих сторон и даст возможность усилившемуся Советскому Союзу диктовать свою волю обеим сторонам. Литвинов, возможно, предвидел, что Франция потерпит поражение и вся Европа быстро упадет к ногам Гитлера. Не исключено, что именно его позицию пересказывал Луис Фишер, который писал сразу после рассказа об отставке Литвинова: «Будь Кремль более мудрым, он избежал бы войны в 1939 году, но вступил бы в нее, когда Франции угрожала опасность. Рузвельт в 1940 году понял, что интересы США требуют максимальной помощи Великобритании. Сталин должен был понять, что советские интересы требуют помощи Франции»[676].
Понимая неизбежность пакта с Гитлером, Литвинов в то же время упорно предпочитал ему союз с западными странами. Осенью 1941-го, когда гитлеровские войска рвались к Москве, он сказал британскому послу Стаффорду Криппсу, что «испытывает облегчение от того, как повернулись дела»[677]. Даже в тех тяжелых условиях он был рад, что позорный пакт прекратил наконец свое действие и Советский Союз оказался в одном строю с Англией и США. Эти два государства уже давно были ему близки – и в подступавшие последние годы жизни казались еще ближе по мере того, как советская власть, которой он преданно служил, делалась все более далекой и чужой.
Часть четвертаяБеспокойная старость(1939–1951)
Глава перваяТревожные годы
Отставка Литвинова стала для его семьи крушением привычного мира. Утром 4 мая Зина, войдя в их с Татьяной комнату, объявила: «Папу сняли с должности». Татьяна вдруг поняла. что впервые за много лет ее отец в будний день на поехал на службу: «Я зашла в спальню отца. Мне было его ужасно жалко. Он сказал: «Таня, в твоей жизни открылась новая страница». Помню, я еще подумала: почему он говорит о моей жизни? Это ведь его жизнь»[678]. Она предложила позвонить маме, он не возражал. Дозвониться до Свердловска тогда было непросто, но Айви Вальтеровна сразу взяла трубку. Услышав от дочери, что семья в такое время должна быть вместе, сперва заговорила, что у нее ученики, экзамены… Потом вдруг остановилась и твердо сказала: «Я приеду».
На Урале утро наступило раньше, и Айви успела встретить институтского коллегу, который показал ей газету и сказал: «Конечно, из Молотова получится прекрасный нарком иностранных дел». Оглушенная новостью, она тоже стремилась в Москву, хотя в их квартире все еще жила разлучница Зина. Но эта проблема близилась к решению – их приемная дочь уже встречалась с сержантом НКВД Василием Левашовым, служившим в охране бывшего наркома (охрану не убрали, поскольку Литвинов оставался членом ЦК). Теперь она чувствовала, что от опального Максима Максимовича лучше держаться подальше, и быстро переехала к энкавэдэшнику, а через полгода вышла за него замуж. При этом от «папы» долго не отставала, добывая всевозможные блага. По воспоминаниям Татьяны, «когда в Москве не хватало продуктов, у них стол ломился – столько она выклянчивала у отца!.. Как-то я сидела и плакала: не осталось целых чулок! – отец выделял тридцать рублей на месяц. Она увидела мои слезы, пошла и выбила у отца сто рублей»[679].
Михаил тоже ушел из родительского дома – он к тому времени устроился в конструкторское бюро на своем авиазаводе, а потом поступил на мехмат МГУ. На концерте Шостаковича познакомился с сокурсницей Флорой Ясиновской, скоро они стали неразлучны. Жили в общежитии, которое тогда давали и студентам-москвичам – у многих условия были стесненными и мешали учебе. Литвинов им не помогал, считая, что его дети должны всего добиваться сами. Потом его сняли, и все боялись, что он будет арестован, а за ним, по обычаю тех лет, – его жена и дети. «Тогда-то, – вспоминала Флора Павловна, – мы с Мишей и ринулись в загс, чтобы узаконить наши отношения, иначе в случае ареста я не смогла бы узнать о его судьбе в НКВД»[680]. Но ареста не случилось, а в июле 1940 года у молодоженов родился сын Павел, первый внук нашего героя.
Хотя здание на Спиридоновке в 1938 году окончательно передали Наркоминделу, Литвинов продолжал там жить, однако большую часть времени проводил на даче. Летом апартаменты Саввы Морозова у него все же отобрали, дав взамен трехкомнатную квартиру на Первой Мещанской. Там он жил втроем с Татьяной и приехавшей вскоре женой. В конце мая они с Айви впервые после его отставки появились на «Лебедином озере» в Большом, что вызвало целую сенсацию. Множество газет в разных странах уже успели предположить, что Литвинова арестовали, сослали, даже расстреляли. Сидели в «своей» ложе вместе с Потемкиным и его супругой, которая старалась оттеснить мужа подальше: все знали, что общаться с опальными может быть опасно. Видевший его там американский журналист Генри Кэссиди обратил внимание, что Литвинов был «хорошо одет, его одежда выглажена, а пухлое лицо чисто выбрито»[681]. Во всем зале с ним решилась поздороваться лишь одна женщина – жена дипломата и разведчика Семена Мирного. Литвинов, улыбнувшись, сказал ей: «Какая вы храбрая!»
Через некоторое время к нему начали приходить друзья – те немногие, кто не испугался (впрочем, друзей у него всегда было мало). Первым пришел Борис Штейн, исключенный из партии и тоже оставшийся не у дел. Потом – верная Петрова. Бывали еще Борис Ефимов, академик-экономист Евгений Варга, Федор Ротштейн, который, как ни удивительно, выжил и работал в Академии наук. После взятия Парижа немцами в марте 1940 году стал появляться высланный оттуда Суриц. Заходил и другой представитель его «плеяды», бывший полпред в Бельгии Евгений Рубинин (Рубинштейн). Беседовали о погоде, о новых романах, о фильмах, тщательно обходя политические темы.
Теперь они много говорили с Айви. Вернее, как и прежде, в основном говорила она, рассказывая про Свердловск, про своих учеников, про то, как в 1938 году она пыталась через архитектора-американца Луиса Фридгейма передать письмо в Англию, чтобы предупредить родных, что может пропасть бесследно. Он в свою очередь под большим секретом рассказал, как на одной из встреч Сталин показал ему это письмо вместе с доносом архитектора. А потом усмехнулся и погрозил пальцем: «Не бойся, не тронем мы твою англичанку!»