При всей опасности своего положения Литвинов мог порой откровенно говорить с малознакомыми людьми. Айви устроилась переводчицей на дому в «Литаг» – литагентство «Международная книга», которым заведовал профессор Александр Соловьев. В его дневнике приводятся чрезвычайно смелые по тем временам высказывания бывшего наркома. Например, в записи от 22 июня 1939 года: «Состояние у него угнетенное, подавленное. Заговорил о произволе, репрессиях, о гнете, подавлявших русский народ и его талант веками, тысячелетием иностранными разбойниками и своими национальными узурпаторами. Революция освободила от них, расчистила народу путь к безграничной деятельности, к широкому проявлению таланта. Но снова рецидив – репрессии. Я попытался остановить Литвинова, но он нервно продолжал. Было ясно, очень страдает, хочет отвести душу. Я замолк, пусть старик отводит. <…> Сталин не терпит умных людей, подбирает ограниченных, послушных олухов. Кто его сейчас опора? Тугодум Молотов, карьеристы Каганович, Микоян, Берия и еще Мехлис, недалекий Маленков, дурак Хрущев и подобные им подхалимы и хвалители. Почему уничтожены старые верные закаленные кадры? Они умнее его, разгадали его, мешают властвовать и возвышаться»[682].
В июле Литвинов появился на заседании Верховного Совета, где рассматривался проект бюджета. Видевший его репортер «Нью-Йорк таймс» отметил, что, хотя он сидел в первом ряду вместе с Потемкиным, места вокруг него пустовали и с ним никто не заговаривал. На другом заседании – в августе, где Молотов выступил в поддержку договора с Германией, Литвинов тоже присутствовал и сидел с непроницаемым лицом. В следующем месяце он попросил разрешить ему поездку на воды в Виши, но получил отказ. Расследование его «заговора» уже прекратилось, но выпускать его из страны Сталин не собирался. Бывший нарком внимательно следил за событиями в мире: 1 сентября немцы напали на Польшу, а 17-го Красная армия начала «освободительный поход» в Западную Украину и Западную Белоруссию.
Евгений Рубинин. (Из открытых источников)
31 октября Литвинов посетил внеочередную сессию Верховного Совета, где Молотов снова говорил о внешней политике. Поведав о крахе Польши – «уродливого детища Версальского договора», – нарком иностранных дел сообщил: «Теперь, если говорить о великих державах Европы, Германия находится в положении государства, стремящегося к скорейшему окончанию войны и к миру, а Англия и Франция, вчера еще ратовавшие против агрессии, стоят за продолжение войны и против заключения мира. Роли, как видите, меняются»[683]. Он рассказал о выгодах союза СССР и Германии, улучшении отношений с Японией и начавшихся переговорах с Финляндией об «отодвигании» границы от Ленинграда. Литвинов снова не сказал ни слова.
Новая квартира Литвинову не нравилась, и они с Айви предпочитали проводить время на даче. Гуляли по окрестным лесам в сопровождении собак, спаниеля Силки и терьера Ми-Ту, играли в бридж, читали английские романы. В Свердловске Айви занялась рисованием, взяла несколько уроков у дочери и теперь увлеченно изображала все окружающее, включая Литвинова (сохранилось несколько его графических портретов). Другим ее увлечением оставался Basic English, которому она учила мужа и 13-летнюю дочку садовника Светлану. Приезжали и надолго оставались Михаил с Флорой и Татьяна со своим женихом – тоже студентом Изоинститута, скульптором Ильей Слонимом по прозвищу «Слон». Лето сменилось осенью, жизнь казалась идиллической, если бы не сгущающееся на глазах предчувствие войны.
В праздничный день 7 ноября Литвинов впервые после отставки появился на массовом мероприятии, параде в честь годовщины революции. Он стоял на трибуне Мавзолея, в заднем ряду, но недалеко от Сталина, Молотова, Кагановича. Его появление вызвало оживление у иностранцев, особенно немецких «друзей», некоторые из них показывали на экс-наркома пальцем. Через неделю, 14 ноября, он написал письмо Сталину с просьбой о работе. Там говорилось: «Я служил 40 лет партии и 21 год государству с максимальной преданностью и добросовестностью, по мере своих сил, способностей и разумения. Наверно, моя работа не была свободна от значительных недостатков и ошибок, но вряд ли им соответствует такое суровое наказание, как фактическое исключение из партийной и государственной жизни, да еще в такой важный исторический момент. Не хочется думать, что я уже настолько дисквалифицирован или так состарился, что ни на что больше не гожусь и ничем не могу быть полезен партии и государству»[684].
По версии З. Шейниса, ему ответил Жданов, предложивший возглавить Комитет по делам искусств, но Литвинов сказал, что ничего в этом не понимает. Этому сообщению вряд ли можно верить: искусство считалось достаточно важной сферой, и сталинское руководство не стало бы доверять ее заведомому дилетанту. Тем более что еще 20 октября секретным постановлением СНК он был назначен председателем советской части Смешанной советско-германской комиссии по эвакуации, которой предстояло заняться перемещением украинцев, белорусов и русинов в советскую «зону интересов» бывшей Польши, а немцев – в германскую. В этом качестве он 16 ноября он подписал со своим немецким коллегой Куртом фон Кампхевенером соглашение, устанавливающее правила эвакуации и вывоза переселенцами имущества. Комиссия продолжала работать до весны 1940 года, но в ее практической деятельности Литвинов участия не принимал. Вероятно, он воспринимал это назначение как чистую формальность, что и заставило его просить у Сталина другой, «настоящей» работы.
30 ноября в газетах появились новости об обстреле финскими войсками советской территории и создании правительства «Финляндской демократической республики», которое тут же попросило о вводе советских войск. Отодвинуть границу переговорами не удалось, и правительство решило сделать это силой. Финны упорно сопротивлялись, Англия и Франция отправляли им оружие, отношение к Советскому Союзу на Западе резко ухудшилось. 14 декабря СССР исключили из Лиги Наций, куда Литвинов с немалым трудом его втиснул. О его восприятии этих событий мы ничего не знаем, как и о том, как он провел весь следующий год. Вероятно, продолжалось то же самое – тихая дачная жизнь, редкие встречи с друзьями и поездки в театр. Власть, кажется, забыла о бывшем наркоме, хотя приглашения на официальные мероприятия продолжали приходить. Он по-прежнему сохранял привилегии члена ЦК – охрану, служебный автомобиль, продуктовые заказы. В семье была домработница, на даче – кухарка и садовник, к ним добавилась няня маленького Павлика. Семья Литвиновых, как и вся номенклатура, жила отдельной жизнью.
В феврале 1941 года, когда они находились в городской квартире, Максима Максимовича срочно вызвали на конференцию ЦК. Айви вспоминала: «По его резким движениям, когда он отбросил газету и вскочил на ноги, я поняла, что он давно этого ждал. Услышав, как за ним захлопнулась дверь, мы с Таней невидяще посмотрели друг на друга, и я спросила: «Ты можешь поверить, что папа больше никогда не вернется?»[685] Однако вечером он вернулся и сказал, что его исключили из ЦК. И не только его: статуса кандидата в члены и поста наркома рыбной промышленности лишилась жена Молотова Полина Жемчужина. По версии Поупа, причиной было еврейское происхождение обоих: Сталин будто бы «не хотел обижать немцев»[686]. Но это очередная фантазия; в ЦК осталось немало евреев, а заместителем наркома иностранных дел после снятия Литвинова стал Соломон Лозовский (Дридзо).
З. Шейнис ошибается, утверждая, что Литвинова исключили не на XVIII партконференции, проходившей 15–20 февраля, а на пленуме ЦК 21 февраля. Там же он будто бы произнес речь, содержание которой биограф передал так:
Соломон Лозовский. (Из открытых источников)
«– Мое более чем сорокалетнее пребывание в партии дает мне право и обязывает меня сказать здесь откровенно все, что я думаю по поводу происшедшего. Я не понимаю, почему обо мне стоит вопрос в той плоскости, в которой это было доложено.
Далее он говорил о необходимости и возможности если и не избежать войны, то оттянуть ее, изложил свои мысли о политике Советского Союза в отношении Англии и Франции. Сказал, что Германия нападет на Советский Союз. Он в этом глубоко убежден…
Речь Литвинова длилась десять минут в полной тишине. Лишь Молотов бросал реплики, пытался прервать Литвинова. Сталин, попыхивая трубкой, медленно прохаживался вдоль стола президиума»[687].
Взяв слово после Литвинова, Сталин будто бы «резко отмел» все сказанное имя, после чего бывший нарком прямо спросил: «Так что же, вы считаете меня врагом народа?» Вождь вынул трубку изо рта и медленно, с расстановкой сказал: «Врагом народа не считаем, Папашу считаем честным революционером».
Однако присутствовавший на конференции первый секретарь ЦК КП Карело-Финской ССР Геннадий Куприянов вспоминал иначе: «Литвинов выступил горячо, но как-то вычурно говорил, заумно… Все пылкие слова Литвинова сводились к единственному вопросу: «Скажите, за что?» Сразу же ему дал ответ Сталин, ответил сидя, со своего места:
– Товарищ Литвинов горячится зря. Сегодня он не понимает нового курса внешней политики. Товарищ Литвинов устарел»[688].
Тот же Куприянов говорил, что после конференции группа ее участников спросила о причинах исключения Литвинова ветерана партии Отто Куусинена, который ответил: «Максим – за добрые отношения с Англией. А товарищ Сталин держит, как известно, курс на сближение с Германией. <…> Максим не верит Гитлеру, называет его мошенником, авантюристом, недоучкой. Это я сам слышал своими ушами. Вот и получил отставку. Надо было молчать. Устарел старик Литвинов, устарел. А немцев не любит потому, что еврей…»