Есть версия, что Литвинов на той же конференции заявил: «В Центральном комитете почти не осталось большевиков, зато немало меньшевиков, к которым раньше принадлежал и Вышинский»[689]. Андрей Януарьевич Вышинский, бывший генеральный прокурор и обвинитель на процессах «врагов народа», 6 сентября 1940 года стал первым заместителем наркома иностранных дел. Сталина могли подвигнуть к этому его активность в советизации Латвии (летом эта республика, как и ее прибалтийские соседи, вошла в состав СССР) или необходимость ограничить влияние Молотова, который после заключения пакта набрал слишком большой политический вес. Вышинского не любили и побаивались как сотрудники НКИД, так и зарубежные дипломаты. Литвинов вряд ли питал к нему теплые чувства, но во всеуслышание обвинять его в меньшевизме было бы самоубийством. Да и против бывших меньшевиков он ничего не имел – к ним принадлежали, например, Майский и Суриц.
Пленум 21 февраля, на котором Литвинов не выступал, утвердил его исключение. После этого жизнь бывшего наркома стала еще более замкнутой. У него отняли машину, но охрану оставили – или это была слежка? В Европе продолжалась война; разгромив Францию, немцы принялись забрасывать бомбами Англию, добиваясь ее сдачи на милость победителя. США помогали бывшей метрополии, но не спешили отказываться от привычного нейтралитета. В апреле немецкие войска походя раздавили строптивую Югославию и двинулись в Грецию, где им безуспешно пытались сопротивляться англичане. Литвинов ожидал, что теперь Гитлер двинется на восток – но, возможно, как и Сталин, думал, что это случится только после капитуляции Англии. Англичане, однако, не капитулировали. Черчилль, сменивший в мае 1940 года надоевшего всем Чемберлена, призвал соотечественников сражаться до последнего.
22 июня 1941 года Литвинов по привычке проснулся рано и пошел прогуляться в лес при неизбежном сопровождении охраны. Вернувшись, включил приемник, где диктор взволнованно предупредил о важном правительственном сообщении. Подошли Айви и ночевавший у них Б. Штейн; вместе они прослушали речь Молотова о начале войны. В тот же день Литвинов написал два письма. Первое – тому же Молотову с просьбой предоставить любую работу. Второе – на донорский пункт с предложением сдать кровь для раненых бойцов. В донорстве ему отказали, сообщив, что кровь 65-летних людей не требуется. А вот Молотов через несколько дней вызвал его в Кремль и сухо спросил, на какую должность он претендует. По словам З. Шейниса, Литвинов ответил: «Только на вашу»[690]. Это, конечно, байка, далеко не единственная у биографа. Он же утверждал, что вскоре Сталин пригласил бывшего наркома в Кремль на встречу с иностранными дипломатами. Он явился в той же толстовке, в какой ходил на даче, а на раздраженный вопрос Сталина, где его официальный костюм, флегматично ответил: «Моль съела»[691]. Ни с какими дипломатами Литвинов тогда не встречался – это было горадо позже. Так же сомнительно сообщение Шейниса, что в Кремле он встретил вызванного из США Уманского, который смущенно извинялся перед бывшим шефом, что не навестил его по прибытии.
В мемуарах А.А. Громыко говорится: «В Москву был вызван посол СССР в США Уманский, который, видимо, не вполне удовлетворял требованиям центра. <…> Как я понял позже, претензии к нему имелись и у Сталина, и у Молотова… по всему было видно, что его работа подходит к концу»[692]. Эти сведения имеют значение, поскольку вскоре именно место Уманского Литвинову предстояло занять. Но пока 5 июля он был принят в штат НКИД и получил кабинет в здании на Кузнецком Мосту, куда должен был являться каждый день к 10 часам. На другой день ему дали первое задание – выступить по радио на английском языке с речью, призывающей помочь СССР. Вечером 8 июля он явился в Радиокомитет в Путинковском переулке и зачитал в эфире 20-минутное обращение. Говорил о героическом сопротивлении Красной армии, о неизбежности победы над врагом, о том, что весь мир должен подняться против фашизма и помочь Советскому Союзу. Назавтра цитаты из речи появились во многих английских, американских, канадских газетах – и, конечно, в советских. Кончалась она словами: «Народы СССР, откликнувшись на призыв своего любимого вождя товарища Сталина, поднялись, как один человек, на Отечественную войну против гитлеризма и доведут ее вместе с другими свободолюбивыми народами до полного разгрома фашистского мракобесия и варварства»[693].
Он еще несколько раз выступал по радио и писал статьи для зарубежных газет, конечно, с предварительной цензурой. В одном из выступлений он коснулся предвоенной ситуации, когда «перед советским правительством, по-видимому, встала дилемма: либо подписать явно неудовлетворительное соглашение с Англией и Францией, ввязаться в войну с Гитлером после разгрома Польши без шансов получить эффективную помощь со стороны Запада или же дать стране предложенный Гитлером мир… Советское правительство выбрало вторую часть дилеммы»[694]. Это еще раз показывает, что он принимал необходимость заключения пакта, хотя «по-видимому» свидетельствует о том, что не принимал участия в переговорах по этому поводу, о чем хотел напомнить западной общественности.
Литвинов с тревогой следил за положением на фронтах. Семью он решил отправить в Куйбышев, как делали многие руководящие работники. Айви скоро уехала, а Татьяна отказалась – она работала в Совинформбюро, где переводила новости с русского на английский и наоборот. Михаила с другими студентами его курса отправили на Урал для ускоренного обучения на летчиков или авиастроителей. Его жена Флора, отправленная под Смоленск копать траншеи, заболела малярией и теперь выздоравливала у Литвиновых, оставив маленького Павлика с матерью. Тогда же, в середине июля, Максим Максимович снова начал вести дневник. Жаловался на невостребованность: «Работа все больше суживается и сведена сейчас к нулю»[695]. Он несколько раз предлагал Молотову начать переговоры с Англией и США о более активной помощи СССР, но тот отказывал. 29 июля после очередного отказа Литвинов в сердцах написал: «Это, вероятно, мое последнее значительное предложение. Моя песенка спета»[696].
Однако уже 31 июля его пригласили в Кремль, куда на встречу со Сталиным прибыл посланник Рузвельта Гарри Гопкинс. Литвинов исполнял роль переводчика, причем Молотов на встрече не присутствовал. Гопкинс должен был убедиться в том, что Советский Союз способен сопротивляться Гитлеру, и убедился. На пресс-конференции он заявил: «Мое короткое пребывание здесь еще более уверило меня в том, что Гитлер проиграет»[697]. Участие в переговорах повысило значимость Литвинова. 11 августа Молотов вызвал его и предложил, пока без конкретики, отправиться послом в «одну из западных стран». Он кратко ответил, что будет рад выполнить любое задание правительства.
15 августа Литвинов написал жене в Куйбышев: «Получил на днях телеграмму от редактора «Рейнольдс ньюс», просившего прислать месседж. Послал, но имел затруднения с переводом. У меня ни стенографистки, ни машинистки английской нет, от руки писать не могу, а потому пришлось послать для перевода в Информбюро, но перевод меня не удовлетворил, пришлось внести много поправок, а переписывать некому… Пишу это все, чтобы ты догадалась, как я вспоминал тебя. Но я и без того вспоминаю и думаю о тебе постоянно. Чувствую иногда угрызения совести, что слишком рано отправил тебя и подвергаю неудобствам и неприятностям, но сроки трудно было точно предвидеть, а вообще это было правильно и неизбежно… У нас здесь ничего нового… на воздушные тревоги не обращаем никакого внимания»[698].
Немцы подходили все ближе, начали бомбить Подмосковье. Возле дома выкопали укрытие, но Литвинов при налетах отказывался там прятаться, заставляя начальника охраны жаловаться начальству. В дневнике говорится, что он жил на даче с Татьяной, Флорой и… Анастасией Петровой, которая появилась сразу же после отъезда Айви. Татьяна (в изложении А. Терехова) вспоминала о ней: «Она очень любила его, искренне… Твердо хотела, чтоб Максим Максимович оставил Айви Вальтеровну и женился на ней. Но он так же твердо этого не хотел, потому что любил маму»[699]. Приезжала и приемная дочь Зина, обычно с разными просьбами. Семейная жизнь с охранником у нее не ладилась, и Литвинов писал: «Сердит на нее, но все же бесконечно жалко»[700].
В конце августа его выступления по радио прекратились из-за уже упомянутого ответа иностранным журналистам по поводу пакта с Германией. Однако 28 сентября его снова вызвали в Кремль – прямо с любимого «Лебединого озера» в Большом. Оказалось, к Сталину прибыли посланцы союзников: спецпредставитель Рузвельта Аверелл Гарриман и знакомый Литвинову лорд Бивербрук, назначенный теперь министром снабжения Великобритании. Бывшему наркому снова предложили переводить их беседу со Сталиным, но его задача была гораздо важнее. Как знаток западной дипломатии, он должен был вникнуть в новые предложения Запада и понять их значение для СССР. 29 сентября конференция представителей союзных держав (именно тогда это название обрело официальный статус) открылась в особняке на Спиридоновке. Советские представители изложили потребности для ведения войны – 400 самолетов, 1100 танков, 200 зенитных пушек, 4000 тонн алюминия и т. д.
Началась торговля, и в итоге союзники договорились девять месяцев ежемесячно поставлять Советскому Союзу 400 самолетов, 500 танков, 10 тысяч грузовиков, 2000 тонн алюминия, 1250 тонн толуола и другие необходимые товары, объем которых предстояло утвердить дополнительно. Зашла речь и о поставках продовольствия, которого СССР остро не хватало, но этот вопрос тоже отложили. Платить за это советская сторона обязалась масштабными поставками сырья для военной промышленности. Трехсторонний протокол был подписан 1 октября, а после Московской конференции Гарриман и Бивербрук заявили: «Завершая свою работу, делегаты конференции придерживаются твёрдого убеждения правительств трёх стран в том, что после окончательного уничтожения нацистской тирании будет установлен мир, который позволит всем народам жить в безопасности на своей территории, не зная страха или нужды»