[761]. Эти державы, к которым причислялась и еще не освобожденная Франция, должны были обладать инструментами решения конфликтов не только между малыми странами, но и между собой, для чего записка предлагала наделить их правом вето, что потом и было сделано. В других записках Литвинов раскритиковал аналогичные документы, представленные США и Великобританией. Там ведущая роль в будущей организации отдавалась «общему собранию», аналогу Генеральной ассамблеи ООН, и решения принимались бы большинством голосов. Дипломат настаивал на том, что главную роль должен играть совет тех же «великих держав», позже ставший Советом Безопасности.
Еще один любопытный документ того времени – лекция Литвинова перед выпускниками Высшей дипломатической школы, прочитанная летом 1944 года. В ней предлагалось «разбить Германию на несколько самостоятельных государств с тем, чтобы ни одно из них не было достаточно мощным, чтобы стать угрозой для своих соседей»[762]. Дипломат предлагал также передать часть территории Германии Польше и Литве (о Калининградской области речи еще не шло), обложить ее репарациями и лишить права иметь вооруженные силы. В заключение Литвинов напомнил, что «международные вопросы решаются и будут решаться не на основании объективных данных, логических построений или требований морали и справедливости. Каждое государство будет исходить из соображений целесообразности и руководствоваться своими интересами. <…> Объединенные нации, соратники в борьбе, имеют, однако, между собой свои счеты, которых они не будут упускать из виду»[763].
А. Жданов подписывает соглашение о перемирии с Финляндией. За его спиной – Литвинов. 19 сентября 1944 г. (Из открытых источников)
Вскоре Литвинова включили в делегацию, отправленную 7 сентября в Хельсинки для выработки условий перемирия с Финляндией. Делегацию возглавлял Молотов, а союзников представляли британский и американский послы в Москве. Перемирие было подписано 19 сентября в Москве на условиях признания финнами довоенных границ, передачи СССР в аренду военных баз и вступления в войну с Германией. Литвинов на переговорах не проявил особой активности, как и после них. Возможно, это объяснялось ухудшением здоровья. Из-за болезни он не смог посетить мемориальную церемонию в посольстве США 15 апреля 1945 года по случаю смерти Рузвельта. А. Поуп утверждал в «Нью-Йорк таймс», что в том же месяце Сталин хотел послать Литвинова на Сан-Францисскую конференцию, где была создана ООН. Но это очередная фантазия.
Даже если бы дипломат был здоров, роль советского представителя по праву полагалась Молотову. Зато в феврале Литвинов принял участие в Ялтинской конференции, где, правда, тоже ничем не отметился.
В обстановке нарастания противоречий в рядах союзников роль Литвинова в дипломатии неуклонно падала, а отношение к нему становилось все более подозрительным. Он начал жаловаться на это иностранным журналистам – например, Сайрусу Сульцбергеру, с которым беседовал 5 апреля 1945 года. По словам американца, «он сказал, что работает сейчас только над второстепенными проблемами, кроме вопроса репараций. При этом никто не слушает его советов и не уделяет ему никакого внимания. Он выглядел убежденным, что отношения между союзниками развиваются плохо, что имеет негативные последствия для всемирной организации по безопасности… Литвинов казался отрезанным от всех новостей. Он, например, не знал, что здесь находится Тито, с которым я беседовал перед отъездом в аэропорт. <…> Он жаловался на поведение цензуры и отдела печати, сказав, что всегда любил честно говорить с журналистами, а теперь вынужден общаться только частным образом и без записи. «Когда я был в Вашингтоне, дела обстояли иначе», – говорил он… Он не говорил прямо, но давал понять, что все будет только хуже. Едкий и циничный старый революционер, изолированный и одинокий – таким он выглядел»[764].
Вскоре Сульцбергер увидел Литвинова на параде 1 мая, где он не поднялся на трибуну Мавзолея, как полагалось, а стоял у ее подножия, в толпе гостей. Когда журналист спросил о причине этого, дипломат ответил: «Я хочу быть вместе с народом»: «Его бледное и оплывшее лицо выглядело грустным и не выражало ни капли восторга этим триумфальным шествием. Он ни разу не поднял глаз на Сталина и его помощников, стоящих на гробнице Ленина. Литвинов просто смотрел на длинные ряды пушек и марширующие войска»[765]. Хотя Победа, о которой Литвинов мечтал вместе со всем народом, была уже совсем рядом, он глубоко переживал неизбежный раскол между союзниками. Когда 9 мая ликующая толпа качала оказавшихся на улицах Москвы западных военных и кричала «ура» у американского посольства, Америка уже завершала создание атомной бомбы – не столько против Японии, сколько против советских пока-еще-союзников. Литвинов наивно рассчитывал, что США после войны вернутся на свой континент, но они уже вошли во вкус дележки мира и не собирались останавливаться.
В октябре 1944 года он беседовал с известным американским журналистом Эдгаром Сноу, который сразу же сообщил об этом интервью Рузвельту, а потом пересказал его в мемуарах. По словам Сноу, Литвинов «ранее надеялся, что англо-советский союз военного времени может быть преобразован в общеевропейский оборонительный пакт, но эта надежда быстро угасала». Он обвинял Англию в том, что она «не готова видеть на континенте другую сильную державу <…> и уже работает над подрывом нашего союза». При этом он признавал, что СССР действует так же, и говорил: «Если бы каждый из союзников четко обозначил свои цели и границы своих обязательств друг другу, дипломатия могла бы помочь избежать конфликта. Но теперь уже поздно – накопилось слишком много подозрений»[766]. Когда Сноу удивился, что они с Майским, «лучше всех знающие Америку и Англию», не играют более активной роли, Литвинов грустно улыбнулся: «Ну что вы, нас уже убрали на полку. Наркоматом управляют три человека, и никто из них не знает Америку и Англию. Это Молотов, Вышинский и Декинасов»[767] (так журналист передал на слух фамилию Деканозова).
Когда в августе 1945 года Литвинов снова встретился с Сноу, его позиция заметно изменилась. «Почему США, – спросил он, – ждали до сих пор, прежде чем начать противодействовать нам на Балканах и в Восточной Европе? Вам следовало сделать это три года назад. Теперь слишком поздно. Ваше возмущение только ухудшает отношение к вам». Говоря об атомной бомбе, он прозорливо заметил: «Эта бомба недолго будет американской монополией. Мы тоже скоро сделаем ее, а потом и другие. Когда она будет у всех, никто не сможет ею воспользоваться»[768].
Если журналист не искажает задним числом сказанное, то позиция Литвинова выглядит довольно странно: он фактически становился на сторону соперников, будущих врагов своей страны. Вероятно, он испытывал глубокое разочарование из-за ухудшения отношений между союзниками и винил в нем прежде всего Сталина и его соратников, хотя отмечал и вклад в это западных лидеров. Конечно, не исключено, что страдавший от невостребованности Литвинов, забыв о дипломатии, просто дал волю раздражению, что случалось с ним все чаще. В любом случае книга Сноу вышла в свет только в 1958 году, а пока что откровения бывшего наркома никак ему не повредили.
Несмотря на растущее отчуждение между Литвиновым и советским руководством, он продолжал оставаться во властной обойме. В ноябре 1945 года его наградили орденом Трудового Красного Знамени, а в конце года выдвинули в депутаты Верховного Совета – не от Ленинграда, как прежде, а от карельского города Кондопога. В его биографии, представленной избирателям, справедливо говорилось: «Враги Советского Союза, враги мира и прогресса не раз испытали на себе силу литвиновской логики, литвиновского сарказма и остроумия. Тов. Литвинов является выдающимся деятелем, одним из старых большевиков. Он пользуется огромным авторитетом во всем мире»[769]. Из-за болезни дипломат не смог лично встретиться с избирателями, но прислал им письмо, где говорилось: «Я обещаю вам предназначенный мне остаток жизни по-прежнему отдавать беззаветному служению интересам нашей дорогой Родины, добросовестному выполнению в меру моих сил и умения той работы, которая мне будет поручаться партией и правительством»[770]. Его избрали депутатом 10 февраля (первый раз это случилось в 1923 года, когда он стал членом ЦИК СССР). А в марте 1946 года, когда наркоматы были переименованы в министерства, он получил назначение заместителем министра.
Поворотным днем в его карьере стало 18 июня. Накануне к нему обратился корреспондент американской радиокомпании Си-би-эс Ричард Хотелетт с просьбой об интервью. Черчилль уже произнес свою Фултонскую речь, холодная война набирала обороты, но западные репортеры еще приезжали в Союз, и те советские граждане, что были посмелее, могли с ними общаться. Хотелетт хотел получить комментарий у кого-нибудь из руководителей МИД, но с ним согласился поговорить только Литвинов. В назначенный день американец явился в его кабинет на Кузнецком Мосту и был поражен откровенностью, с которой говорил советский дипломат. Зафиксировать разговор собеседник не разрешил, но сразу после беседы Хотелетт кинулся в гостиницу «Метрополь», где жил, и все записал. На другой день он отнес эту запись в посольство США, где посол У. Смит счел ее настолько важной, что тут же отправил телеграммой госсекретарю Дж. Бирнсу.
Текст этой телеграммы, рассекреченный в 1972 года, позволяет понять, о чем говорил Литвинов. Обсуждая международное положение, он «сказал, что в перспективе нет ничего хорошего, и, по его мнению, разногласия между Востоком и Западом зашли слишком далеко, и их нельзя будет примирить. На вопрос о причинах он ответил, что, с его точки зрения, в основе лежит идеологическая концепция, преобладающая здесь, согласно которой война между коммунистическим и капиталистическим мирами неизбежна. По его мнению, ранее возникала возможность сосуществования дв