ух миров, но, видимо, сейчас уже не так. В СССР произошел возврат к устаревшей концепции географической безопасности»[771]. Речь шла о теории, по которой безопасность мог обеспечить только пояс союзных или зависимых государств на границах страны.
Журналист Си-би-эс Ричард Хотелетт. (Из открытых источников)
Когда Хотелетт спросил, как можно навести мосты через возникшую пропасть, Литвинов ответил, что он «не будет высказывать своего мнения, пока к нему не обратятся, а они наверняка не обратятся… Он сказал, что является сторонним наблюдателем и доволен своим неучастием. Всем видом во время этой части разговора он демонстрировал отчужденность от происходящего. Хотелетт поинтересовался, существуют ли возможности оттянуть конфликт между Востоком и Западом настолько, чтобы позволить вырасти и прийти к власти новым и молодым руководителям. Его ответ сводился к тому, что это не имеет значения, так как молодые люди интенсивно воспитываются в духе точного соответствия старому мышлению»[772].
Много лет спустя журналист признался корреспонденту «Голоса Америки»: «Несколько раз во время нашей часовой беседы у меня волосы начинали шевелиться. Этот человек либо сошел с ума, либо это какая-то фантастическая подстава». Слушая ответы замнаркома, Хотелетт «поначалу проникся мыслью, что вся эта затея с интервью – пробный шар, который кремлевское руководство запускает, чтобы прощупать возможную реакцию Запада, так сказать, смелый ход в дипломатической войне. По мнению Хотелетта, которое впоследствии получило подтверждение, это не была искусная игра Кремля. Литвинов говорил от себя, с полной искренностью, осознавая, на что он идет»[773].
Странно, что Литвинов с его опытом, запретив записывать разговор, не подумал, что в его кабинете установлена прослушка. Очень скоро Сталин с Молотовым получили расшифровку интервью, которая сохранилась в архивном фонде последнего[774]. Правда, Хотелетт не стал публиковать текст сразу – это было сделано только после смерти Литвинова, в январе 1952 года, в пяти номерах «Вашингтон пост». Но и без огласки неодобрение партийных верхов в отношении бывшего наркома мгновенно превратилось в гнев. Молотов в разговорах с Ф. Чуевым в 70-х гг. вспоминал: «Литвинова держали послом в США только потому, что его знал весь мир. Человек оказался очень гнилой. Всю войну мы договаривались, обходя его, а сейчас пишут о его роли, что без него мы бы не могли договориться! Рузвельт приглашал меня к себе на беседы без него, понимая наше к нему отношение. Литвинов был совершенно враждебным к нам. Мы перехватили запись его беседы с американским корреспондентом, явным разведчиком, который пишет, что встречался с Литвиновым – Литвинов тогда был моим замом по наркомату. И вот к нему приехал американский корреспондент и описывает: мы сидели у камина, Литвинов со мной очень откровенно говорил… Мы получили полную запись беседы – известным путем»[775].
Если Хотелетт сочинил подробность про камин (его в кабинете Литвинова не было), то Молотов исказил смысл сказанного: «Только внешнее вмешательство может изменить положение в стране. Вот его оценка положения. Он заслуживал высшую меру наказания со стороны пролетариата. Любую меру… Литвинов только случайно жив остался»[776]. На самом деле дипломат туманно заявил, что «ничего нельзя сделать внутри самого тоталитарного государства», имея в виду нацистскую Германию, хотя при желании его фразу можно было связать и с Советским Союзом. Возмутил Молотова и фрагмент беседы, где Хотелетт спросил, улучшатся ли отношения, если Запад согласится с русскими требованиями: «Он ответил, что нет, что через некоторое время Запад столкнется со следующей серией требований»[777].
Снова возникает вопрос – почему Литвинова не сняли с работы сразу и вообще оставили в живых? Ответ может заключаться в уважительном отношении к нему Сталина, но главным образом в том, что для переговоров с союзниками, а главное, для анализа их намерений мог понадобиться такой эксперт, как Литвинов. Даже Молотов, вопреки сказанному ранее, признал его способности в другой беседе с Чуевым, уже в 1985 году: «Он, конечно, дипломат неплохой, хороший. Но духовно стоял на другой позиции, довольно оппортунистической, очень сочувствовал Троцкому, Зиновьеву, Каменеву (явная неправда. – В.Э.), и, конечно, он не мог пользоваться нашим полным доверием. Как можно было доверять такому человеку, когда он тут же предавал фактически? Но человек он умный, бывалый, хорошо знал заграничные дела. К Сталину он относился хорошо, но, я думаю, внутренне он не всегда был согласен с тем, какие решения мы принимали. Я считаю, что в конце жизни он политически разложился…»[778]
17 июля 1946 года Литвинов отметил 70-летие. На этот раз не было ни газетных поздравлений, ни наград. А 24 августа ему объявили об освобождении от работы, причем подчеркнуто унизительно. Деканозов вызвал его в свой кабинет и молча вручил бумагу об увольнении. «Нью-Йорк таймс» писала, что это «произвело удручающий эффект» и было воспринято как намерение СССР еще сильнее опустить железный занавес[779]. Но в целом вторую отставку дипломата, в отличие от первой, мир воспринял без особого интереса. История шла вперед, у нее уже появились новые герои…
Знаменательно, что ему еще какое-то время позволяли ходить на приемы и общаться с иностранцами. Одному из них, британскому журналисту Александру Верту, он сказал на вечере 23 февраля 1947 года, что «крайне недоволен» развитием отношений с Западом: «К концу войны, по его словам, у Советского Союза был выбор из двух линий: первая заключалась в том, чтобы использовать запас доброй воли, возникший во время войны с Британией и США. К сожалению, они (имелись в виду Сталин и Молотов) выбрали другую линию. Не веря в то, что добрая воля может быть прочной основой политики, они решили, что главное – это безопасность, и поэтому начали забирать все, что плохо лежит, то есть всю Восточную Европу и часть Центральной»[780]. В этот миг, по словам журналиста, мимо них прошел Вышинский, бросивший на Литвинова такой недобрый взгляд, что тот осекся и замолчал (из советского издания книги Верта «Россия в войне» весь этот фрагмент выкинули).
После этого Максима Максимовича больше не приглашали на официальные приемы. Он снова погрузился в домашнюю жизнь.
Телеграмма Молотова членам Политбюро с предложением освободить Литвинова от должности заместителя министра. 21 августа 1946 г. (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 1488. Л. 100)
Когда он был в Америке, любимую Фирсановку забрали, и теперь они с Айви снимали на лето дачу в Салтыковке или Голицыно. Но большую часть времени проводили дома: далеко уезжать не позволяло здоровье. Татьяна еще во время войны вышла замуж за Илью Слонима, в ноябре 1945 года у них родилась дочка Маша, три года спустя – Вера. Литвинов очень привязался к девочкам, как и к внуку Павлу. Он много читал на русском, английском, французском – классику и особенно исторические труды. Ходил в Ленинскую библиотеку: всем говорил, что составляет словарь синонимов, а на самом деле просто выписывал из книг то, что ему нравилось.
Например, из Талейрана: «Политика – это умение максимально использовать людскую глупость и доверчивость».
З. Шейнис рассказывает, что у Литвинова после увольнения отобрали служебный автомобиль и таксисты, когда он выходил из библиотеки, всегда предлагали подвезти его бесплатно. На самом деле до дома ему было два шага, только перейти через Каменный мост. На этом мосту дочь Уманского Нину летом 1943 года застрелил влюбленный одноклассник Володя Шахурин. Скоро Уманский улетел послом в Мексику и там вместе с женой погиб в авиакатастрофе. Другие члены «плеяды» – Майский, Суриц, Штейн – по-прежнему были рядом, часто заходили в гости, по вечерам играли в бридж, приглашая бывшего посла в США А. Трояновского. Никуда не делась и Петрова, приходившая на правах друга семьи. Часто бывал Эренбург, записавший однажды рассказанную Литвиновым историю про римского императора Тита: «Тит славился жестокостью. Захватив власть, он казался римлянам великодушным, подхалимы его называли «прелестью рода человеческого». В тот самый год Везувий уничтожил Помпею и Геркуланум. Вполне возможно, что вулкан выполнял директивы нового императора: в Помпее было иного влиятельных людей, а Геркуланум славился философами и художниками»[781]. В мемуарах Эренбург уточнил для непонятливых, что запись была сделана после разговора о Сталине.
Мыслями Литвинов не раз возвращался к вождю, а в октябре 1948-го, после второго инфаркта, отправил ему письмо:
«Дорогой Иосиф Виссарионович!
Обращаюсь к вам в этом посмертном письме с последней просьбой. Считаясь с приближением естественного конца жизни, я не могу не думать о судьбе своей семьи, особенно жены. Дети мои мало обеспечены и фактически до сих пор находятся на моем иждивении, так что содержать свою мать они никак не смогут. Я прошу поэтому назначить по крайней мере моей жене персональную пенсию и, если возможно, сохранить за семьей занимаемой ею квартиры, если она будет в состоянии оплачивать ее»[782].
После смерти Литвинова Татьяна нашла в его бумагах черновик письма и в шоке написала Сталину: «Дорогой Иосиф Виссарионович! Я ознакомилась с содержанием письма моего отца, которое он писал в 1948 году, и хочу к нему только прибавить, что с тех пор мы, дети его – Михаил Максимович и Татьяна Максимовна – «оперились» и вполне способны к самостоятельной жизни. Мы не хотели бы, чтоб у Вас сложилось о нас впечатление как о вечных иждивенцах. Горячий привет!»