Еле дотянул Кондратий до зимних каникул. На каникулы домой пришел. Переступил порог хаты и слова не может вымолвить – дрожит весь. Дрожит от холода и от страха перед своим отцом – дедом Филиппом.
Тот сидел как раз за починкой сапог. Увидел Кондратия, сдвинул на свой морщинистый лоб очки и спрашивает:
– Как наука? Не зря в убыток семью вводишь?
– Ничего, – отвечает Кондратий, – учусь. – И достает из-за пазухи карточку с отметками. В ней деду расписаться полагалось.
Старый Филипп в грамоте немного разбирался. Раскрыл он карточку и вслух по складам начал читать:
«Закон божий – 2; чтение гражданской и церковной печати – 2; письмо – 1; арифметика – 1, церковное пение – 5; поведение – 2».
Потом подозрительно посмотрел на Кондратия и спрашивает:
– Как разуметь эти номера?
А тот продолжает дрожать, как щенок на морозе, и думает: «Чем будет бить, ремнем или розгой?» И вдруг точно просветлело у него в голове. Спрятал глаза и отвечает:
– А это написано, по какому сорту я учусь в классе. Где стоит единица, значит первый сорт, лучше меня никого нет. Где двойка, значит второй сорт.
У деда Филиппа даже глаза от радости засветились. Но на всякий случай спрашивает:
– А сколько всего сортов бывает?
– Двенадцать, – не моргнув глазом, соврал Кондратий.
Филипп даже руками всплеснул. А бабушка, мать моего отца, стоит у печки, выпрямилась, улыбается. Сын ведь на первый и второй сорт учится.
– А чего же по церковному пению пятый сорт? – с неудовольствием спрашивает дед Филипп, – чи голоса у тебя нет? Это, наверно, дьяк Таранда плохо учил. Да куда ему, пьянице, в учителя таким разумным детям!..
Точно праздник в доме. Кондратия посадили за стол, мать наливает ему миску супу. Хлеба ложит не порцию, как всегда, а полбуханки: «Сам, мол, режь, сколько нужно».
Заговорился Кондратий с матерью, с братьями и не заметил, как старый Филипп спрятал в шапку его карточку с отметками и побежал к попу сыном похвалиться.
Поел Кондратий, вышел из-за стола. Хорошо так у него на душе – домой попал. Вдруг влетает в хату Федька – младший братишка – мой дядька теперешний. Испуганный. Говорит: «С тятькой что-то стряслось! Без шапки прибежали, сердитые, побелели. Вожжи зачем-то ищут!»
Как услышал это Кондратий, онемел. Мигом в сенцы. А Филипп уже в дверь ломится. Не заметил Кондратия – и в хату. Кричит:
– Где этот щенок? Дурнем меня перед батюшкой сделал!.. На все село осрамил! Зашибу! По первому сорту всыплю!..
Выскочил Кондратий во двор и босиком по снегу к своему дядьке, который на другом конце улицы жил.
На этом и кончилась наука моего отца. С тех пор зовут его в Яблонивке «Первым сортом».
Так вот и намекнул я батьке в своем письме об этой истории, а отправлять его побаиваюсь, как бы не обиделся отец.
А время-то идет. И вдруг второе получаю от батьки письмо. Даже струхнул я: «В чем дело?»
Обстоятельное такое письмо, рассудительное. Правда, ругает меня в нем батька, но ругает по справедливости. Говорит, почему не отвечаешь на мое письмо, в котором упрекнул тебя. «Неужели не задели мои слова, не заставили задуматься? Ведь упрекнул я тебя с умыслом. Знаю слабость за тобой: часто любишь прихвастнуть (так и режет, не считаясь, что Максима от этих слов в жар бросает). И я подобной слабостью страдал когда-то, говорит о себе батька. И вот прислал ты газетку с фотографией Степана, а у самого небось мысль: «Жалко, что меня рядом с ним не пропечатали…» Знаю, что была такая думка у тебя. Была потому, что в письме твоем вижу только гордость за Степана. А гордости собой, отделением своим, все солдаты которого, и ты в том числе, как пишется в газете, «отличники», ты не высказываешь. Нехорошо! На колхозном собрании мы читали ту газету. По заслугам Степана Левады, по достижениям вашего отделения судили мы о всей нашей Армии Советской. И очень приятно нам, отцам, что сыновья наши – добрые хлопцы».
Прямо душа у меня кричит от этих слов! И приятно за батьку, что стал он не таким, каким я знал его с детства, и горько, что видит во мне того же Максима, какой был в Яблонивке, – ветрогона и хвастуна. Неужели непонятно, что если он там с каждым днем вроде на вышку поднимается, то я в армии тем более!
Словом, мерили мы друг друга старыми мерками…
«И еще догадываюсь я, – пишет дальше батька, – что получил ты мое письмо и обиделся. Подумал: «Учусь я как следует, не так, как ты когда-то учился – «на первый сорт».
Прямо в точку попал. Ей-ей, не голова у него, а телевизор! Удивительно, как он в этот телевизор не сумел разглядеть, что Максим в армии другим стал.
И о своей давнишней учебе у батьки особое мнение имеется. И такое мнение, что хоть политинформацию проводи по нему. Говорит батька в письме, чтобы я его историю с «первым сортом» на носу себе зарубил и товарищам о ней рассказал. Пусть знают, как в старину наука людям доставалась. Иначе невозможно оценить ту жизнь, которую принесла советская власть нашей молодежи. «А насчет теперешних дел твоего батьки можешь судить по тому, что закончил он с отличием колхозную агрошколу, хотя и кузнецом является. И суди не только о батьке, а о всех колхозниках наших».
Вот тебе и батька!..
Никак не пойму, кто кого обгоняет, то ли мы своих отцов, то ли они нас. Впрочем, какая разница – кто кого? Лишь бы отстающих не было!
ОСОБОЕ ЗАДАНИЕ
И кто бы мог подумать, что мне, Максиму Перепелице, придется в самой Москве – понимаете, в Москве! – принимать участие в таком тонком и деликатном деле, как организация концерта?!
Может, не нашлось большего ценителя искусства, чем я? Не-ет, вряд ли! Тут есть другая причина. А корень этой причины, я бы сказал, в моем перепеличьем характере. Впрочем, может, характер здесь и ни при чем. Просто – нелегко живется на белом свете тому, кто любит красивую дивчину. Очень нелегко!.. Но расскажу все по порядку.
Возвращаюсь я с тактических занятий, а дневальный вручает мне огромнейший пакет. В нем – газета «Вiницька правда». Чем-то домашним дохнуло на меня. Газета, которую каждый день читал я в Яблонивке. Добрая газета! А на первой странице!.. На первой странице портрет моей Маруси и яблонивского агронома Федора Олешки, который приходится внуком деду Мусию, самому говорливому старику в нашем селе.
Гляжу я на портрет Маруси… Ага… Понимаю. Знай, мол, Максим, наших! Ты портрет Степана Левады и статью о своем отделении в село присылал, а я тебе свой собственный портрет в газете… Но почему это сердце мое так бесится? Не оттого ли, что рядом с Марусей сфотографирован Федор Олешко? Я же Федора знаю. Хлопец такой красивый, что девчата сельские как мухи мерли, когда он на летние каникулы из Московской сельскохозяйственной академии приезжал! Конечно, не все девчата. Маруся, между прочим, кроме меня, ни с кем знаться не хотела.
Так в чем же дело? Почему мне волноваться?
Не валяй, Максим, говорю я сам себе, дурака! Ты же своими глазами читал одну мудрую книжку, где говорится, что ревность – это пережиток прошлого, который не украшает человека!
Но что поделаешь? Любовь, она тоже свои законы имеет. И даже самая высокая сознательность бессильна перед этими законами.
Читаю, что написано под снимком:
«Молодой агроном села Яблонивки Федор Олешко и молодая колхозница Мария Козак вывели новый сорт высокоурожайной гречихи…» А дальше сообщается, что их пригласили в Москву, в Сельскохозяйственную академию опытом делиться. Тоже мне, нашли академиков!
Но дело не в этом. Маруся, конечно, любит меня. Однако Федор Олешко – это ж такой парень!.. Да ему, с его высшим образованием, раз плюнуть сагитировать хоть какую дивчину замуж за него выйти!
Из газеты выпадает записка. Еле узнаю Марусину руку. Вроде курица лапой нацарапала. Видать, наспех писала… Ага, так и есть. Извиняется за короткое письмо. В машине пишет. Едут на станцию… «… После совещания в Виннице побыла дома два дня, а теперь едем с Федей…» Гм… С Федей… «…едем с Федей в Москву… Крепко целю…» Что за «целю»? Может, «целую?» Нет. «Крепко целю. Маруся».
Куда же это она целит? В кого?
Поплыла перед моими глазами казарма. Не знаю даже, как очутился я в канцелярии перед командиром роты. Так и так, докладываю ему, показываю газету, записку Маруси, прошу отпустить меня на два дня в Москву. Ведь до столицы от нашего города – рукой подать.
Поругал меня командир роты крепко. У солдата, говорит, есть дела поважнее сердечных. Служба прежде всего. Да и считает он, что страдаю я излишней мнительностью. Словом, никаких разговоров об отлучке из части.
Но тут повезло мне. Потребовалось сопровождать одного нашего майора в Москву. Вез он туда какой-то срочный пакет. Назначили меня, как авторитетного товарища, и разрешили задержаться в Москве на два дня, так сказать по личным делам.
Перед самым отъездом вызывает меня командир полка. Захожу к нему со страхом: вдруг отпуск отменит.
– Товарищ полковник, – докладываю, – рядовой Перепелица по вашему вызову явился!
Полковник наш прямо на Чапаева похож. Усищи! Сам здоров, в плечах широк, голос твердый, сильный. Поднялся он из-за стола, поздоровался со мной и говорит:
– Хочу вам, Перепелица, одно попутное задание дать. Да вот не знаю, справитесь ли.
– Справлюсь, товарищ полковник, – заверяю его. – Можете не сомневаться. Все выполню, что прикажете, лишь бы мне в Москву попасть!
– Так уж и все, – похохатывает полковник. – А если в прикажу из зоопарка слона в полк доставить?
– Ну, если объясните, как это сделать, то и доставлю, – так же шуткой отвечаю ему.
– На этот раз обойдемся без слона, – серьезно говорит полковник. – Дело вот в чем: мы как-то посылали письмо на радио. Просили передать концерт по заявкам наших солдат…
– Концерта не было, – напоминаю.
– Вот именно что не было, – подтверждает полковник. – Видимо, таких заявок поступает туда много, и все их удовлетворить нет возможности. Так вот, забирайте с собой наши заявки, зайдите там на радио…