Важно, однако, отметить другое: после вторичного возвращения в Париж Людовик XVIII обещал простить всех, кто участвовал в перевороте 20 марта 1815 года, но своим ордонансом от 24 июля он нарушил собственное слово, т. е. сам назвал виновных, включив в проскрипции кроме того и тех генералов, чиновников и депутатов, которые не принимали участия в событиях Ста дней. Смысл комментируемого высказывания в том, что ряд имен попал в списки случайно, – это заметили многие из современников.
Испанцы не нашли ничего лучшего, как одобрить конституцию, которую я предлагал в Байонне: к несчастию, не все тогда готовы были принять ее (я имею здесь в виду народ).
Конституция, пожалованная Наполеоном Испании, была принята Байоннскими кортесами – собранием представителей высшей знати и членов высшей королевской администрации – 7 июля 1808 года. Кортесы заседали с 15 июня по 8 июля 1808 года. Они признавали Жозефа Бонапарта королем Испании и присягнули конституции, согласно которой Испания была объявлена конституционной монархией. В Испании отныне уничтожалось феодальное судопроизводство, вводилось единое гражданское и уголовное законодательство, уничтожались внутренние таможни и устанавливалась единая налоговая система.
Идея объединить в четырех отделениях Института внушающее почтение сообщество различных талантов была прекрасна. Надобно же было совершенно не понимать суть дела, чтобы искалечить сей памятник национальной славы.
Французский Институт был создан декретом от 3 брюмера IV года Республики (25 октября 1795 года) и консульским эдиктом от 3 плювиоза XI года (3 января 1803 года). Институт состоял из трех отделений: наук физических и математических, наук нравственных и политических, изящной словесности и изящных искусств. Королевским ордонансом от 21 марта 1816 года вместо отделений были созданы академии, существовавшие до Революции: Французская академия, Академия надписей и изящной словесности, Академия наук, Академия изящных искусств, Академия моральных и политических наук. Институт отныне должен был называться королевским.
Человеческий разум сделал возможными три важнейшие завоевания: суд присяжных, равенство налогообложения и свободу совести. Если только монархи не лишатся рассудка, они уже не станут нападать на эти три основы общественного договора.
Часто мне приходит на ум при чтении «Цензора», что он составляется Талейраном или Поццо ди Борго [96]. Эта книга – насквозь антифранцузская, ее сочинители – идеологи пустых мечтаний: они делаются смешными, когда хотят управлять королями.
Когда народы перестают жаловаться, они перестают мыслить.
Я вел переговоры в Фонтенбло не ради себя: я действовал во имя нации и армии; если я сохранил за собой титул Императора и прерогативы монарха, то это потому, что, отдавая себя на поношение врагам, я не хотел заставить краснеть храбрецов, кои служили мне.
Существует род воров, которых законы не преследуют и которые крадут у людей то, что есть у них самого драгоценного, а именно – время.
Во Франции есть люди, которые вспоминают о Хартии, когда их охватывает страх, совсем как тот игрок, который возвращается к своей любовнице, когда проигрался.
Мадам де Сталь написала о страстях как женщина, которая вполне освоилась с предметом, о котором пишет. Она часто принимает сущую галиматью за нечто возвышенное и более всего пуста в тех случаях, когда претендует на глубокомысленность.
Известная французская писательница Жермена де Сталь (1766–1817) – автор романов «Дельфина» (1802) и «Коринна, или Италия» (1807), где романтические идеи соприсутствуют в тесном переплетении с просветительскими и сентименталистскими.
Главные героини романов Сталь предстают как чувствительные и пылкие натуры; глубина чувств осознается ими как благодеяние и проклятие в одно и то же время. Представление о страсти как не только источнике возвышенных деяний, но и как о залоге несчастий самой страждущей души развивалось Сталь в трактате «О влиянии страстей», в художественном же творчестве писательницы страсть в значительной степени рассматривается не сама по себе, а в связи с так называемыми «общественными установлениями», которые у нее часто играют определяющую роль в судьбах героинь ее произведений. Но все это не вызывало бы такой реакции неприятия у известного своим патриархальным воспитанием и взглядом на место женщины в обществе Бонапарта, если бы не усматривал он в салоне баронессы де Сталь, который был приютом бывших конституционалистов 1791 года, умеренных идеологов и недавних роялистов, опасную для общества политическую силу. Именно это явилось причиной удаления Сталь из Парижа еще до установления Империи, и именно это гибельным образом сказалось на судьбе одной из лучших ее книг – «О Германии» (1810).
Время республик прошло: скоро в Европе не останется ни одной из них.
Если в механике знаешь три величины, всегда найдешь и четвертую (конечно, если хорошо владеешь математикой).
В массе своей испанский народ дик, невежествен и жесток: в то время как я приказывал обращаться с пленниками в лагерях Лиможа, Перигюе и Мулена по-человечески, моих солдат убивали, обрекали на пытки и мученическую смерть. Условия капитуляции генерала Дюпона в Байлене были столь постыдно нарушены, что едва ли тому отыщется подобный пример в истории.
Капитуляция французских войск при Байлене 22 июля 1808 года была весьма чувствительной для французов, поскольку нарушила их операционные планы и вынудила короля Жозефа-Наполеона покинуть Мадрид. По условиям капитуляции двенадцать тысяч солдат под командованием генерала П.-А. Дюпона должны были быть депортированы во Францию при обещании более не воевать в Испании, но Севильская хунта в одностороннем порядке отказалась выполнять это условие и отправила пленников в Кадис и на остров Кабрейра, где почти все они умерли от нечеловеческих условий содержания.
Прощая тех, кто меня поносит, я всегда могу поставить себя выше них.
Всякое партийное сборище состоит из глупцов и негодяев.
После моей высадки в Каннах парижские газеты запестрели заголовками: мятеж Бонапарта; пять дней спустя: генерал Бонапарт вступил в Гренобль; через одиннадцать дней: Наполеон вступил в Лион; двадцать дней спустя: Император прибыл в Тюильри; ищите после этого общественное мнение в газетах!
В заголовках газетных публикаций того времени были и такие как «Людоед движется в Грассу», «Бонапарт вступил в Гренобль», а накануне 20 марта 1815 года, когда Наполеон должен был вступить в Париж, газетная полоса в «Монитёре» была озаглавлена «Его Императорское Величество ожидается сегодня в своем верном Париже».
После того как в моем распоряжении были все сокровища Европы, я покинул ее, имея в кармане только двести тысяч франков. Но англичане не усомнились, что это соответствует моему достоинству; купец, который сжег пачку долговых обязательств Карла V на пятьдесят тысяч дукатов, выказал себя душевно более щедрым, нежели сей император.
Деньги, которые Наполеон собирался взять с собой на остров Св. Елены, – он привез их в Рошфор из Мальмезона – были перенесены по его приказанию на борт английского линейного корабля «Беллерофонт». Там Наполеон попытался скрыть большую их часть от англичан, распределив среди тех, кто решил разделить с ним изгнание. Сумма составляла пятьсот тысяч наполеондоров (один наполеондор равнялся двадцати тогдашним франкам), но при составлении описи вещей уже на борту «Нортумберленда» вся эта сумма была конфискована. Ни о каких финансовых ограничениях ни Наполеон, ни члены его свиты заранее оповещены не были.
На острове Св. Елены Наполеон постоянно испытывал нужду в деньгах и разного рода неприятности, связанные с необходимостью улаживать финансовые вопросы с английской администрацией. Что касается упоминания о случае с долговыми расписками императора Карла V, то со стороны купца, следует признать, это было воистину проявлением великодушия, ибо, как известно, император одалживал весьма часто и помногу, тратя изрядные средства на ландскнехтов, турниры и военные предприятия в Германии и Италии.
Ни в арифметике, ни в геометрии нет никаких тайн. Из всех наук эти две более всего служат к изощрению ума.
После моего падения фразеры, которые ранее были у меня на жалованье, не переставали именовать меня узурпатором; им не дано понять, что еще сегодня я мог стоять во главе всех остальных монархов Европы. Во Франции способны сочинять одну лишь романическую чепуху.
Макиавелли учит, как успешно вести войны. Мне же известно лишь одно средство для этого – быть сильнейшим. Этот флорентийский секретарь – не более как профан в политике.
Государь утрачивает расположение народа как из-за ошибки, не стоящей внимания, так и вследствие государственного переворота. Когда же вполне осваиваются с искусством править, то рисковать своей репутацией следует с большой осторожностью.