Я мог бы привести Итальянскую армию в Париж 18 фрюктидора и сыграть роль, каковую сыграл в свое время император Север [102], но плод тогда еще не созрел.
Наполеон отклонил предложение Талейрана в деле решительной поддержки Директории перед лицом роялистской угрозы, но воспользовался днем годовщины взятия Бастилии, чтобы обратиться к солдатам своей армии: «Солдаты! Горы отделяют нас от Франции. Если нужно, мы перелетим их на крыльях, чтобы оградить правительство и защитить свободу и Республику. Как только роялисты появятся – их дни будут сочтены. Поклянемся вечно сражаться с врагами Республики и государственного строя!» Во все части были посланы воззвания такого же содержания, чтобы за подписью солдат отправить их в Париж Директории, что было возложено на будущего маршала Франции Ожеро.
Когда я высадился во Фрежюсе на пути из Египта, Б[аррас] и С[ийес] обсуждали тогдашнее положение вещей в стране: один хотел восстановить короля, другой же – призвать герцога Брауншвейгского; я привел обоих к единому мнению.
По возвращении Бонапарта из Египта Баррас, один из главных деятелей 9 термидора и противник роялистов 13 вандемьера и 18 фрюктидора, был не прочь поддержать его, но сам Баррас сделал невозможным сближение с Наполеоном из-за беззастенчивого воровства, неприкрытого взяточничества и темных махинаций с армейскими поставщиками и спекулянтами. С Сийесом генерал Бонапарт сблизился, имея в виду его опыт и связи для дела переворота, но и Барраса старался не разочаровывать, чтобы не превратить его в собственного врага. Сийес смотрел на Бонапарта с упованием, полагая, что «нам нужна шпага», а строителем нового режима после падения Директории, которую он считал ни на что не способной, станет он, Сийес.
Что касается Карла Вильгельма Фердинанда, герцога Брауншвейгского (1735–1806), видного прусского военачальника, то едва ли Сийес вынашивал намерение «призвать» герцога во Францию: во Франции герцог был весьма непопулярен из-за своего участия в коалиционных войнах против Республики и, конечно же, из-за своего манифеста, обращенного к французам во время печально известного похода первой коалиции в 1792 года.
Гоббс – безрадостный философ, а Монтескьё – светлая голова.
Шарль Луи, барон де Ла Бред де Секонда Монтескьё (1689–1755) – граф, французский политический мыслитель, писатель, историк. Автор трактата «Рассуждение о причинах величия и упадка римлян» (1734), о котором в беседе с Иоганном-Вольфгангом фон Гёте Наполеон выразился следующим образом: «Римские императоры не были такими уж плохими, какими они предстают перед нами в сочинениях Тацита. В этом отношении я предпочитаю ему Монтескьё; он выказывает большую справедливость, и его критика больше похожа на правду» [103].
Монтескьё был также автором «Духа законов» (1748), одного из величайших произведении эпохи Просвещения, в котором нашли наиболее полное выражение идеи и взгляды Монтескьё на историю и его политическая теория.
Мораль республиканцев отличается большой распущенностью: они без колебаний позволяют себе все, что полезно им и их партии; равным образом то, что было бы добродетелью в республике, становится преступлением при монархии.
Рабле [104] подражал первому Бруту [105], который прикидывался умалишенным, чтобы обмануть подозрительность Тарквиниев [106].
Ни золота, ни серебра мне не хватало так, как сахара и кофе: поэтому добродетельные женщины так никогда и не простили мне континентальной блокады.
Подлинное богатство всякой страны состоит в числе жителей оной, их труде и предприимчивости.
«Дух законов» – малоосновательное творение едва ли упорядоченной постройки, в которой можно найти прекрасно убранные покои, но заметить кое-где и наспех отделанные дощатые стены с позолотой.
С сочинением «Дух законов» Монтескьё Наполеон впервые познакомился в 1791 году и с тех пор часто обращался к этому сочинению, в особенности в связи со своими законоведческими штудиями. Но он критически относился к этому сочинению; это касалось, между прочим, отношения автора к британской конституции, к его теории относительно того, что вопросы войны и мира должны входить в компетенцию законодательной власти. Однако это не мешало Наполеону признавать авторитет и основательность суждений «Духа законов», а самого Монтескьё – «бессмертным творцом» этого сочинения.
Клубные политики, которые выступают против постоянных армий, – сумасброды. Ведь стоит государю распустить свои войска, позволить разрушить свои крепости и проводить время за чтением Гроция [107], как он не процарствует и полугода.
Самые удивительные изобретения не суть те, коими мог бы похвастаться ум человеческий: большинство открытий суть следствие механического инстинкта и случая, а отнюдь не философии.
Понаписали великие глупости о душе, а ведь надобно стараться знать не то, что люди сказали об этом, но то, что собственный наш разум может нам открыть независимо от чужих мнений.
Что касается системы, то всегда надобно оставлять за собою право на следующий день посмеяться над теми своими мыслями, кои появились накануне.
Я не знаю, что понимают под божественным правом: наверное, это изобретение какого-нибудь тупого теолога из Лейвена. Ведь сам Папа имеет не более божественного права, чем я – на наследственное место в палате лордов британского парламента.
Имеются в виду питомцы теологического факультета одного из лучших высших учебных заведений Европы – Лейвенского университета, основанного Иоганном IV Брабантским в 1426 году и закрытого после Великой французской революции, но в 1817 году возобновившего работу.
То, что называется естественным законом, – всего лишь закон выгоды и разума.
Всякий глава партии должен уметь пользоваться воодушевлением сторонников, ибо нет партии, которая не имела бы своих горячих приверженцев. И величайший военачальник во главе своих солдат, лишенных боевого духа, оказывается полной бездарностью.
Почему Гомеру предпочтение отдали все народы Азии? Потому, что он описывал приснопамятную войну первейшего народа Европы против самого процветающего в ту пору народа. Его поэма – едва ли не единственный памятник той далекой эпохи.
Чтение Гомера всегда доставляло Наполеону удовольствие. Он читал «Илиаду» и «Одиссею» на протяжении всей жизни. Обе поэмы были во всех его библиотеках, включая и походную, а также в книжном собрании на острове Св. Елены. Гофмаршал Анри-Гатьян Бертран читал Наполеону «Илиаду» в ночь с 19 на 20 апреля 1821 года, когда тяжелобольной император страдал бессонницей.
Когда я видел Клебера [108] на лошади, перед глазами моими всегда вставали герои Гомера. Ничего не было прекраснее его в день сражения.
Генерал Мак [109] теоретически весьма учен, ведь он много изучал большую войну по книгам, но я не доверил бы ему командовать даже батальоном, поелику он неудачлив и ему недостает решительности. Меня весьма удивила его капитуляция при Ульме, я полагал, что он просто перешагнет через меня, чтобы вновь занять позицию у Инна.
Бог положил себе за труд быть стражем добродетели.
Дабы погубить отечество, достаточно даже одного негодяя: тому в истории было немало примеров.
Я люблю стихи Оссиана: там много мысли, исполненной силы, энергии, глубины. Это северный Гомер, он – поэт в полном смысле слова, поелику потрясает душу и трогает ее.
Точно так же как Александр Македонский зачитывался Гомером, а римский император Август был почитателем Вергилия, так и Наполеон был весьма неравнодушен к Оссиану. Конечно, это не значит, что остальные не представляли для него интереса, но сочинения средневекового шотландского барда (мистификация Дж. Макферсона, 1736–1796) не переставали волновать его воображение. По свидетельству английского капитана, сочинения Оссиана были среди вещей, которые в 1815 году Наполеон взял с собой на борт «Беллерофонта», стоявшего на рейде Рошфора, а с секретарем адмирала Кокбёрна, уже на борту «Нортумберленда», Наполеон обсуждал поэтические достоинства Оссиана на пути к острову Св. Елены. Возможно, кроме того, и желание читать Оссиана в подлиннике побудило тогда императора заняться английским языком.
Так и не появилось ни одного достойного описания моей кампании 1814 года. Она представляет собою череду событий той достопамятной войны и стечения обстоятельств столь необычайных, что лишь я один мог бы их описать, потому что мне вполне известно все, что имело место тогда.