ому там значительного заслона.
16 мая 1800 года французская армия начала восхождение на Альпийские высоты, 21 мая сам Бонапарт с главными силами был на перевале Сен-Бернар, а впереди, на склонах, ведущих в Италию, уже начинались авангардные стычки со слабым заслоном имперских войск. Австрийские войска были опрокинуты, и внезапно вся армия Бонапарта, дивизия за дивизией, в последних числах мая стала выходить из южных альпийских ущелий и развертываться в тылу австрийских войск. Неудивительно поэтому, что уже 2 июня 1800 года Наполеон во главе своей армии вступил в Милан.
Быть может, мне надобно было в подражание Генриху VIII [122] самому сделаться единственным первосвященником и религиозным вождем моей Империи; рано или поздно монархи придут к этому.
Наполеон давно задумывался над проектом установления верховности императорской власти над духовной; в особенности он оказался восприимчив к подобным проектам, когда возникла необходимость преодолевать трудности отношений с папским престолом. Вероятно, момент осуществления этого грандиозного замысла должен был, по мысли императора, совпасть с установлением континентального мира и с завершением наполеоновской системы в Европе. Но чтобы соединить две пирамиды мирового владычества, государство и церковь, как писал пытливо изучавший этот вопрос Д. С. Мережковский, Наполеону надо было «что-то существенно изменить в христианстве». Что же именно? «Я старался не задевать догмата», – говорит Наполеон как человек военный о невоенных делах. Но не задевать догмата было трудно – труднее, чем он думал, ведь к самому существу догмата относится вопрос: кто истинный Владыка мира – Богочеловек или Человек-бог? Но он все-таки начал это многотрудное дело и объявил, что нет двух наместников Христа, Папы и кесаря, а есть один-единственный – кесарь. По Наполеонову катехизису: «Бог сделал императора наместником Своего могущества и образом Своим на земле» [123]. Это было весьма существенно, и Наполеон уже не видел препятствий, чтобы довести дело до конца, но политика и военное противоборство в Европе отодвинули окончательное решение этих вопросов на неопределенное время.
«Что последовало бы за моим победным возвращением? – спрашивал себя император на Св. Елене, имея в виду возвращение из русского похода. – Тогда я добился бы наконец желанного отделения духовной власти от светской, смешение коих предосудительно для святости духовной власти и вносит смуту в общество, а между тем должна оная пребывать средоточием согласия и мира: с этого момента сверх всякой меры я вознес бы Папу, окружил бы его почетом и великолепием, a он перестал бы и сожалеть о мирском; я сделал бы из него кумира; он жил бы рядом со мною; Париж стал бы столицей христианского мира, и я правил бы миром духовным так же, как и светским. Это явилось бы верным средством соединить все союзные части Империи и удержать в мире всех, кто находился за ее пределами. У меня проводились бы религиозные соборы наравне с сессиями Законодательного собрания; мои Советы были бы представительством для всего христианства, а Папы лишь председательствовали в них; я открывал бы и закрывал эти собрания, утверждал бы и издавал их решения, как то делали императоры Константин и Карл Великий; и ежели в прошлом эта верховность ускользала из рук императоров, то это потому, что они допускали ошибку, позволяя духовным вождям пребывать вдали от них» [124].
Пушечное ядро, поразившее Моро при Дрездене, было одним из последних вестников моей удачи в этом сражении.
Сражение между французской армией и союзной русско-прусско-австрийской армией близ Дрездена имело место 14–15 (26–27) августа 1813 года. Несмотря на значительный численный перевес союзников, Наполеон в этой битве одержал решительную победу. Это была последняя крупная победа Наполеона в 1813 году, одержанная при участии контингентов Рейнского союза.
После сражения при Лейпциге я мог бы опустошить страну, лежащую между мною и неприятелем, как то сделал Веллингтон в Португалии или как в былые времена еще Людовик XIV повелел в Палатинате: право войны позволяло мне это, но я не хотел подобным образом обеспечивать свою безопасность. Мои солдаты, раздавив баварцев при Ханау, показали, что я могу полагаться на их доблесть.
Сражение при Ханау имело место 30–31 октября 1813 года. Баварский главнокомандующий граф Карл-Филипп фон Вреде, присоединив к своим силам австрийский корпус, имел в своем распоряжении около пятидесяти шести тысяч солдат. С этими силами он потерял несколько дней на овладение Вюрцбургом и затем попытался преградить французам путь к Рейну. Но его армия была гораздо малочисленнее той массы войск, что находилась в распоряжении Наполеона. Сверх того, он сам себя ослабил, неблагоразумно отделив от своей армии несколько отрядов с разными маловажными поручениями. Близ Ханау дело дошло сначала до нескольких отдельных сражений, которые переросли в решительную схватку, в которой французы одержали победу. Плохая распорядительность Вреде привела к печальным для союзной армии последствиям.
Преодолевая мужественное сопротивление баварцев, Наполеон одержал победу, прорвав в ходе двухдневного сражения неприятельские линии, взял Ханау приступом и проложил себе путь к Рейну. Наполеон мог нанести австро-баварской армии еще более тяжкое поражение, если бы не стремился как можно скорее достигнуть Рейна.
Мне думается, что все же лучше дать человеку закончить путь, назначенный ему судьбою, каков бы он ни был.
Ничего необыкновенного в побеге Мале не было, другое дело – арест Ровиго или бегство Паскье. Все потеряли голову, начиная с самих заговорщиков.
Речь идет о событии, которое имело место в Париже в конце октября 1812 года. Французский генерал Клод-Франсуа де Мале (1754–1812), удаленный ранее со службы за заговорщическую деятельность и пребывавший сначала в тюрьме Ла-Форс, а затем в госпитале, куда попал, притворившись больным, в ночь с 22 на 23 октября 1812 года бежал, освободил из тюрьмы своих единомышленников генералов М.‑Ж. Гидаля и В.-А. Лагори, привлек на свою сторону батальон гвардейцев, введенных в заблуждение генеральским мундиром и тоном, которым Мале прочитал им подложный указ Сената о будто бы последовавшей в России смерти Наполеона, «пораженного ядром», и о провозглашении Республики. Переполох длился два часа. В конце концов Мале был узнан, схвачен, предан суду и расстрелян.
«Его ярый республиканизм, – писал о Мале префект полиции Парижа Этьенн де Паскье (1767–1862), – не охладили даже ужасы Революции. Он принадлежал к тем, кого в армии называли террористами» [125]. Так и было в действительности: известно, например, что якобинец Мале входил в состав особого трибунала Безансона, а отряд под его командованием участвовал в арестах и казнях роялистов и «не присягнувших священников». Естественно, что Мале и ему подобные явились решительными противниками Бонапарта 18 брюмера, пожизненного Консульства, а затем и Империи. Заговор 1812 года был далеко не первым заговором генерала Мале. После 18 брюмера он, будучи комендантом Дижонского военного лагеря, участвовал в заговоре с целью ареста Бонапарта во время инспектирования им войск. Известно и о заговоре 1808 года, когда якобинско-бабувистские заговорщики уполномочили Мале стать во главе вооруженного восстания против режима Империи [126].
Что же касается заговора 1812 года, то, как и прочие выступления, этот мятеж был с самого начала обречен на провал. Заговорщики отлично понимали, что субординация – вещь необыкновенно удобная, когда ими движет цель ввести в заблуждение и необходимо отдать приказ таким-то и таким-то частям занять правительственные здания, Сенат или Пале-Рояль, но военные лишь до поры до времени пребывали бы в заблуждении, а дальше обман непременно бы открылся, ибо невозможно было бы бесконечно долго обманом удерживать в подчинении вовлеченных в заговор военных.
22 декабря 1812 года, после доклада о заговоре Мале, в Государственном совете выступил Наполеон. «Вот печальное следствие наших революций! – обратился он к Совету. – При первом же известии о моей смерти, по приказанию официально никому не известного лица, офицеры ведут свои полки силою брать тюрьмы и захватывать главные властные учреждения! Швейцар прячет министров в привратницкой! Префект столицы по требованию каких-то самозванцев соглашается предоставить свою парадную залу для сборища мятежников! И это в то время, когда есть еще и императрица, и Римский король, и мои министры, и все высшие власти государства! Неужели все заключается в одном человеке? А государственные институты, а присяги на верность – это разве пустой звук?!»
Много критиковали мою статую на Вандомской площади и велеречивые надписи о моем царствовании. Однако ж надобно, чтобы короли позволяли делать все по причуде художников: ведь Людовик XIV отнюдь не приказывал, чтобы поместили рабов у ног его статуи, и не требовал, чтобы Ла Фёйлад [127] начертал на пьедестале: «Бессмертному Человеку». И когда увидят где-нибудь надпись «Наполеон Великий», то поймут, что не я сочинил эту надпись, а лишь не запрещал говорить об этом другим.
Я советовался с аббатом Грегуаром касательно конкордата 1801 года, его мнения показались мне весьма здравыми, однако ж я лишь принял их к сведению и в пререканиях со священниками уступил только в нескольких пунктах. Но именно в этом я и был не прав.