Перегибаюсь через подоконник. Подле гостиницы нет машин, кроме «Жигулей» гранатового цвета. Неужто сигналит Готовцев? Так и есть — он. Вынырнул из автомобиля, распростер по кузову руки, страдальчески глядит вверх.
Я закрылась шторой. Антон не заметил меня. Посыпались выкрики из распахнутых окон:
— Псина ты эдакий!
— Глухомань, а тоже нема спокою.
— Давай пиляй отсюда!
— Налакаются и бьют арбузы.
— Во хмелю что хошь намелю.
Над входом в гостиницу был задранный железобетонный козырек с заломленными краями. Из-под него вышагнул швейцар-бородач, прокрутил кулаками глазницы, как бы выдавливая из глаз остатки сна. Спускаясь к автомобилю, фукнул в пластмассовый свисток, запылившийся в кармане.
— Кого, паря, возишь?
— Итс э сикрит.
— А, секретаря! Сел на персональный мотор, дак наберись терпения. Хозяин отблагодарит. Погодь, дак у тебя не «Волга» и без желтых фонарей. Че ж ты обманываешь?
— Слушать надо.
— Я слушаю, аж барабанные перепонки свербят. Секретаря, сказал, возишь.
— Глохнете вы, папаша.
— Помоложе тебя. Борода, как у попов, для сана.
— Давно из деревни?
— Городской, Правда, целину осваивал.
— Вот почему вы разговариваете моментами в стиле а ля пейзанин.
Антон сел за руль. Швейцар рьяно дунул в свисток. Верещание обозначилось в иссиза-синем воздухе над площадью белым звуковым пунктиром. Это верещание да, может, то, что Антон все еще сердился, что я не позволила ему подняться в номер, заставило его рывком тронуться с места, а затем слишком лихо тормознуть на развороте. Автомобиль занесло к шоссейному канту; когда он замер, как жук, которого напугали, опять полетели в небо кольцеобразные сигналы.
Швейцар в другой раз приложился к свистку. Теперь трели, выдуваемые им, напоминали раздраженное фыркание.
Гостиница загалдела пуще прежнего. Она возмущалась и свистом и сигналами.
— Ничего себе гвалт! — крикнул швейцар вверх. — Граждане гости, зря волнуетесь. Все одно сейчас гром начнет жахать.
Гостиница мигом умиротворилась.
Отвлеченная опекунским голосом швейцара и его покровительственным видом, я вспомнила об Антоне, услыхав чей-то радиоприказ, заполнивший почти опустелую улицу:
— Красные «Жигули», прижмитесь к бровке.
В поле моего зрения мелькнули «Жигули» цвета граната и желто-лиловая автоинспекторская «Волга» с динамиком и мигалкой.
Машины скрылись за крупнопанельной коробкой. По скорости, которую набрала первая из них, можно было догадаться, что Антон не собирается прижиматься к бровке. Как бы строптивость не привела его к печальным последствиям.
ЧТО МЫ ЗНАЕМ О САМИХ СЕБЕ?
Он-то думал, что разбудил меня телефонным звонком из Москвы. Не подозревая того, что я вдосталь набегалась по скверу близ гостиницы, он, чтобы подскульнуть надо мной: ты, дескать, дрыхала, а я ранняя пташка, — чтобы оправдаться за раннюю побудку, с задорной игривостью сказал:
— Лежень лежит, а счастье бежит.
— Счастье пускай бежит, лишь бы горе обегало.
— Инна, без горя я не испытал бы истинного счастья.
— Утешаешься?
— Убежден.
— Что у тебя в столице?
— Двигаю дела «Двигателя». Двинул меня в душу первый зам. Потребовал восстановить в должности... Кого — тебе известно. Мол, не имел права снимать без согласования с главком.
— Должность главного металлурга, она что, в номенклатуре главка?
— Нет.
— Искусство руководить заключается в искусстве согласовывать.
— Над кем иронизируешь?
— Над собой. Дак че, как говорят в Перми?
— Восстанавливать не буду.
— Так ты и ответил?
— Сегодня отвечу.
— Советую не спешить. Вернешься, обсудишь с горкомом, с заводским партийным комитетом. После дашь ответ.
— Работать надо. Погрязать в сварах не могу. Нравственность другая. Про здоровье и говорить нечего. Три раза еле уцелел: после ранения, от туберкулеза, от инфаркта.
— А ты знаешь, сколько раз на волоске от смерти был тот же Ергольский?
— Сколько?
— Не знаю. Может статься, он сейчас накануне гибели.
— Я щадил Ергольского довольно долго. Теперь — никакого прощения. Администратор недобросовестный, профессионально ленив и подловат, а то и пострашней. Кандидат без собственных идей. Беззастенчиво прилипал к чужим идеям, доходил до хищнического вероломства. Готовцеву предлагал соавторство.
— Если ты прав — прояви великодушие.
— Ты сомневаешься в моей правоте? Неужели ты веришь не мне, а...
— Чтобы сомневаться, надо знать. История сложная. Еще ни один узелок не развязала. Марат, у меня личная просьба: восстанови Ергольского. Он голодает всерьез. Он ожесточился и не пощадит себя. Умрет... Пусть ты прав-переправ... Кто виновник смерти? Тебя обвинят... В общем, вынудил, мол, к самоубийству.
Что-то щелкнуло в трубке. Почудилось — разъединили. Я замолчала от впечатления, что электроны, носившиеся с нашими словами между столицей и Желтыми Кувшинками, застыли. И когда неожиданно возобновился голос Касьянова, мне показалось, что он продышал это огромное заледеневшее расстояние.
— Последствия следствия... Эх, Инна, изнемогла моя доброта. Подлость укатала ее.
— Ну уж, ну уж?
— С Натальей познакомилась?
— А как же!
— Трудно дается Наталье новая специальность. Сейчас звоню — соседка массирует ей спину. От штамповки болит позвоночник.
— Зато цель какая!
— Есть и такая цель — пожить подольше.
— Заманчиво, но не для нас.
— Откуда знаешь?
— Интуиция.
— Возьми у Натальи послания: дядино — ко мне, мое — к нему. Послания почти что на эпистолярном уровне «князь Курбский — Иван Грозный». О дяде ты должна знать: знаменитый доменщик Курилин.
— Во времена оны слыхала, как он боролся в цирке с Франком Гудом и Яном Цыганом.
— Любил смолоду силушку потешить. Байка есть про доменного мастера, который медведя повалил, Именно мой дядя дал повод для байки.
Я не собиралась задерживаться у Натальи. Возьму послания — и обратно в гостиницу. Задержаться, однако, пришлось. Как уйдешь сразу, если Наталья пригасла, страдает от одинокости да еще больна: кособочится и одеревенелость в походке. Оказывается, п о я с н и к а не милует и женщин, которые, не рожали. Впрочем, может, у Натальи были дети? Ах, уж эти молодые франтихи! После массажа надо укутаться, полежать в тепле и неге. Нет, она вырядилась в свой фантастический халат: по красному полю иззолота-белые орхидеи. Ну да, пращуры ее из Полинезии!
Натали, экстравагантная, мне тоже нравятся острова в Океании, но, как и вы, я их никогда не увижу. Разве что однажды выпадет сверхслучайный случай попасть с делегацией куда-нибудь в Гонолулу или на Папеэте! Ну-ка, надевайте, Натали, шерстяной платок, за неимением платка — свитер. Снаружи тепло. Пусть тепло, но то тепло — не то тепло. Есть пуховая шаленка. Очень хорошо! Я именно из тех, кто верит в целебность козьего пуха. Не стесняться. Снимайте, снимайте халат. Чтоб, я не забыла, что вы володеете роскошным халатом, накиньте его на телевизор. К сожалению, вы перестанете быть самым ярким пятном интерьера, цветомузыкой интерьера. Натали, экзотическая, простите мою неожиданную язвительность. Она и для меня неожиданная. И я не понимаю, откуда она. Я была язвочкой. В девчонках. В девичестве. Отец и мама совсем не язвили, а я нет-нет да и подпущу шпильку. Потом, едва сама стала мамой, стушевалась моя язвительность. И вот опять возникла. Не объяснить прежней язвительности, Да и сегодняшнюю язвительность не объясню. Раньше ее объясняли разлитием желчи, теперешних объяснений не знаю. Лишь могу предположить, что моя язвительность — результат неуследимо накопившихся раздражений, а также каких-то тайных сдвигов в химии организма. А, да что мы знаем о самих себе?
Поверхностный пух давно вытеребился из шали, и все-таки она была нежна и не просвечивала.
Я проявила, с точки зрения Натальи, бесстыдную бесцеремонность: она упрямилась, не желая приспустить до пояса грацию, но я сдернула ажурные лямочки по ее рукам и завязала шаль на шее и на животе Натальи, отчего поле шали так облегло ее спину, что обозначились крыльца и позвоночная ложбинка.
Детскость проявляется в повадках человека всю жизнь. Артачилась, стеснялась, капризничала, а едва я утеплила ей спину, егозливо укрылась шотландским пледом и шевырялась под ним, радостно попискивая.
Я принялась ее щекотать. Она хохотала, брыкалась, ущипнула меня. Появись в эту минуту Марат Касьянов, он бы воспринял нашу возню, как баловство дурашливых девчонок.
Вскоре, угомонясь, мы уж чувствовали себя подругами, пустились в откровенность. Правда, время от времени я о ч и н а л а с ь (это слово осело в моей памяти на Южном Урале, в годы военного лихолетья, оно применялось там в двух значениях: спохватываться и на миг пробуждаться, боясь проспать, пропустить что-нибудь важное), вспомнив о причине командировки, и унимала свою говорливость, и уводила ее воспоминания к тому, что я была обязана изучить, вызнать. И я перескажу все это, но не отрину личных страстей Касьянова и Натальи, в которых пульсировали трагические опасности.
Все началось с операции «Лотос».
Касьянов принимал литейный цех у Семена Серафимовича Лалевича. Он воспринял Лалевича как необычайного человека: тот сам отказался от должности, да еще и пошел в простые формовщики. Лалевич был практик без технического образования. На памяти Касьянова не было случая, чтобы кто-нибудь из его сослуживцев добровольно покинул руководящий пост. Смолоду Касьянова тянуло давать явлениям парадоксальную оценку, но при этом он не достигал желаемого словесного блеска. И решив, что он отнюдь не Герцен, не Оскар Уайльд, не Бернард Шоу, придумал лобовую форму парадоксальности — «злёвку» — соединил слова «злинка» и «издёвка».
Работая на гидростроительстве в Сибири, он присутствовал на собрании бетонщиков, крывших прораба за организаторскую никчемность. Какой бы ни была критика, прораб по обыкновению воспринимал ее как подкоп. «Хыть все вы против меня, — сказал он бетонщикам, — место не ослобоню».