С а м о х и н. Я против.
Т е р с к и х. Против? Да его с места в карьер надо отстранить от руководства. Не согласился бы прыгать на мотоцикле, литейщик был бы целехонек.
С а м о х и н. Булейко до этого дважды прыгнул. Я остерегался, он прыгал.
Т е р с к и х. Почему Касьянов не урезонил вас? Тоже был пьян?
С а м о х и н. Его не было с нами. Выпимши мы были с Булейкой. Мы и трезвые там сигаем. Как в «Библии» говорится: мотоциклетный спорт любит удальцов-молодцов.
Н а р е ч е н и с. Товарищ майор, инженер Касьянов очень переживает свой прыжок. Причиной его прыжка является уничтожение литейной машины.
Р а б о ч и й Ж е р е л о. Мы по винтику собирали ее, по уголочку, по кирпичику. Лично я сейчас формовщик, но раньше слесарничал. Много на этот агрегат послесарничал.
Т е р с к и х, На общественных, началах?
С а м о х и н. Целиком и полностью.
Т е р с к и х. Маленькая? Большая машина?
Н а р е ч е н и с. Только металлических деталей до тысячи. Среди них детали из дорогих сплавов.
Т е р с к и х. Ну и что? Кто посмел уничтожить?
Ж е р е л о. Мезенцев, главный инженер.
Т е р с к и х. Фантастика!
Н а р е ч е н и с. Правда.
Т е р с к и х (думая, что его разыгрывают). И что? Он уничтожил машину собственными руками?
Н а р е ч е н и с. Мы вас не мистифицируем.
С а м о х и н. Власть применил.
Т е р с к и х. Заявление написали?
С а м о х и н. Без заявления никуда не ткнешься.
Ж е р е л о. Скоро будем подавать в профкомы заявления: так и так, прошу разрешить ожениться.
Нареченис протягивает через стол заявление.
Терских его принимает.
С а м о х и н. Мы обсказать собирались.
Т е р с к и х. Будем придерживаться быказарогизма.
Группа «Искатель» встает, мнется, надеется, что Терских ее остановит, но так и уходит, недоумевая, прихмуревшая.
Наталья, лежа в постели, читала стихи, отпечатанные на машинке, пропоротые по краю дыроколом, прошнурованные красной тесьмой.
Одетый в штатское, в двери, ведущей из прихожей, выставился Дардыкин.
— Валентин Георгиевич, разве там не было закрыто?
— Ключей от вашей квартиры у меня нет.
— И сразу уязвляться. Я закрывалась. Ключ, наверно, провернулся.
— Могу теперь же отнести слесарям.
— Сама отнесу.
— Как вы боитесь услуг!
— Услуги порождают зависимость.
— Зависимость от меня вам ничем не угрожает.
— Это пока и вы не подозреваете.
— Как так?
— Изменчивость чувств производит в сознании такие трансформации!..
— Наверняка у жены моей... бывшей... никогда в мыслях не было, что мы разведемся, не то чтобы о побеге...
Говоря, он скользил спиной по черной, зеркально-восприимчивой полировке шкафа.
Наталья отмахнула одеяло.
Дардыкин невольно зажмурился. Испугался он напрасно: Наталья вспорхнула с кровати в синем спортивном костюме.
— С чем вы, Валентин Георгиевич? Маята?
Он кивнул.
— Напились бы вы, что ли?
— Малодушие.
— Для кого малодушие, для кого — спасение от душевного стресса.
— Мой дед по отцу частенько заглядывал в рюмку. Кончил белой горячкой. Вы сами говорили, что потомки не только повторяют обличье пращуров, но и особенности их поведения.
— Тормозные силы вашего сознания велики.
— Никакие тормоза не удержат, когда над человеком захватывает власть подсознание. Что читаете?
— Стихи. Все это было, — Наталья положила на ладонь рукопись, — будто, бы в другом существовании.
— Что вы имеете в виду, Наташа?
— Радостные времена!
— Марат Денисович как-то обмолвился, что кропает стишата.
— Не мог он так сказать.
— Ну, что балуется поэзией.
— Ближе к истине. Он поэт. Поэт для себя и для меня. Вот послушайте. Мы были тогда в Крыму, у подножия трех гор: Кара-Дага, Святой, Пилы-горы, а по-татарски — Сюрю-Кая. Второй год мы считались мужем и женой, но жили по отдельности. В Крыму, в сущности, мы только начали узнавать друг друга. Я читаю:
Стая уток в сияние дня подалась.
Знать, загрезила морем Азовским?
Мы танцуем вальс, серебристый вальс.
Шлет нам музыку Петр Чайковский.
Мы танцуем вальс на каленом песке.
И плывут ребятишки на кленовой доске.
Д а р д ы к и н. Складно.
Н а т а л ь я. Не мешайте.
Из-под жгущихся ног халцедоны свистят,
Сердолики, опалы, агаты.
Над волнами дельфины зеркально блестят.
По холмам облаков перекаты.
Д а р д ы к и н. Чего замолчали, Наташа?
Н а т а л ь я. Можете воспринять не так, как следует.
Д а р д ы к и н. Не подумаю плохого.
Ты взмахнула руками, как в мечту поднялась.
На ресницах лучей золотинки.
Мы танцуем вальс, мы танцуем вальс.
А потом мы завихрим лезгинку.
Стремимся. Резвимся. Все жгучей.
Кружливо. Туманно. Падуче.
Золочены солнцем. И томны.
Скажи мне:
зачем мы и кто мы?
Д а р д ы к и н. Что тут скажешь?
Н а т а л ь я. Ничего не надо говорить.
Д а р д ы к и н. С большим чувством написал и точно.
Н а т а л ь я. Экий вы... От оценки даже цветы вянут.
Д а р д ы к и н. Молчу. Наташа, сбегать за шампанским?
Н а т а л ь я. Шампанское вероломно.
Д а р д ы к и н. Что вы имеете в виду?
Н а т а л ь я. Чего я только не имею в виду.
Д а р д ы к и н. Почему ваших предков, айнов, Марат Денисович не упомянул в стихе?
Н а т а л ь я. Дайте-ка сигарету.
Д а р д ы к и н. Четыре года не курили... Зачем?
Н а т а л ь я. Бросила, чтоб Марат бросил. Теперь отпала надобность. Мы с вами спирту выпьем. Еще хочу прочесть.
Д а р д ы к и н. И я разохотился. После школы живу без стихов.
Н а т а л ь я. Жена была библиотекарем. Как так?
Столешница льдисто-гладкая. По ней, раздраженно толкнутая Дардыкиным, просвистела пачка сигарет, прошеборшал спичечный коробок.
Наталья не взглянула на Дардыкина. Как бы вспоминая, медленно принялась читать стихотворение. Мало-помалу она набирает мелодический разгон, и звучит светло то, о чем написал Марат Касьянов во время их обоюдной радости.
В Планерское входит лето.
По горам —
Горицветы, горицветы
Тут и там, тут и там.
Горицвет, он цветом в вина —
Рислинг и мускат,
В гроздья зимние рябины,
В ветровой закат.
В чашечке его лощеной
Бродят сны детей,
И нектар здесь пьет точеный
Горный соловей.
Мы с тобой легки на ногу,
А душой чисты.
Восхождение, ей-богу,
В небо красоты!
Скал сиреневые зубья,
Ты, Сюрю-Кая,
Любы мы тебе, не любы ль
Я и Ташенька моя?
— Хоть молчат твои вершины
(Камень, он — молчун),
Ты запомни наше имя! —
Пику я кричу.
— Слышу, слышу. Чу.
— То-то, режущая тучи,
Ветры пополам!
Я, взаимностью могучий,
По зубцам как дам!
Сквозняков по травам шорох,
Всплески, блески, вольный бег,
Мы с тобой забыли город,
Наши судьбы, у которых
Разны мир, среда и век.
Ну, а все же мы не розны.
В это ты поверь.
Тяготением межзвездным
Не растащишь нас теперь.
Коктебель в сады закручен.
Бухты предночная стынь.
Гор задумчивые кручи.
Киммерийская полынь.
Н а т а л ь я. Почти все из Планерского идут загорать и купаться к подошве Кара-Дага. А мы ходили за мыс Хамелеон. Как раз там и сочинил Марат речитативную песню «Химеры». (Устанавливает ролик на магнитофон.) Поет Марат, подмурлыкиваю я.
На песке стоит транзисторный приемник с выдвинутой антенной. Береговой изгиб пустынен.
Наталья и Марат танцуют на песке неподалеку от приемника. Они вращаются то на фоне сизого в эти минуты мыса Хамелеон, то на фоне горы, на которой похоронен поэт Максимилиан Волошин.
Разом, как будто кто-то незримый и всевластный повелел, они бросаются к ластам и маскам. И вот они в море. Снизу жемчужно искрятся ставридки, одиночные кефали, рыба-игла, вьющаяся возле гривки водорослей. Дно песчаное, гофрированное, напоминает пустыню.
Она нырнула, заметив огромного краба. Краб — удирать. Она всплыла к поверхности, потеребила Марата за плечо, указала туда, где углядела краба.
Нырнули вместе.
Краб хотел зарыться в песок, не успел — они были близко. Грозный и отчаянный, он развел внушительно громадные клешни.
Марат протянул к крабу руку, но не решился схватить. Он посмотрел на жену, восхищенно кивнул на краба. Она улыбнулась, указательным и средним пальцами сжала собственный нос и покрутила головой. Она дурачилась: «Марат, а краб-то может ухватить тебя за нос своей зубчатой клешней». Ему стало смешно от ее выдумки. Он всплыл, чтобы прохохотаться, и вытолкнул изо рта резиновый загубник.
Потом, согласно погрузившись в глубину, они вальсировали над пустыней дна, где, все еще ожидая нападения, сидел краб, вскинув оранжевые с черным и желтым клешни.
Сквозь морское видение себя и Марата, счастливых, Наталья вслушивалась с нынешней душевной осложненностью в слова «Химер», напеваемых Касьяновым в ритме вальса.
Химеры Нотр-Дама, я думаю о вас часто.
Такая всевечная в вас затаилась тоска.
И, наверно, очарованье, обернувшееся несчастьем,
Когтехвостым и ядовитым, как черноморский скат.
Вы скажите, химеры, почему, почему же
Все страдания, скорби, глумление, ужас
В ваших мудростью высвеченных обличьях?