Наша печать орошает сознание читателей ливневыми потоками эссе, статей, исследований, посвященных вопросам организации. Эти потоки не миновали и мое сознание, но открыл я глаза на организаторство и на себя как организатора после встречи с Виктором.
Разумеется, и пять и десять благороднейших молодых людей типа Ситчикова не оказали бы на меня серьезного влияния, если бы организаторство не становилось одной из доминант современной жизни, если бы не печать и если бы я не формировал свои принципы на осмыслении опыта руководителей, запавших в мою судьбу.
Ты учишь меня жить по Вычегжанинову. В мире начальников он, как небоскреб в мире зданий. Но не надо, дядя, не надо. Он и в моем прошлом. Подводит тебя память. Я вижусь тебе мальчугашкой в годы его первоначальных преобразований, а тогда уж я испытывал релейную защиту электроподстанций. Прошлое кристаллизует наше мировоззрение. Ты указуешь: «Вбирай!» Вбирал и вбираю. Все лучшее из опыта Вычегжанинова вобрал, все чуждое отбросил. Ты ценишь в Вычегжанинове технолога доменного производства, может быть, технолога недостижимого. Равно ты ценишь в нем и учителя цехового коллектива. Но технологом в масштабах комбината он не смог стать — доменщик, а учителем, внедрявшим в сознание научный и творческий подход, сделался. Универсальные знатоки того же металлургического производства едва ли вероятны среди крупного начальства, да и нет необходимости.
А ты все: «Вбирай!» Я настолько рьяно вбирал опыт Вычегжанинова, что обнаружил в нем гигантский недостаток.
Мои обобщения его опыта:
1. Идолопоклонническое отношение к чугуну, стали, прокату, коксу.
2. Человек — мышечный агрегат, способный трудиться сознательно и самоотреченно.
Пример для иллюстрации. Я вобрал его так, будто танк проехал по душе.
Приемный день у Вычегжанинова, как у трижды депутата (городского, областного, верховного) и директора. Он сидит, наклонив лицо над столом. Входит женщина.
— Заявление.
Тетрадный листок, исписанный химическим карандашом, в поле его зрения. Он читает, накладывает резолюцию красным карандашом. Заявление исчезает.
Через энное время опять приемный день, лицо Вычегжанинова, нависшее над зеленым сукном, опять заявление прежней женщины. Красный карандаш ковырнул листок, замер в ожидании нового посетителя, но заявление не исчезло. И гневный голос:
— Поднимите лицо.
— Я его не ронял.
— Мнится. Второй раз прихожу к вам. Сидите здесь истуканом. Не глянете на человека. К домнам вся ваша душа. Их вы от пня до «гусаков» осмотрите. Правильно, поди, говорят, не анекдот, что вы сказали: «Доменщик любит печку пуще родной жены».
Посмотрел исподлобья, улыбнулся.
— Ба, гляделки-то синие! Неча прятать за веками. «Смотреть приятно! Сырье экономьте, государственные капиталы... Улыбку-то зачем экономить?
— Товарищ Ращектаева, и в прошлый раз и в этот я удовлетворил вашу просьбу. Просителей порядка пятидесяти человек на прием. Вынужден действовать оперативно.
— О чем я просила намедни?
— О комнате.
— В тонкости, голубчик, входят, ежели проявляют человеческую заинтересованность. Вы большой инженер, держите в уме комбинат. Какая-то комната, девять квадратных. Соринка супротив размеров комбината, супротив трудовой программы. Чихать вам на бытовые нужды рабочих. Мелкие для вас.
— Объясните, пожалуйста, что у вас?
— «Пожалуйста»... Почаще вас прищучивать... Спервоначалу надо было: «пожалуйста». Вывел из терпения. Что у меня? Намедни просила перевести сына с семьей в наш барак, где освободилось несколько комнат. Просила поселить сына рядом с моей комнатой. Прорубим стенку, станем, жить одним коштом, внуков буду тетешкать. Ваша комарилья из коммунально-бытового отдела не ту комнату сыну выделила: на другом конце барака. Знают: вы относитесь к быту спрохвала, с презрением — и самовольничают. Знают: не взгреете за быт, как взгреваете за производство.
— Взгрею.
Вычегжанинов оригинал, вроде вас, Курилиных. Хотя женщина отчитала его, газовщицей была на коксохиме, он был рад, что она побывала у него на приеме. Бытовиков он взгрел, провел цикл совещаний, посвященных жилищным проблемам, работе трамвайного парка, заводских стоповых. К общей радости, сменил своего заместителя по коммунально-бытовому отделу, который чувствовал себя в этой должности царьком, начиная с военного времени.
Дядя, не кипятись. Спросишь: «Чего ты талдычишь про это, что мне не хуже тебя известно?» Дело не в «известно»: факты можно накапливать до бесконечности. Вычегжанинов «очнулся» для социально-бытовых проблем лишь на короткий период. Субъективно он был отзывчив, но ему была свойственна ограниченность паровоза, который должен ходить по одной и той же колее.
Ты вспомнил, дядя, военное время, когда Швайко перекинули на Украину. Ты радуешься этому до сих пор. Твоя радость, мягко говоря, радость эгоиста. Есть вещи, которым неприлично радоваться. Недавно, совершенно случайно, я узнал в Москве — заходил в Комитет Народного Контроля СССР, — что на Швайка, который давно директор сталеплавильного завода, поступила коллективная жалоба: грубиян, травит за критику, злостно всевластен. Люди отдают должное его безустанной работе за эти тридцать с лишним лет. Согласны, что по заслугам вознагражден званиями Героя и лауреата, но тирания его опеки (по-твоему, «парфорсничество») стала для них непереносима, поэтому они просят избавить их от него. Тогда мне вспомнился Гиричев, как антипод Швайка в том смысле, что никогда он не испытывал трудового вдохновения и неистового энтузиазма, хотя и не откажешь ему в сугубо ответственном несении обязанностей руководителя. Вместе с тем я вижу в них единую черту: они настолько борзы во мнении о собственной всеохватной правильности, что никого из подчиненных не могут считать крупным знатоком своего дела и значительной личностью. По ассоциации с неуемным директором тогда же, в Комитете Народного Контроля, я вспоминал и Байлушку. Один много лет подряд пытается руководить всеми за всех, другой пробовал один сработать за своих подчиненных и не только потому, что Гиричева это забавляло, улещало, ублажало...
Антон Готовцев и я, мы, мой дядя, руководим, держа себя в постоянном внутреннем противоборстве тому, что было или остается присуще этой троице: мы не подменяем подчиненных нам начальников, тем более — рабочих (Готовцеву, ежели бы он рвался к этому, такая возможность открывалась бы ежедневно), мы за вдохновение и энтузиазм в труде на психически здоровой основе, у нас и в бреду болезни не может возникнуть желания извлекать должностное «наслаждение» из своей возможности управлять людьми, я уж не говорю об удовольствиях на почве помыкательства. Идейно и нравственно мы защищены с юности от подобного рода злоупотреблений властью.
Самбурьев, сменивший Вычегжанинова, был субъективно жесток. Он не желал проявлять того рода заботу, о которой речь, не только потому, что сформировался подобно Вычегжанинову и испытывал те же колейные ограничения, но и потому, что считал: все развивается правильно, — и не терпел новшеств, «эксплуатирующих» государственную доброту и «отвлекающих» от выполнения плана. Помнишь ли, дядя, как, вопреки мнению Самбурьева, Москва открыла в нашем городе научно-исследовательский институт промышленной гигиены и профессиональных заболеваний? Сделать объектом исследования металлургический завод с его тяжелейшими специальностями — немного сыщешь таковых на планете — акт высокой гуманности и мудрости! Наивное мнение кочевало по комбинату в тот период: никто из работающих на нем не страдает профессиональными заболеваниями. НИИ выяснил: страдает. НИИ поднял тревогу: концентрация газа и вредоносной пыли в цехах или на отдельных участках превышает во много раз санитарные нормы.
Самбурьев взъярился. И, словно с целью, чтобы его цинизм и всевластность город испил сполна, вытолкнул НИИ в Зеленорайск, где не было никакой промышленности, кроме крохотных пищевых фабрик.
Профессор Шахторин, которого мы с Антоном Готовцевым приглашаем для консультаций по проблемам прямого восстановления железа, рассказывал, что первый секретарь городского комитета партии, председатель горисполкома и он, как только Самбурьев уехал, получив назначение в совнархоз, тотчас принялись ходатайствовать перед бюро ЦК по РСФСР и перед Совмином Федерации о том, чтобы комбинату выделили средства для борьбы с загрязненностью воздушного бассейна и для очистки промышленных вод. Ходатайство удовлетворили; состоялось благороднейшее постановление Совмина России.
Ты, нотный мой дядя, по достоинству оценил прогрессивность, реформаторство и производственную революционность Вычегжанинова, а о Шахторине ни слова. Он, в твоем представлении, не образец для подражания. Я припоминаю, ты писал мне, что Шахторин н е т я н е т н а д и р е к т о р а. Он, над которым тяготели устоявшиеся тенденции и который тащил и едва не вытянул непомерный из-за Самбурьева план, он еще и позаботился о создании первого лечебного профилактория, добился ассигнований на строительство крупного больнично-поликлинического городка, а также проложил асфальтовую дорогу на озеро Целебное. Ты стал забывчив, но наверняка не можешь не помнить, как радовался город этой дороге и тому, что на Целебное пошли автобусы. А ведь раньше в любом загородном направлении ни метра асфальта. Труженики комбината стремились в лес, к речкам и озерам, а грузотакси, каковых было пяток на трехсоттысячный город, брали буквально штурмом. Существовало противоречие между великой трудовой самоотдачей рабочих и технической интеллигенции комбината и тем, что воздавалось им за их труд в сфере отдыха, охраны здоровья и просто в сфере радости.
Не всякое противоречие поддается широкому обозрению; иное в состоянии раскусить только мыслитель. Это же противоречие было общедоступным, а значит, нетерпимым и требовало разрешения. В ту самую пору в Центральной России вокруг городов несравнимо меньшего промышленного потенциала была уже густая сеть асфальтовых дорог. Шахторин сам выбирал путь для прокладки шоссе, заботясь прежде всего о красоте и разнообразии пейзажа. Ты — я и это запомнил — поругивал Шахторина за подсудный перерасход средств на дорогу к Целебному. Да, он нарушил фин