Так случилось и на этот раз. Вместо того чтобы все-таки попытаться найти способ прекратить голодовку Ергольского, я стала кружить вокруг настырной попытки Антона Готовцева оказаться у меня в номере.
За этической крайностью не всегда скрывается дурное намерение. Допекло, наверно, одиночество? В зрелом возрасте мужчина, расставшийся с женой даже на короткий срок, испытывает чувство сиротливости, как ребенок, мать которого на время отлучилась.
Я убеждена, что свойства раннего детства, мало-помалу скрадываясь, сохраняются в поведении мужчины на всю жизнь. Расставание с женой для него не только расставание с привычно-близкой женщиной, но словно бы и со второй матерью!
Впрочем, думая о Готовцеве, я предполагала в нем и низменную цель.
На спаде послеполуденной жары я вошла в цех.
Раньше я никогда не ощущала нервной нетерпимости к промышленным шумам. Было такое впечатление, что шипастые, кусливые, шершаво-твердые звуки, пронизывая слух, достигают беззащитных глубин организма.
Наталья заметила меня издали, кивнула и подала, будто безошибочно определила мое состояние, миниатюрный транзисторный приемник и наушники.
Я надела наушники. Производственные шумы остались за куполами наушников.
Тотчас припомнилось предостерегающее нытье сирен воздушной тревоги, душеразрывные ревы бомбардировщиков, сотрясение земли и зданий. Этот звуковой гнет, покамест я спускалась по лестнице, чудовищным образом деформировал мое восприятие: я казалась себе расплющенной.
Когда вбегала в бомбоубежище через двери, похожие на стальные двери прессового цеха, и они наконец-то закрывались, наступала тишина, похожая на тишину в наушниках.
Я надавила клавиш приемника. Новая ассоциация перенесла меня из блокадного Ленинграда в недавнюю крымскую весну с цикадами, верещание которых навеивало впечатление, что ночной воздух затвердел и цикады сверлят его и никак не могут просверлить. Эту ассоциацию возбудила прыгучая мелодия, извлекаемая медиаторами из балалаек и домр.
Мое лицо просияло. Наталья велела мне сдвинуть наушники, стала расспрашивать, как я отреагировала на погружение в покой и на игру струнного оркестра. Я рассказала.
Подумав, она поразмышляла вслух:
— При подборе музыкальных произведений я рассчитываю на реакции однотипные, если хотите — трафаретные, точнее, усредненные. Выходит, что нельзя упускать из виду субъективные реакции, в том числе — обусловленные элементами биографии. Музыка должна обращаться и к миру отдельно взятой души.
— Разумно. Потому что ориентация на коллективное восприятие, на усредненный вкус оборачивается прохладцей к личности, к ее истории.
— Относиться чохом к чему бы то ни было легче легкого. Любим мы относиться чохом. Это, должно быть, в природе человека. Люди ездят в лес, великое множество людей, и редко кто привозит оттуда впечатление о конкретных деревьях. Спросите, чем отличается лист вяза от орешника? Не ответят. Как цветет тот же орешник — не скажут.
— Ну уж, ну уж.
— Да, смотрим, не видя. Видим, не различая.
Я помнила о тревоге Анны Рымаревой. Не хотелось упускать момент откровенности.
— Наталья Васильевна, нет ли в вашем самоисследовании скрытых целей?
Я не ожидала, хотя своим вопросом делала попытку вломиться в чужие намерения, что Наталья будет оскорблена. Вопрос довольно широкий.
— Смею думать, Инна Андреевна... По нынешним временам я... Да часто ли вы встречали предельно искренних людей?
— Профессиональная тайна для медиков привычная вещь.
Ловкая мысль, чтобы вывернуться из положения, принявшего щекотливый оборот.
— Тайна в новизне проблемы.
— Уточню. Что бы ни делалось в промышленности, перво-наперво преследуется повышение производительности труда.
— Насущная задача, но у нас ее нет.
— Сколько длится момент врабатываемости?
— В начале смены от сорока минут до часа, после перерыва — от четверти до получаса.
— Какую музыку подбираете на эти самые моменты?
— Ритмичную, в быстром темпе, веселую. Песни. Короткие инструментальные пьесы. Отрывки из опер и балетов... «Танец маленьких лебедей», например.
— Ускорение момента врабатываемости?
— Сокращение. Спрессовка.
— Та-ак... Попросту это подхлестывание нервной энергии.
— Подхлестывания нет. Подталкивание, мягкое, окрашенное задором.
— Музыкальный морфий либо героин?
— Слабый наркотический эффект, вероятно, не исключается. И вместе с тем нельзя сопоставлять влияние наркотиков и последствия. Конечно, бодрая музыка будет повышать производительность труда. Но цель-то моя: защита организма от шумов, забота о радостном самочувствии работниц.
— Настроение, вызванное искусственным путем? Я за естественное течение настроения. Вмешательство извне в мир психики чревато...
— Вмешательство извне — нормальное условие человеческого существования. Наш мозг стремительно создает средства самозащиты против всяческих опасностей. В музыке нет серьезных опасностей.
— Вдруг все-таки они таятся? Наука полна сомнений и любви к бдительной самопроверке.
— Спасибо, Инна Андреевна. Проверка будет. Она в наших планах.
В голосе Натальи сквозила досада. Впрочем, за нее легко принять ущемленность, прикрытую учтивостью. Наверно, я была слишком прямолинейна? Неужели наша быстро возникшая доверчивая дружба на этом прекратится?
Проходил деловой Ситчиков. Я присоединилась к нему, и скоро мы перешагнули через высокий порог кузнечного цеха.
Над полом пролета, по которому мы шли, гнулся синий дымок. Удары молотов были так снарядно-резки, что отдавались не только в чугунном полу и под фонарем крыши, но и в людях. Мне казалось, что звук, вызываемый ударом, прошибает каждую клеточку моего тела.
Я оторопела, но Ситчиков, хоть он и заметил это, повел меня к манипулятору, который доставал из печи огненную поковку. Управлял манипулятором машинист в травянисто-зеленой войлочной шляпе, тулью шляпы огибала пестрая лента. Машинист был в шумозащитных наушниках. Проводнички, опускавшиеся к нагрудному карману спецовки, указывали на то, что в наушники вживлены радиокапсулы.
Ситчиков крикнул с мальчишеской похвальбой в голосе:
— Манипулятором управляет врач Довгушин. Исследование в тех же целях. Наталья рвалась на манипулятор, да мы не позволили. Не женское дело.
Подручный кузнеца прихватил поковку клещами, подмогая манипулятору подлаживать ее под молот, потом дернул рукоять молота. От могучего удара поковка порскнула красной окалиной и по ее верху начали шнырять искры.
Манипулятор подложил поковку под второй молот. Я заметила, что кузнец без наушников.
— Почему кузнец без наушников?
— Незачем они ему. Профессиональная глухота. Подручный чуть-чуть глуховат. Его слух мы спасаем.
Кузнец швырнул на поковку березовые опилки. Они вспыхнули, мигом сгорели. С помощью длинногубых щипцов он уложил поковку на станину, и удар молота прогнал ее сквозь форму. Поковка грохнулась вниз.
Слишком они чужеродны друг дружке, завод и природа, и как-то невольно твое, не склоненное к розовой забывчивости представление исключает из соседства с промышленными корпусами пойменный луг, поляны меж колками, ярких птиц, бабочек, стрекоз.
Когда Ситчиков вывел меня из кузнечного цеха через широко распахнутые ворота и я увидела перед собой желтые острова пижмы, цветы цикория — голубые лопасти, вращаемые солнцем, метлы пушицы, расточительно благоухающей медовым ароматом, я остановилась, даже попятилась, будто из сегодняшнего существования свалилась в лето собственного детства, проведенного на берегу Жиздры в Оптиной Пустыне. Не доставало только реки с буграми, сернистых источников по отмели да шатровых ив, осеняющих в жар булыжниковый проселок.
После ударов молота — словно в уши забивали звуковые сваи — ошеломительно было слышать пение жаворонка. Жаворонок над заводским пустырем, да еще возле цеха, где ухают молоты, да притом в июле. А поет-то, а поет! Ручьятся трели родниковой чистоты, волнисто скачут по кварцу, по яшме, по арабескам письменного камня, стекают в долбленую колоду, водное зеркало которой отражает бурундуков, струящихся по кедровым веткам.
Небо сияет белизной. Я гляжу в зенит и не нахожу там жаворонка. Очень, наверно, высоко? А может, мешает сосредоточенно всматриваться петляющий вокруг меня Ситчиков? Кажется, хочет о чем-то спросить?
Я продолжаю искать жаворонка и говорю:
— Спрашивайте, Виктор.
Сама тут же отмечаю, что жаворонок, судя по каскадному теньканью, набирает безудержную певческую силу. И когда у меня создается впечатление, что он поднялся в звуковой зенит, дальше уж не забраться, он, действительно, перестает тянуться вверх, зато вниз обрушивается сеево звонов, которое я могу передать лишь таким образом: вытряхивают, вытряхивают из мешков серебряные колокольчики, сыплются, сыплются они к теплой земле.
— Чего молчите, Виктор? Спрашивайте.
— Я жду вас.
— Причина?
— Дела.
— Послушайте жаворонка.
— Так наслушался, что обслушался.
— Однако, Виктор, я скажу о кузнецах: истинные герои.
— Мы за героев, которые могли бы слушать жаворонков.
— Восхитительно! Вы нравитесь мне.
— Последнее лично для меня не имеет значения. Если вы приветствуете наше дело, буду польщен.
— Ох и нуда вы, товарищ организатор.
— Не желаю нравиться вообще и в частности женскому полу, вплоть до вас.
— Ну уж, ну уж.
Ситчиков обижен, хотя и снисходительно усмехнулся. К Антону Готовцеву — тот появился из ворот кузнечного — он ринулся, точно к избавителю, и я слыхала, как он сказал:
— Я разочаровал столичную знаменитость и, представь себе, устал от нее.
— Боюсь, что завтра ты жить без нее не сможешь.
Ситчиков не ответил Готовцеву, но хрупанье окалины под мокасинами отражало в себе его возмущение.
Даже серьезная сочинительница, увы, п о к у п а е т с я на лесть, произнесенную с очевидным намерением. Да, именно л