— Одним махом проводку перерубахом! — крикнул он и захохотал.
За ним громко захохотала Рымарева.
Я пыталась определить, вслушиваясь в хохот Рымаревой, ее душевное состояние, но ничего другого, кроме искренней веселости духа, не уловила.
Наступила тишина. Ситчиков грустно вздохнул, будто до него лишь теперь дошло, какую смурную выходку отчудила штамповщица Рымарева.
— Анна Полуэктовна, почему вы это сделали?
— Сумление.
Лукавым озорством осветились глаза Рымаревой.
— Сомнение, так вы пришли бы...
— Все бы мы приходили к вам. Некогда. Вы на мышатах иль на морских свинюшках проверьте сперва.
— Так это ж трудовая музыка.
— Вам так, а мне не так.
Наталья, которой не терпелось вклиниться в разговор, спросила Рымареву:
— В чем вы сомневаетесь, Анна Полуэктовна?
— Вы инженер-психолог, вам и разбираться.
— Укажите: в чем?
— Цирк смотрели! Нет, цирк для вас дешевка.
— Как раз я обожаю цирк. Здесь, к сожалению, цирка не было и не предвидится.
Рымарева неожиданно вспылила, словно кого-то, кто оскорбил ее, передразнивала:
— Развлекайтесь из самих себя! — Потом не менее порывисто успокоилась: — Лошади в цирке «Яблочко» танцуют. Они ведь серьезные существа? Они, знаете, как артачатся!? Я в деревне росла. Самая замухрышистая клячонка заартачится — оглобли вышибает. Про сытых коней и говорить нечего. Нравные. Что не по их — извертятся, унесут в тартарары. Цирковые-то еще слаже кормленые да все время в холе и силу некуда девать. Норов должен быть похлеще. Ан нет этого. Танцуют. Покладистые. Не взбрыкнут. По струнке ходят.
— Так...
— Че вы: «так» да «так»?
— Вывод?
— Музыка.
— Не уяснил.
— Ох, начальник, я ловкачка прикидываться, а вы притвора пуще меня.
— Честное комсомольское...
— Куда хочу, туда поворочу.
— Вы, что ли, Анна Полуэктовна?
— Ага, ага, с хлебом халва. С чего я-то?
— Вот закрутили вы мне мозги! На старое место не попадут.
Ситчиков повертел головой, будто и впрямь беспокоился о том, чтобы мозги угодили на прежнее место.
Наталья погрустнела и, кажется, утомилась.
Я было решила, что у нее разболелся позвоночник, но вскоре определилось: она не однажды пробовала убедить Рымареву, что введение функциональной музыки не преследует скрытых целей, но неверие Рымаревой не прекращалось, а сомнения множились, и это начало угнетать Наталью.
— Анна Полуэктовна, вы прочли книжку о музыке на производстве?
— Завтра принесу. Прочитать-то прочитала... Обдумать надо. Кое по чему нынче могу предоставить мнение. Вы об певце рассказывали. Как он? Фио у него нет, одно имя. Орфей — во! Шиворот-навыворот получается, чем вы доказывали.
— Шиворот-навыворот? Не сообразишь сразу. Перелицевать что-либо — понимаю. Шиворот-навыворот?
— Тогда слушайте, Наталья свет Васильевна. Умерла у него жена, у... И чего Ефремом не назвали? Куда красивше имячко!
— У Орфея.
— Умерла и очутилась в аду.
— Не совсем очутилась. И не в ад попала — в Аид, в подземное царство мертвых.
— Спасибо за прибавку. Вход туда, в царство мертвецов, сторожит трехглавый пес. Верно?
— Верно.
— Всем, кто входил в царство, никому не удалось выскочить обратно. Пес бы этот его схамал.
— Допустим. Дальше.
— Дальше Ефрем, пфу, Орфей, пришел к преисподней и стал песни петь, и трехглавый кобель уснул. Орфей играл на гитаре...
— На кифаре.
— Пусть на кифаре. От его музыки расплакались богини мщения, а владычица царства разжалобилась и отпустила его жену из-под земли опять к людям. Вы доказывали, Наталья Васильевна: песни, мол, с музыкой чудо сотворили, в хорошую сторону подействовали. Коль трехглавый уснул, самый лютый, настороженный, мы-то об одну голову в засонь превратимся, норму перестанем выполнять. Второе: если богини с владычицей расклюквились от музыки, мы, простые-то смертные, запросто раскиселимся. Вот вам и шиворот-навыворот.
Меня не удивило то, что Ситчиков с откровенным любопытством слушал Рымареву. Ее можно находить нелепой, стремящейся сосредоточить на себе внимание, опасаться (трудно предугадать, что, когда и по какому поводу она отмочит), но, пожалуй, нельзя не испытывать к ней интерес: она пытлива, умна, оригинально воспринимает что бы то ни было, а таких людей совсем немного.
— Вам нравится, — обратился ко мне Ситчиков, — новая трактовка мифа о том, как Орфей вызволял из Аида нимфу Евридику?
— Трактовка, не лишенная глубины и остроумия.
Рымарева внезапно присмирела и сказала, не поднимая век, — они были необычайны: несколько вытянуты к середине, почти стрельчаты, — что вы, мол, высшие образования проходили и прежде всего полагаетесь на книги и на себя, не мешало бы книги перепроверять да побольше опираться на мнение тех, для кого стараетесь.
Унимая досаду, Наталья вздохнула:
— Как же стараться? Вы самая толковая из штамповщиц, в вас природа исследовательскую изюминку запекла, вы не делаете записей, притом проводку перерубили.
— До музыки голова сроду не болела. Теперь под конец смены терпежу нет, ильно обручем на винтах черепушку стянули.
— Будем искать причину. Заменим наушники. Может, дужка слишком тугая, конструкция наушников не та? Может, произведения гоним не по вам? По-разному привыкают к музыке в условиях труда. Вы, к тому же, не хотите к ней адаптироваться.
— Не хочу и отказываюсь слушать.
— Добровольность — наш принцип.
— Добровольность?! Рассказывайте. Я ведь деревенская. Давайте ослобождайте или ведите в милицию. План не ждет.
— Ох, Рымарева, Рымарева... При чем тут милиция? Ладно, отправляйтесь в цех.
РЕКА, ЗАБРАННАЯ В ТРУБУ, И СЕГОЛЕТКИ
Ситчиков совсем не ездил в директорском автомобиле.
В день нашего знакомства, когда я прокатилась с ним в трамвае от гостиницы до завода, он объяснял, почему воздерживается от пользования персональными машинами, но тогда я восприняла это без надлежащей серьезности (мальчишка, выпендрежник) и забыла об этом. Но ненароком он напомнил о своем принципе: стоило завести речь о том, что Желтых Кувшинок я еще не знаю, а надо бы понаведаться к голодающему Ергольскому, он сразу воодушевился, принявшись чертить и рисовать на блокнотном листке, как мне дойти до автобусной остановки и какие старинные постройки осмотреть дорогой, где с автобуса пересесть на трамвай и каким путем добраться до«паруса» Ергольского напрямик. Перегибая листок пополам, я издевательски польстила Ситчикову: в нем-де гибнет отличный топограф. Довольство Ситчикова тем, что я не пренебрегаю общественным транспортом, помешало ему уловить мою издевку.
Из приемной, где секретарша Ляля разбирала почту, я позвонила Готовцеву.
Мы встретились под кедром, недалеко от проходных ворот.
В тени кедра стояла черная «Волга». Мы забрались в нее, и шофер охотно, хотя и догадываясь, что мы едем без разрешения, включил мотор.
Готовцев, едва машина выскользнула на солнце, шутливо изобразил в лицах, как удирал на «Жигулях» от автоинспекторского автомобиля и как затем сагитировал автоинспектора не отбирать у него водительские права, да из-за своей петушиной задиристости уязвил его самолюбие: дескать, если бы вы сегодня забрали права, то завтра бы он их все равно получил обратно, и тот из-за этого забрал права.
Шофер посочувствовал Готовцеву и пожаловался, что, едва Касьянов улетит, у него начинается безработица. Ситчиков дает ему книжки про Байкал и художника Николая Рериха, а то и произведения самого Рериха, и думает, что это ему — отдых и просвещение, а это ему — чистое наказание: перетерпеть безделие в ожидании хозяина — еще куда ни шло, а читать — из чтива он терпит только юморески да прогнозы погоды вперед на месяц либо на сезон, дабы после, когда не сойдется предсказание, тоже распотешиваться.
Готовцеву нужно было что-то обсудить с кристаллофизикой из местного научно-исследовательского института, и он вышел из машины около уютного кубастого зданьица из желтого кирпича.
Минут через пять я прослушала у знакомой двери мелодию органолы. Мелодию продолжал почти в той же тональности голос дочери Ергольского:
— Дома никого нет.
Я невольно улыбнулась.
— А вы, Оля?
— Я маленькая.
— Маленькая? Вы же мисс Совершеннолетняя. Где папа?
— Папа отсутствует. Он вынужден конспирироваться, иначе сорвут голодовку. Он пожелал вам, товарищ специальный корреспондент, счастливых открытий в нашем чудесном городе.
— Я в тревоге за его жизнь и прошу проводить меня к нему. Я на машине, Оля.
— Вы очень любезны, но я... Он не велел.
— Позови маму.
— Мама на курорте в Сухуми.
— Не пора ли ей вернуться?
— Зачем?
— Отец в опасности.
— Мама помешает. Она, как что: «Ладно. Зачем связываться?» У нее всегда примиренческие настроения. До встречи. Я передам папе вашу просьбу.
Опечаленная доехала я до института, разыскала Антона Готовцева.
Мы отправили машину на площадь перед заводом, а сами спустились с холма к речке под городом.
Тихоня, так называли речку, текла по краю луга. Она огибала подошвы холмов, скаты которых были повиты садами. Над этими садами, над частоколами в объятиях вьюнков и хмеля, над пятистенниками с бурыми срубами и ребристым железом крыш, выкрашенным в зеленый и красный цвет, вздымались сосны, лиловые вязы, конусы пихт, реснитчатые лиственницы.
Луг был ровный, обширный. Из пышного покрова его травы лишь кое-где взвивались вихры серебристых ракит да выставлял узорные зонты дудник. Выглядливый он, дудник: все ему хочется выше всех смотреть и вперед всех все видеть. Не на каждой пойме это ему удается: там рогозники с тростниками поверх него вытянутся, там — кипрей, а там болиголов, чертополох и чемерица. Здесь он сильней ферульника выдул, конского щавеля, свербиги, толокнянки.