Оказавшись в комнатушке в прошлый раз, она стала разглядывать пятна на стене и вдруг поняла, что это не просто грязь. Своего рода календарь – ряды по семь-восемь пятен заполняли пространство от матраса на койке почти до плинтуса. Первин стала гадать: это Бехнуш отмечала дни? Или Азара?
Первин стала добавлять карандашом свои метки, зафиксировав тем самым примерно сорок три дня, которые за полгода жизни в бунгало провела в заточении. Однако вспомнить точную продолжительность каждого заключения ей не удалось. Дни сливались воедино.
В этот раз в комнате было особенно душно из-за весенней жары, Первин острее обычного ощущала запах своего пота и крови. Можно было только гадать, каково здесь будет летом. Следуя материнскому наставлению, большую часть времени она спала или читала.
Хотя очень боялась своих снов.
Среди них были совсем страшные. Она счастливо забеременела, потом родила слепого ребенка. В другом сне Сайрус сговаривался с какой-то красоткой, что они сбросят ее с моста в Ховрахе. И несколько раз ей снилось, что она – четырнадцатилетняя Азара, терзаемая лихорадкой, – мечется на той же жесткой койке.
В самых тягостных снах Первин возвращалась в Бомбей. В этих ночных побегах из реальности она все еще училась в университете и отдыхала в кресле на балконе своей спальни. Потом она просыпалась, осознавала, где находится, и начинала плакать.
После визита к врачу изменилось все.
Сайрусу Первин сказала: врач подозревает у нее болезнь; об остальном промолчала. Ей не хватило смелости добавить, что виноват в этом, скорее всего, он. Ей не понравилась суровость доктора Бхаттачарии. Он ведь не знает Сайруса, да и точный диагноз пока не поставлен.
В кабинете у врача Сайрус был бодр и улыбчив – пока доктор Бхаттачария не объявил, что им обоим нужно лечиться от гонореи. Сайрус резко побледнел, однако согласился сдать мазок врачу – тот посоветовал современный препарат парагол. Доктор Бхаттачария сказал: поскольку Первин пока не забеременела, они могут не бояться, что ребенок родится слепым.
Вечером, когда они остались вдвоем на балконе, Первин спросила Сайруса, где он мог заразиться.
Сайрус с беспомощным видом покачал головой.
– Не знаю. На шестнадцатый день рождения отец отвез меня в Сонагачи. Так же он поступил и с моим братом. Тем самым он научил меня быть мужчиной. Многие отцы и дядья привозят туда мальчиков. От этого не уклонишься.
Первин представила себе своего угрюмого немногословного свекра – кто бы мог подумать, что он сунется в такое место. Впрочем, может, и правда.
– Но с твоего шестнадцатилетия прошло двенадцать лет. У тебя были какие-то симптомы?
– Это еще что за вопрос? Я прямо как в суде перед прокурором.
– Тихо. Я твоя жена, я имею право знать правду.
Сайрус пожал плечами.
– Ничего я не знаю. Помнишь, доктор сказал: некоторые мужчины болеют годами, сами того не подозревая.
Она-то думала, что Сайрус искусен в любви от природы, а доставлять ей такое наслаждение способен, потому что так судила судьба. Теперь же ее все время терзала мысль, не было ли у него связей и с другими женщинами.
Она, запинаясь, спросила:
– А после того дня рождения еще бывало?
– Нет! – Бросив на нее взгляд, полный ужаса, Сайрус вскочил с тикового стула, на котором сидел. – Я сейчас уйду, если ты не перестанешь меня оскорблять.
– Прости меня, – произнесла Первин в отчаянии. – Я не хотела тебя обидеть. Просто я очень волнуюсь.
Сайрус с недовольным видом сел на место, а она окинула его оценивающим взглядом. Двадцать восемь лет, такой красивый и уверенный в себе – не исключено, что он флиртовал и с другими женщинами. В здешней маленькой общине она уже познакомилась с несколькими молодыми парсийками, некоторые из них были очень хороши собой. А что, если одну из них очень к нему тянуло, но ее выдали за другого? Возможно, у Сайруса с этой женщиной тайная любовь. «Нет», – остановила себя Первин. Он любит только ее.
– Мама тебя спрашивала про визит к врачу? – поинтересовался Сайрус. – Я ей не стал отвечать.
Первин сжала губы, кивнула.
– Да. Я ей сказала, что доктор велел нам прийти еще несколько раз, нам дадут лекарства, способствующие зачатию. Это ведь не совсем ложь, правда? Мы не можем родить ребенка, пока не вылечимся.
– А ты по-прежнему хочешь ребенка? – Он склонил голову набок, будто стараясь прочитать ее мысли.
– Да, но в этом году лучше не пытаться, – сказала Первин, чувствуя на своих плечах серую шаль печали. Столько возможностей рассыпались в прах.
– Ты отказываешься от мысли зачать ребенка? Даже при том, что ты так ненавидишь эту комнату, куда уходишь каждый месяц? – Сайрус ей явно не верил.
Первин давно согласилась с тем, что они хотят ребенка, потому что именно этого от нее и ждали. Но теперь мысль эта ее ужасала: во‑первых, непонятно, будет ли ребенок здоров; во‑вторых, ясно, что воспитывать его придется под руководством мамы Бехнуш. Сказать об этом Сайрусу она не могла – вспыхнет новая ссора. Его явно опечалило, что несколько месяцев придется соблюдать целомудрие. Прочистив горло, Первин сказала:
– Я должна закончить прием лекарства. Но если твоя мать увидит пузырек с параголом, она решит, что меня нужно отправить в заточение.
– Да чего ты обо всем переживаешь? Ты стала такой занудой!
Тут же ощетинившись, Первин ответила:
– А как поступит твоя мамочка, узнав, что ты болен? Запрет и тебя в какой комнатушке, чтобы ты не распространял заразу?
– Это не смешно, – сказал Сайрус, допивая бурбон. – В Бомбее ты была другая – такая милая, ласковая. А после свадьбы стала строптивой.
– Вовсе нет! – вскинулась Первин, вспомнив, сколько раз она оставляла при себе свое мнение, как старалась угодить Бахраму и Бехнуш.
– Ты сама себя послушай. – Сайрус бросил на нее укоряющий взгляд, а потом встал и ушел внутрь.
Первин за ним не последовала. Ее обуревало праведное негодование – и обида за то, что он неведомым образом умудрился свалить вину на нее. У них и раньше случались небольшие разногласия, например по поводу того, может ли она поступить в Бетюн или Лорето, – и он одержал верх, сказав, что сейчас самое неподходящее время расстраивать родителей. У нее вся жизнь впереди, чтобы выучиться, диплом она получит меньше чем за три года. Это было правдой – но теперь-то она понимала: ему неприятна мысль, что она получит хорошее образование.
Эта подробность всплыла, когда Бахрам принялся за ужином ругать сына за то, что он невнимательно прочитал один договор.
– Я тебя не могу выгнать за раздолбайство, как тебя выгнали из Президентского колледжа! – рявкнул он, и Сайрус ответил на это взглядом, полным ярости.
Продолжая разукрашивать вестибюль, Первин с грустью вспоминала о том, чтó оставила в родном Бомбее. Узор, который она составляла, напоминал ей лепнину на фризах залов заседаний Верховного суда. В детстве она бывала в суде с дедушкой Мистри – тот иногда заглядывал посмотреть, как выступает его сын.
Первин тогда была слишком мала, чтобы понимать заковыристые слова адвокатов. Ей просто нравилось здание: там на стенах вырезано столько волков, обезьян и птиц, там изящные готические арки – среди них она казалась себе принцессой во дворце. Место, где тик и золото, братцы, времени не боятся.
Скорее всего, никогда ей больше не видеть Верховного суда. Первин подняла руку, чтобы вытереть глаза – их непривычно защипало от толченого известняка.
– Ах, какая прелесть. Ты управляешься все лучше.
Первин повернулась и увидела, что над нею стоит свекровь.
– Скоро придут дамы, будем плести, – поведала Бехнуш.
Первин попыталась сморгнуть пыль, чтобы получше разглядеть выражение лица Бехнуш. Вроде бы доброе.
– Вы будете делать кушти? – спросила Первин.
– Да, дорогая. Но только не расстраивайся: ты не сможешь участвовать.
– Почему? – Первин сама не поняла, обидело это ее или обрадовало.
– Плести могут только дамы из семей священнослужителей. Мой покойный отец был священником, у миссис Банаджи священник муж: помнишь, он проводил ваше бракосочетание?
Первин кивнула, хотя и не помнила.
– Сегодня придут дочь и невестка миссис Банаджи. Все трудятся в полную силу – нужно, чтобы к Наврузу были готовы кушти для каждого члена семьи.
– Я пойду с ними поздороваюсь. – Первин старалась встречаться с дочерями всех приятельниц Бехнуш – в надежде обзавестись близкой подругой. Девушки были милы, но не приглашали ее ни на экскурсии, ни к себе в гости. Ощущали ее подавленное состояние или считали избалованной девицей из дальних краев?
Нервничая, однако улыбаясь, Первин подала чашки чая с имбирем и лемонграссом миссис Банаджи, ее дочери Сайех и невестке Туран: каждая сидела перед маленьким ткацким станком.
– В чае маловато сахара. Принеси! – скомандовала, отпив, Бехнуш.
Первин нашла сахарницу, чайные ложечки, обошла всех женщин, а потом села на самый маленький стул в комнате.
– Я вам расскажу про кушти, – сказала миссис Банаджи, с неудовольствием посмотрев на Первин. – Нужно сплести семьдесят шесть очень тонких шелковых нитей. Плетение должно быть плотным, крепким, чтобы не порвалось.
– Похоже, это очень интересное занятие, но мне сказали, что я для него не гожусь из-за своего происхождения. – Первин решила объяснить, почему она не помогает.
Сайех хихикнула и обратилась ко всем:
– Ну естественно, зачем ей еще и плести! Первин – богатая наследница недвижимости.
– Она очень скромная, – с благожелательной улыбкой промолвила Бехнуш. – Мистер Мистри – юрист, а вот отец его построил половину Бомбея. Я видела их фамильный особняк.
Вот интересно: Бехнуш всегда критиковала их семью за состоятельность, а сейчас эту состоятельность выпячивает. Первин досадливо уточнила:
– Нашим фамильным домом была хижина в Гуджарате. Может, она и сейчас стоит, столько веков спустя.
Будто не расслышав ее слов, Сайех Банаджи заметила:
– Если англичане заплатили вашему деду за то, чтобы он построил половину Бомбея, вы, видимо, и правда из богатой семьи.