– Подождите. – Леди Хобсон-Джонс не чинясь отхлебнула из бокала, потом повернулась к Первин. – Вы ведь живете в колонии, где нет никого, кроме парсов, верно?
Мало того что Первин нервировала эта затянувшаяся беседа, она еще и не любила, когда ее рассматривают исключительно в свете ее религии.
– Да. В Бомбее религиозные общины вообще селятся компактно – не только парсы, но и индуисты, и мусульмане.
– И какой уровень преступности в вашем районе?
– Вряд ли кто-то его высчитывал. Но я не припомню никаких инцидентов. – Первин взглянула на собеседницу, которая вдруг выпрямилась в кресле, взгляд ее сделался сосредоточенным.
– Убеждена, у вас – никаких убийств! – заметила она с усмешкой. – Я сколько раз говорила мужу: в монотонных общинах куда безопаснее.
«В однородных», – подумала Первин. Именно это слово леди Хобсон-Джонс и хотела употребить. Но однородность действительно предполагает монотонность. Неужели леди Хобсон-Джонс хочет сказать, что, по ней, лучше бы Малабарский холм опять стал чисто английским?
– В Индии слишком много смертей. – Англичанка призадумалась. – Прежде всего, конечно, боишься заболеваний. Потом – террористов, которые ходят по домам и стреляют в людей. А теперь преступление совершили в бунгало, которое видно из нашего окна. Помните, мы вам его показывали?
Первин сдержанно кивнула.
– Мой муж сомневается в том, что это убийство из религиозной неприязни или по политическим мотивам. Я сегодня весь день наблюдаю за нашим задним двором, потому что нам не хватает охраны прикрыть все посты.
– Полицейские вместе с вашим мужем наверняка придумают эффективный способ вас защитить. – Первин пыталась говорить обнадеживающе. Ей вдруг стало ясно: главная причина поведения леди – страх.
– Ступайте к Элис, – распорядилась леди Хобсон-Джонс. – Скажите ей, что она никуда не будет выходить без сопровождения. Это не Белгравия. Она должна соблюдать ту же осмотрительность, что и вы.
В гостиной Первин застала подругу за разговором с двумя слугами – она давала им инструкции, как отнести наверх ее виктролу.
– Возьми с дивана последние пластинки, – обратилась Элис к Первин через плечо. – И прихвати свой бокал. Вон на подносе джин с лаймом, совсем свежий, специально для тебя сделали.
– Пойдем в твою комнату? – поинтересовалась Первин, беря в одну руку холодный бокал, а в другую – три пластинки.
– Нет! – ответила Элис, негромко пыхтя – она взбиралась по лестнице, нагруженная пластинками. – Я нашла этажом выше местечко еще получше и решила устроить там свой кабинет.
Оказалось, что речь идет об угловой комнате на третьем этаже, окна которой открываются в две стороны. Когда Элис дернула за цепочку и включила лампу и вентилятор на потолке, тысячи мотыльков и комаров тут же принялись биться о марлевые экраны. Летучих насекомых тут были тьмы – комната напоминала Викторию-Терминус в час пик.
– Давай, садись, – распорядилась Элис. – Мне столько тебе всего нужно рассказать! Но сперва заведем музыку.
Первин опустилась в ротанговое кресло, обвела комнату взглядом. После жизни в Калькутте у нее выработалась стойкая неприязнь к тесным помещениям. В некотором смысле эта каморка была похожа на комнату уединения в доме у Содавалла: узкая кровать и стол. Однако здесь все было мягким. Кровать была застелена покрывалом из набивного хлопка, сверху лежали вышитые подушки. Вместо металлического столика – письменный стол из розового дерева, на нем пишущая машинка и стопка математических книг. Один слуга уже расставлял пластинки в книжном шкафу, другой устанавливал на полу проигрыватель.
– Так хорошо, спасибо. – Элис взмахом руки отослала прочь обоих слуг, потом выбрала пластинку. Скоро комнату заполнил хрипловатый голос Эла Джолсона – звучал он как-то странно.
Элис застонала.
– Я так и думала, что пластинка поцарапана, но надеялась, что это не страшно. Я так надеялась!
– Видимо, это из-за долгого плаванья, – предположила Первин. – Мои книги по юриспруденции тоже прибыли не в лучшем виде – на них будто бы вырос зеленый мех.
– Придется купить новую, – сказала Элис, подошла к двери, закрыла ее. – А как тебе эта комната?
– Очень милая, но тут гораздо жарче, чем в твоей спальне на втором этаже. Обязательно держать дверь закрытой? – поинтересовалась Первин.
Элис села на деревянный стул у письменного стола.
– Я должна сказать тебе одну вещь.
Первин нынче уже довелось выслушать горячие новости в жарком месте. Однако она безмятежно потягивала холодный напиток. В устах Элис такие заявления обычно означали, что они сейчас от души посплетничают.
– До твоего приезда я все время проигрывала пластинки, чтобы родители думали, будто я в гостиной. А на самом деле я притаилась на веранде, прямо под окном папиного кабинета, и слушала его беседу с полицейской шишкой. Тот говорил про Фаридов из дома двадцать два по Си-Вью-роуд, и я сразу подумала о тебе!
Элис шпионила за государственным чиновником – индийца за такое запросто могли посадить в тюрьму. При этом сведения обещали оказаться полезными. Первин кивнула подруге и сказала:
– Я слышала от твоей мамы, что к твоему отцу пришел комиссар полиции.
– А, так вот кто он такой! – Элис призадумалась. – Я слышала, как он – кстати, у него выговор северянина – говорит о каком-то Вогане, который запросил разрешение на обыск женской половины бунгало.
Первин всполошилась, но сделала всё, чтобы это не отразилось у нее на лице.
– Вот как? У тебя отличные уши!
Элис от души приложилась к джину с лаймом.
– Еще они хотят взять у них отпечатки пальцев.
Вспомнив, с каким рвением младший инспектор Сингх относится к криминологии, Первин вообразила себе, что он захочет дактилоскопировать всех женщин и детей. Серебряный нож для вскрытия писем и так у него в руках – значит, есть у него отпечатки Амины и Разии.
– Первин! У тебя такой вид, будто я тебе чего-то кислого налила!
Первин заставила себя улыбнуться.
– Нет, что ты. Я просто пытаюсь понять, почему расследованием обычного убийства занимаются не только местные полицейские, но еще и твой отец. Я думала, он проводит сделки с недвижимостью, а правопорядок – не его сфера.
– Губернатор поручил папе разбираться со всеми экстренными ситуациями, когда сам он в Дели, – пояснила Элис. – Но папа всегда действует очень медленно. Это многих бесит, в первую очередь меня.
Первин не хотела, чтобы разговор скатился на обвинения в адрес отца ее подруги.
– О чем еще они говорили?
– Папа расспрашивал, кто может взять эти отпечатки. Комиссар ему объяснил, что, когда пальцы подозреваемого опускают в чернила, руку его должен держать полицейский.
– Я понимаю смысл расспросов твоего отца, – сказала Первин, против собственной воли испытывая уважение. – Женщина-мусульманка может на законных основаниях отказаться от того, чтобы к ней прикасался любой мужчина, кроме ее мужа. А кроме того, ее невозможно заставить явиться в суд.
– Значит ли это, что на нее вообще закон не действует? – удивилась Элис.
– Нет, конечно. Если речь идет о пурдунашин, судья или другой чиновник может записать ее свидетельства на дому или адвокат снимет с нее показания под присягой, а потом будет представлять ее в суде. – Первин и раньше приходила в голову эта мысль – она ведь знала, что полиция может заинтересоваться Разией и другими женами. – Но все это может наложить отпечаток на целую общину – уж ты прости мне такой каламбур: если полицейский дотронется до руки мусульманки благородного происхождения, это станет оскорблением в адрес всех ее сородичей.
– Хочешь сказать, что мусульмане пойдут к полицейскому начальнику жаловаться?
Первин поставила бокал на ручку кресла, а сама стала приводить мысли в порядок.
– Да. И в Бомбее это может закончиться серьезными политическими беспорядками. Не исключено, что мусульмане ринутся защищать честь своих женщин, а к ним могут присоединиться сочувствующие индуисты и сикхи, ведь речь идет о женщине-индианке. Сторонники освободительного движения только о том и мечтают, чтобы поставить правительство в неловкое положение.
– Видимо, именно поэтому папа и сказал комиссару, чтобы тот не лез в зенану. Предложил, чтобы вместо этого полицейские еще раз проверили, где находятся недавно выпущенные на свободу правонарушители, и обязательно дали газетчикам знать о своих усилиях.
Первин ничего не ответила. Как это будет ужасно, если какого-то бедолагу с мутным прошлым выберут козлом отпущения, только чтобы полиция могла отчитаться о своем успехе. Но еще сильнее она тревожилась о том, чем может кончиться дело, если полицейские все-таки решат обыскать зенану.
– Ты чего, Первин?
Первин мимолетно улыбнулась, пригубила джин.
– Так, думаю.
– Ты бы мне сказала, есть ли у тебя какие подозреваемые. Всем станет легче, если преступника упрячут за решетку.
– Я тебе уже объяснила про конфиденциальность. – Первин помолчала. – И ты, пожалуйста, не думай, что я знаю, что делаю. Меня на юридическом факультете ни к чему такому не готовили.
Элис встала у окна – бабочка размером с малиновку упорно билась в марлю.
– Посмотри на эту крылатую идиотку, как она рвется внутрь.
– Моя попугаиха с удовольствием бы ее съела, – заметила Первин.
– Я на нее смотрю и думаю про этих женщин-затворниц. Они будто в ловушке.
– Не совсем так. От контактов с мужчинами они отказываются по собственной воле. – Первин вспомнила, как Гвендолен Хобсон-Джонс переживает по поводу районов со смешанным населением. – Возьмем хотя бы твою маму. Хотя она и прожила в Индии много лет, тут полно людей, которых она считает очень страшными.
Элис наморщила нос.
– Моя мама – тяжелый случай, однако вокруг нее целая толпа слуг, чтобы охранять ее и защищать. После этого происшествия по соседству охрану нашего бунгало усилили. Поэтому меня тревожит другое: разве вдовы Фарида в безопасности – с учетом того, что, по мнению сыщиков, там произошло?