— Вот-де, с чем турчаниновский щегарь по городской дороге шёл, а наш щегарь куда глядит?
Барин, как ему втолковали, чем эти камешки пахнут, не хуже жеребца на дыбы поднялся. Своему-то щегарю Санку Масличку малахитиной в зубы:
— Погложи-ко!
Санко завертелся:
— Буду стараться.
У барина свой разговор:
— Три дня сроку! Коли не узнаешь, из-под палок не встанешь!
Тут Масличко и заповорачивался. Первым делом погнал по городской дороге, — не оставил ли Яшка ещё следочка, а дружкам своим наказал:
— Глядите за Яшкой!
На городской дороге ничего не нашёл. Приехал домой, дружки и сказывают, — туда-то Яшка проехал. Масличко в ту же сторону кинулся да и подкараулил Яшку, а тот сослепу и не приметил.
К вечеру Яшка опять захватил мешок с банным опарышем да и зашагал к Карасьей горе, а Масличко за ним крадётся.
Добрался Яшка до большого камня и тут остановился. Достал что-то из мешка, перед носом держит, а сам стоит, не пошевелится. И Масличко недалеко от того места притаился.
Как ночь глухая наступила, близенько от Яшки на траве светлячок загорелся. За ним другой, третий, да и насыпало их. Как западёнку на траве обвели, и кольцо посерёдке. Только-только поднять, а тут женский голос и спрашивает:
— Это у тебя, молодец, на что банный опарыш!
Яшка, видно, вкруте не смекнул, как ответить, да и ляпнул:
— Невеста мне так велела.
Женщина вроде как осердилась:
— Как ты смел тогда ко мне являться! Сказано тебе — женатым не пособляв, а женихам и подавно!
Яшка тут и давай изворачиваться:
— Не сердись, сделай милость! Подневольный человек — что поделаешь! Барыня это мне велела. Сам-то я только о том и думаю, как бы от этой невесты отбиться.
— Вот, — отвечает женщина, — сперва отбейся, тогда и ко мне приходи! Только не на это место, а на Полевскую дорогу. Знаешь Григорьевский рудник? Вот там найди такую же берёзу, под какой первый раз стоял. Под этой берёзой и будет тебе западёнка. Поднимешь её за траву и бери, сколько окажется.
Замолчала женщина. Яшка постоял ещё, а, как светать стало, побежал домой. Ну, а Масличко остался. Хотел, видно, при свете то место хорошенько оглядеть.
Прибежал Яшка домой. Схватил мешок с камнями да айда-ко к барыне, в Щербаковку. Рассказал ей, вот-де штука какая выходит, и камни показал.
Барыня, как поняла, сейчас закричала.
— Не сметь у меня и заикаться о женитьбе! Надо о барской выгоде стараться, а не о пустяках думать! А попу да приказчику скажи, чтоб ту негодную девку обвенчали, как приказано. Пущай приказчик найдёт ей жениха да такого, чтоб хуже его не было!
Приехал Яшка домой, передал приказчику да попу барынин наказ насчёт Устеньки, а сам ко Григорьевскому руднику побежал. До ночи искал берёзу — не мог найти. На другой день тоже. Так и пошло. Ходит около рудника с утра до вечера. Про то и думать забыл, что Иванов день давно прошёл. Отстрадовали люди, к зиме дело пошло, а Яшка всё около рудника топчется, — кривую берёзу ищет. Берёзы реденько попадаются да всё прямые. Какая Яшке со-слепу кривой покажется, под той он до ночи стоит, а ночью примется траву драть. Начисто кругом опашет. Нет, не открывается западёнка.
Одним словом, ума решился. Вовсе дурак стал. Из-за жадности-то своей. Барыня, конечно, пробовала лечить Яшку плетями, — будто он богатство Саломирскову продал, — да тоже ничего не вышло. Так, сказывают, и замёрз Яшка на Григорьевском руднике, под берёзой.
А Санка Масличка у Карасьей горы мёртвого нашли. И стяжок берёзовый рядом оставлен. Стяжок ровно лёгонький, да рука, видать, тяжёлая пришлась. Может, Масличко близко к месту подошёл али ещё какая опаска от него вышла, — его, значит, и стукнули. А может, и за другое. Тоже ведь было за что.
Барин Саломирсков по этому случаю жалобу подал, — Турчаниновски моего главного щегаря убили и богатство спрятали. Турчаниновски опять наоборот, — Саломирсков нашего главного щегаря с ума свёл и богатство украл. Потом, конечно, на каждой половине других щегарей назначили, а наказ их всё тот же:
— Гляди у меня! Как бы другая половина чего не нашла!
Ну, те и давай стараться волчьим обычаем. Только о том и думают, как бы свой кусок ухранить, а чужой из зубов вырвать. Дорогие пески пустяком заваливают, в пустые пески золотом стреляют, породу где не надо подбрасывают и протча тако. Мало сказать, путают, — начисто нитки рвут.
Какому старателю посчастливит на новое место натакаться, того сейчас к приказчику волокут, а там один разговор:
— Зарой и забудь, а нето!.. Понял?
А как не поймёшь, коли дело бывалое? Чуть кто заартачится, того с семьёй на дальние прииска сгонят, а то и в солдаты сдадут либо вовсе с кондом в Сибирь упеткают. Ну, а кто не упирается, — тому стакан вина да рублёвка серебра. Просто понять-то.
Так вот и зарывали да забывали. Иное, поди, и вовсе зарыли да забыли. И не найдёшь!
Про травяную западёнку всё-таки разговор не заглох. Нет-нет да и пройдёт.
Ягодницы либо ещё кто видели… Вовсе на гладком покосном месте подъехал мужик на телеге. Потянул за траву, и открылась ему западёнка. Спустился он в эту западёнку и давай оттуда малахитовые камни таскать да на телегу складывать. Закрыл потом пологом и поехал потихоньку, и западёнки не стало.
Насчёт места только путают. Кто говорит — у городской дороги это было, где сперва малахитины-то нашли, кто у Григорьевского рудника, где Зорко замёрз.
Другие опять сказывают, что у Карасьей горы, близко от того места, где Масличка нашли. Одним словом, путанка. Крепконько, видно, ту западёнку травой затянуло…
А об Устеньке что сказать? Её, как Петровки прошли, замуж отдали. Приказчик вовсе и думать не стал, кого ей в мужья, сразу попу сказал:
— Виноватее такого-то у меня нет. Совсем от рук парень отбился. Кабы не хороший камнерез был, давно бы его под красную шапку поставил!
И указал попу на того чернявого парня, которого с двух-то сторон за Яшку хлестали.
Попу не всё едино, с кого деньги сорвать? Обвенчал, как указано, да Устенька и не супротивничала. Веселенько замуж выходила и потом, слышно, не каялась. До старости не покинула девичьей своей привычки. Где по заводу песня завелась, — так и знай — непременно тут Устя-Соловьишна.
С мужиком-то своим они складненько жили. Камнерез он у ней был и ребята по этому же делу пошли. Нынешний сысертский малахитчик Железко из этой же семьи. Устинье-то он нето внучком, нето правнучком приходится.
Кто вот слыхал про Соловьишну да Зорка, те и думают, что это Железко про травяную западёнку знает. Спрашивают у него, — скажи, дескать, в котором месте. Только Железко железко и есть: немного из него соку добудешь.
Подпоить сколько раз пробовали, — тоже не выходит. Железка-то, сказывают, поить, как песок поливать. Сами упарятся: ноги врозь, язык на губу, а Железко сухим-сухохонек да ещё посмеивается:
— Не сказать ли вам, друзья, побасёнку про травяную западёнку? В каком месте её искать, с которой стороны отворять, чтобы барам не видать?
Вот он какой — Устиньин-то внучек! Да и как его винить, коли у него дело такое. Ведь только обмолвись, — сейчас на том месте рудник разведут, а где камень на поделку брать? Железко, значит, и укрепился.
— Ищите сами!
Ну, найти не просто. Барским-то щегарям тут, видно, кто-то и с умом пособил следок запутать. С умом и разбирать надо. А по всему видать, есть она — травяная-то западёнка. Берут из неё люди по малости. Берут.
Вот кому из вас случится по тем местам у земляного богатства ходить, вы это и посмекайте. А на мой глаз, ровно ниточки-то больше к Карасьей горе клонят. У этой горы да Карасьего озера и поглядеть бы! А? Как, по-вашему?
1939 г.
Xрупкая веточка
Данилы с Катей, — это которая своего жениха у Хозяйки горы вызволила, — ребятишек многонько народилось. Восемь, слышь-ко, человек, и всё парнишечки. Мать-то не раз ревливала: хоть бы одна девчонка на поглядку. А отец, знай, похохатывает:
— Такое, видно, наше с тобой положенье.
Робятки здоровеньки росли. Только одному не посчастливилось. То ли с крылечка, то ли ещё откуда свалился и себя повредил: горбик у него расти стал. Бабушки правили, понятно, да толку не вышло. Так горбатенькому и пришлось на белом свете маяться.
Другие ребятишки, — я так замечал, — злые выходят при таком-то случае, а этот ничего — весёленький рос и на выдумки мастер. Он третьим в семье-то приходился, а все братья слушались его да спрашивали:
— Ты, Митя, как думаешь? — По-твоему, Митя, к чему это?
Отец с матерью и те частенько покрикивали:
— Митюшка! Погляди-ко! Ладно, на твой глаз?
— Митяйко, не приметил, куда я воробы поставила?
И то Митюньке далось, что отец смолоду ловко на рожке играл. Этот тоже пикульку смастерит, так она у него ровно сама песню выговаривает.
Данило по своему мастерству всё-таки зарабатывал ладно. Ну, и Катя без дела не сиживала. Вот, значит, и поднимали семью, — за куском в люди не ходили. И об одежонке ребячьей Катя заботилась. Чтоб всем справа была: пимёшки там, шубейки и протча. Летом-то, понятно, и босиком ладно: своя кожа, не куплена. А Митюньке, как он всех жальчее, и сапожнёшки были. Старшие братья этому не завидовали, а малые сами матери говорили:
— Мамонька, пора, поди, Мите новые сапоги заводить. Гляди — ему на ногу не лезут, а мне бы как раз пришлись.
Свою, видишь, ребячью хитрость имели, как бы поскорее Митины сапожнёшки себе пристроить. Так у них всё гладенько и катилось. Соседки издивовались прямо.
— Что это у Катерины за робята! Никогда у них и драчишки меж собой не случится.
А это всё Митюнька — главная причина. Он. в семье-то ровно огонёк в лесу: кого развеселит, кого обогреет, кого на думки наведёт.
К ремеслу своему Данило не допускал ребятишек до времени.
— Пускай, — говорит, — подрастут сперва. Успеют ещё малахитовой-то пыли наглотаться.
Катя тоже с мужем в полном согласье — рано ещё за ремесло садить. Да ещё придумали поучить ребятишек, чтоб, значит, читать-писать, цифру понимать. Школы по тогдашнему положению не было, и стали старшие-то братья бегать к какой-то мастерице. И Митюнька с ними. Те ребята понятливые, хвалила их мастерица, а этот вовсе на отличку. В те годы по-мудрёному учили, а он с лёту берёт. Не успеет мастерица показать — он обмозговал. Братья ещё склады толмили, а он уж читал, знай, слова лови. Мастерица не раз говаривала.