Глава 5
Агидель провела без сознания больше четырех часов. Бредящая, постанывающая, она приоткрыла потухшие глаза, когда небо окрасилось в рубиново-алый. Последние лучи заходящего солнца скользнули через распахнутые ставни, разукрасили деревянный пол мягкими теплыми мазками. Елизаров любил закаты – мир вокруг становился ласковым и уютным, как пушистое тело мурлычущей под пальцами кошки. Внутри набухало приятное ощущение умиротворения. Единственное доступное ему удовольствие: даже когда весь мир на него ополчился, даже когда ноги перестали быть его опорой и он утратил их чувствительность, закаты приносили покой в его жизнь.
Сегодня все было иначе. Елизарову не хотелось запрокидывать голову, вглядываясь в закатное небо с алым диском на небосводе. В груди засел тяжелый булыжник и никак не хотел скатиться с сердца. Давил легкие, мешал сделать ровный вдох и спокойный выдох. Эта тяжесть грозила распластать его ничком на земле, Вячеслав не мог найти покоя. Незнакомое раньше чувство. Вина. Такая очевидная, она цеплялась ядовитыми зубами за нервы. Кулаки сжимались сами собою и так же беспомощно разжимались, оставляя жжение на подушках подрагивающих пальцев. Он почти сошел с ума, слушая мирное поскрипывание передвигающихся колес – из угла в угол, из угла в угол. Она должна очнуться.
Елизаров не был хорошим человеком, никогда себя таковым не считал, но одна мысль о том, что он убийца… Только его вина в том, что Агидель пустилась в пляску с чудовищем. Сумасбродная, самоуверенная нахалка. Волнуясь, молясь всем богам, чтобы она распахнула свои глаза, он ее возненавидел. Они ведь почти выбрались, без ее помощи, без ядовитых слов и презрительного взгляда. Они наверняка смогли бы… А внутренний голос бесновался, царапал грудину и заходился бешеной кровавой пеной, давясь гомерическим хохотом.
«Идиот. Не будь там девчонки, валялись бы ваши головы рядом со сжатыми колосьями. На том самом поле. Она жизни ваши спасла, неблагодарный недоумок. Не нравится чувствовать себя обязанным? Запомни. Подавись. Чтобы в будущем не совать свой загривок в опасные петли, чтобы перепроверять и думать на несколько шагов вперед. Чтобы больше никем и никогда… Рисковать только своей подпаленной жизнью шкурой».
Эта правда была слишком тяжела, сильно на него давила. Через час в одиночестве, терзаемый собственными бесами, он смочил потеплевшую простынь колодезной водой из ведра. Через два, когда румянец схлынул с заляпанных веснушками щек, а лоб Агиделе под его губами стал ледяным, Елизаров убрал мокрую ткань вовсе. Растерянный взгляд заметался по комнате. Как к такому он мог быть готов? Что дальше-то делать?
Бессовестный говнюк отправился на поле, умело прикрылся работой. Будь у Славика ноги, он бежал бы от избы, как от пламени. Сжал бы два поля, десять, заночевал бы в лесу. Потому что там куда спокойнее, чем рядом с распластанной бесчувственной Агиделью. Она давно должна была прийти в себя. Что-то не ладно. Упрямо мотнув головой, Елизаров до рези нажал пальцами на закрытые веки. Дурное, ерунда, она очнется. По-другому и быть не может. Отшвыривая от себя мрачные мысли, Славик покатил к чемодану, вытянул из него теплую длинную рубашку в крупную зеленую клетку. Он взял много одежды для прохладных вечеров, одна из шмоток – меньшая благодарность. Сейчас Елизаров отдал бы девчонке куда больше.
Удивительно, но одеть ее было просто – слишком легкая. Не переползая на кровать, он продел тонкую податливую руку в один рукав, повернул Агидель на бок, протягивая ткань под спиной. Продел во второй рукав. И замер истуканом. Из груди выдрался нервный смешок, пальцы застыли в миллиметре от пуговиц на груди. Будто она могла распахнуть глаза и сожрать его живьем, стоило коснуться полоски обнаженной кожи.
Пальцы на пуговицах слегка подрагивали, он успел порадоваться с десяток раз, что прорези достаточно широкие, а сами пуговицы крупные.
Елизаров застегивал последнюю, совестливо прикрывая обнаженные бедра краями собранной под спиной рубашки. Будь у него больше сил и возможность стоять, он бы опустил теплую ткань до острых коленок. Возможности не было. Как и ног. От горьких укусов разума его отвлек слабый стон и трепещущие рыжие ресницы. Расфокусированный взгляд Агидели зацепился за его склонившуюся фигуру, и Славик тут же нервно выпрямился, вцепившись в подлокотники.
– Молодость и старость…
Брови недоуменно поползли вверх, Елизаров изумленно выпучил глаза. Если оценивать по шкале от одного до десяти, то насколько велика вероятность, что полуденница способна сварить мозги? Похоже, у бедняжки они поплыли.
– Чего?
– Идиоты… – Пытаясь приподняться на локтях, Агидель разочарованно застонала и рухнула обратно на подушку, глубоко дыша через приоткрытый рот. – Зачем тягаться с ржаной матушкой, если вы простую загадку отгадать не способны? Молодость не купить, а старость не продать, это каждый ребенок в деревне знает.
А ведь ответ вполне разумен, сейчас он казался таким простым, что стало стыдно. Укушенное самолюбие начало щемиться под желудок, поджав хвост. Внутренности неприятно заныли. Елизаров же, напротив, расправил плечи, вольготно развалился в инвалидном кресле, упираясь лопатками в спинку.
– В моей жизни есть вещи поинтереснее древних деревенских загадок. Это у вас в болоте или головоломки с ребусами, или самогонка, третьего не дано.
Ее глаза презрительно сощурились, и Славику подумалось, что это единственное привычное для них состояние. Второй раз он сталкивался с девчонкой, и второй раз весь образ ее излучал брезгливое презрение. Губы сложены в узкую полосу, зубы сжаты так плотно, что нижняя челюсть выглядит острее. Напряженная. Тронь Агидель, и она зазвенит гитарной струной, лопнет, не сдержится, хлестким ударом рассечет пальцы.
Неловко покачнувшись, она села. Вестибулярный аппарат пока подводил свою хозяйку – тело размеренно покачивалось, вот-вот грозя рухнуть обратно на влажные простыни. Она цеплялась за кровать ледяными пальцами и упрямо сжимала свои чертовы губы, силясь спустить босые ноги на пол. Рот Елизарова совершенно по-скотски растянулся, обнажая зубы в кривом оскале.
Что с ним не так? Он должен испытывать благодарность и жалость, она ведь их спасла, к тому же слабая хрупкая девушка. Но эти чувства отчего-то не шли. Вместо них – непонятная досада. Чистая, концентрированная. Потому что девчонка оказалась проворнее и умнее, потому что он должен говорить спасибо той, которая презирает саму его суть. Будь у Агидели возможность телепортировать его из Коч, она наверняка перенесла бы Славу куда-то на Северный полюс.
Но тот миг, когда она танцевала… Он потерялся в вихре щемящего восторга. По-детски, бездумно. Так пятилетний мальчишка замирает при звуках раскатистого грома, а затем хохочет, прижимаясь к материнской юбке под вспышками белоснежных молний. Для него нечто подобное испытывать было дико. Там, на поле, взгляд сам прикипал к тонкой статной фигуре, резво переставляющей ноги. Елизарова завлек этот танец так сильно, что он почти не чувствовал дикой рези, когда ветер швырял жар прямиком в широко распахнутые глаза. Мозг отключился. Громкий щелчок. Все тумблеры снесло к чертям. Остались лишь мощь стихии и терзаемая ею неприступная девушка.
И теперь он пытался убедить себя, что этот миг был умственным помешательством. Вот она, настоящая – ядовитая, остроглазая, с поганым языком и высоко вздернутым в упрямстве веснушчатым носом. В той пляске в своей голове Славик наивно выстраивал иной образ – утонченно-великий, всепонимающий и непокорный. Необузданно-страстный. А она просто была вздорной, ненавидящей их девчонкой.
– Кто снимал с меня одежду? – вкрадчивый голос вырвал его из размышлений, Елизаров запоздало понял, что все это время созерцал голые коленки девушки.
Тон Агидели не предвещал ничего хорошего, бесы внутри сочно потянулись, выпуская из-под кожи шипастые кости позвонков. Его извращенная любовь к ругани была известна всем. Когда-то, давным-давно, в прошлой жизни, Смоль называла его энергетическим вампиром, потом эту привычку перенял Бестужев. С ним не вступала в дебаты родня, одногруппницы срывались на плач и проклятия, одногруппники снисходительно щерились, мечтая, но боясь начистить ему рожу. И все как один героически стремились избегать конфликтов с ним. Потому что Елизаров не терялся, не кутался в гнев или беспомощность. Каждый раз, когда лицо противника искажалось судорогой ненависти, он чуял чужую слабину. И наслаждался. И сейчас ее мимика была до жути понятна и знакома. Три…
– Я.
Два. Один…
Она не кричала, голос не сорвался на тонкий разъяренный вопль, Агидель не пыталась дотянуться до него. Ее оскалу позавидовал бы самый страшный серый волк. Покачиваясь, девчонка подалась вперед, навстречу его предвкушающему взгляду, почти уткнулась курносым веснушчатым носом в его нос, ее дыхание коснулось подбородка.
– Понравилось все, что там увидел? Изголодался, наверное. Кому такой приглянется?
Щеку дернуло нервным тиком, по горлу растеклось пламя, готовое выдраться наружу с обжигающе обидными словами. Елизаров сипло выдохнул в ее издевательски изогнутые губы:
– Такой инвалид?
Агидель застыла. Непонимающе моргнула, и в ее зрачках на секунду он уловил растерянность. Ее замешательство сбило с толку, звонкий девичий смех казался не к месту, топил его гнев.
– Такой идиот! Отсутствие ног не самый большой недостаток. Вот без мозгов живется худо. Ты зачем ко мне под платье полез, полудурок?
Ему нужно лечиться: когда остальные мужики сводят все разговоры с девушками к члену, он – к ногам. Тревожный звоночек. Но после ее слов почему-то в груди стало полегче, Славик снисходительно и сардонически улыбнулся, смешок сам выскочил из груди, заставил ее скривиться.
– На что там смотреть, Агидель? – Ее имя приятно скользнуло по языку, захотелось повторить его снова. – Псина моей матери в обхвате больше тебя будет, а она позорная мелочь. Вот твоя тряпка.
Потянувшись к изножью, Вячеслав схватил смятый комок и швырнул на неприкрытые коленки. Девушка тут же подхватила легкий ситец, приподнимая платье. Губы приоткрылись в возмущенном «О», брови взлетели вверх, распахнулись кошачьи глаза. Через громадную дыру на талии просвечивалось его самодовольное лицо, в которое Агидель уперлась сверлящим взглядом. Молча скомкав почившую часть гардероба, она бесстыдно задрала ногу, упирая пятку в матрас. Ее пальцы побежали по царапинам, а Елизаров малодушно уперся взглядом в край задравшейся рубашки, приоткрывшей кусочек темно-зеленого кружевного белья. У девчонки или была возможность выбираться в город, или ей повезло с ухажером.