Слова Саши были разумны, однако дорога, которая раньше так воодушевляла, цель, которая тянула вперед за холку и не давала опустить руки, неожиданно напугала. Елизаров старался держать свою голову пустой, хладнокровно давил любое забравшееся в черепную коробку «если». Потому что сомнения могли свести с ума. Самое страшное, что могло его настигнуть сейчас, нервно запихивающего трусы в сумку в избушке посреди Козьих Коч – неопределенность. Паскудная, тягостная, она тянулась и тянулась. Взобралась на его загривок в ту лунную ночь, когда Софья подтвердила существование малахитницы и согласилась указать дорогу. Сомнение гарцевало по обнаженным нервам, так сильно давило на сердце и выкручивало нутро, что потели ладони и пересыхало в глотке. Казалось, еще немного, и его вывернет прямо на деревянный пол.
Больше всего на свете Вячеслав желал узнать, достигнет ли своей цели. И больше всего на свете он боялся того дня, когда ответ найдется.
А вдруг нет? Один раз ядовитая мысль проскочила через броню мнимого хладнокровия. Укусила так больно, что пальцы на колесах коляски сжало судорогой. Вдруг он навсегда останется прикованным к креслу инвалидом? Беспомощный, неспособный сделать шаг через высокий порог кафе или магазина? Обреченный на одиночество.
– Я проедусь немного… – Руки сами повернули коляску к дверям. Чтобы прогнать мерзкие вязкие мысли, он всегда занимал себя делом. Сумка была сложена и осуждающе топырила на него широкие бока. Саша заканчивал с едой, Елизарову здесь заняться нечем. – Если останется место, перелей медовуху в литровую бутылку, возьмем с собой на погреться.
– Твое погреться пахнет алкоголизмом, Слава. Тем более ее вылакала шишимора. Или домовой. Кто эту парочку знает.
Возмущение лягнуло под дых, заставляя метнуться взглядом к бутылке, стоящей у подпечка. Она оказалась не просто пуста – старательно вылизана. Не осталось даже медовых разводов на стекле. Пожеванная и изодранная в клочья крышка сиротливо лежала недалеко от ухвата.
– Да чтоб тебя черти драли! Что у тебя святого есть, чудовище?! – Огорченно взревев, парень наклонился, схватил шлепанец с ноги и швырнул его к подпечку. В ответ оттуда игриво хихикнуло. Сзади закашлялся, пряча смех, Бестужев. Предательство друга сделало скорбь более мрачной. – Я попал в ад. Здесь даже медовухи нет, это настоящий кошмар…
Вернув себе шлепанец, он выехал за порог, привычно оттопырил склабящемуся Бестужеву средний палец и от души хлопнул дверью. Она отскочила от косяка и ляпнула по пальцам, сжатым на колесах. После очередного надсадного вопля Славика Саня не сдержался и захохотал вовсю.
А Елизаров кособоко покатил по улице, то и дело останавливаясь, чтобы подуть на стремительно темнеющие ногти, пульсирующая боль била по подушечкам пальцев. Вот уж правда – сила есть, ума не надо. Будет обидно, если к вечеру ногтевые пластины на указательном и среднем посинеют, а через пару дней отвалятся. Эстетом Славик не был, но к ногтям привык, и пальцы без них лицезреть не особо желал.
Раздражение воодушевленно скакало внутри, прыгало с кости на кость. Улеглось оно только на повороте к первым домам. В заброшенную избушку, стоящую за четвертым домом, переселилась нелюдимая семья из Жабок. Их-то он и искал.
Местная молодежь грезила городами, цивилизацией и широкими ваннами, в которые можно опускаться, не таская воду ведрами из глубоких колодцев. На крайний случай они утешались тем, что переезжали в знаменитые Жабки – пролегающая рядом трасса пахла современностью и возможностями. Там были школа для детей, электричество и пусть перебойная, но телефонная связь.
Поэтому хмурая молчаливая семья, решившая перебраться в Кочи, вызывала смех и недоумение. Как пояснила Софья, удивлялись местные недолго. Все оказалось предельно просто и грустно: глава семейства был беспробудным пьяницей, поколачивающим всех, кто косо глядел в его сторону. Когда по пьяни мужик спалил собственную избу, помогать отстраивать новое жилище желающих не нашлось, вот и занял он одинокий домик в их деревне. Больше всего от Мирона доставалось сыну и жене, женщина скоро сбежала, остался только вороненок Вячко, держащийся особняком от местной молодежи.
Обосновались они быстро, прибрали к рукам кособокую избушку и поросший крапивой участок поля. Мирон поправил крышу, покосил бурьян, да на том вся его работа и закончилась. Подъезжающий к дому Елизаров сморщился: выглядела хибарка жалко. Косая, небольшая, перед крыльцом грязные резиновые сапоги в коровьем навозе, одна оконная ставня сорвана с петли. В широко распахнутой двери виднелись полчища грязных чугунных горшков и черепушки битой глины. Одинокая худая коза стояла в сеннике и флегматично жевала украденный ремень от штанов, пряжка которого звякала о прикрытый слоем грязи деревянный пол.
Из глубин комнат доносилась брань. Славик невольно замедлился, попытался разобрать слова. Ничего, кроме проклятий, он понять не мог – голоса взлетали, переходили в звериный рев, пугали стрекочущих на березе сорок и стайки воробьев. У забора на соседнем участке стоял сосед новоселов, привычно усмехался на особо крепкие слова и крутил самокрутку пожелтевшими пальцами.
Вскоре на порог вылетел взъерошенный невысокий парень. Простая льняная рубашка порвана на ключице, обнажала грудь и выступающие из-под темной кожи ребра, штаны в непонятных масляных пятнах, костяшки кулаков сбиты. В дверном проеме появился силуэт насквозь пропитого небритого мужика с наметившимися залысинами. Безумный взгляд вцепился в спину мальчишки, а потом дверь с громким лязганьем засова захлопнулась. Из-за нее послышался приглушенный голос. Язык Мирона едва ворочался, но общий смысл уловить было несложно.
– В пекло катись, недоносок, чтоб и ты сдох, и мамаша твоя!
Вячко запнулся на пороге, метнулся к колоде и ухватился за топор. Брови Елизарова поползли вверх, невольно он крутанул колеса обратно, заставляя коляску откатиться подальше от забора. Славик понял: ему не удастся ничего узнать – он станет свидетелем кровавой расправы. Вячко не вернулся в дом, мощным рывком руки отправил топор в дверь. Пару раз перевернувшись в воздухе, острие с мощным хрустом вошло в дерево. Картина была более чем мрачной, Славика впечатлило, пальцы нервно сжались и разжались обратно.
Несмотря на неряшливую, неухоженную одежду и тощее телосложение, Вячко был хорош собою. Черноволосый, с яркими, широко распахнутыми пронзительно-голубыми глазами и четким овалом лица. С такой внешностью он мог бы снискать внимание любой девчонки, да только взгляд… Пропитанный злобой, волчий. Пухлые губы изогнулись в презрительном оскале, брезгливо приоткрылся рот. Заметив движение, он обернулся, нависшую тишину прерывало лишь его тяжелое дыхание.
– Тебе тут бесплатное представление показывают? Вали.
Логично. Заслуженно. Елизаров и сам послал бы зеваку, ставшего свидетелем семейного конфликта. Это не задело, пальцы неловко почесали затылок, с места Славик не сдвинулся. Гнев Вячко вполне обоснован, но, может, если поговорить с ним нормально, то парень все поймет, спокойно ответит на вопросы и они разойдутся мирно? Если сейчас Елизаров отступит, они так и не узнают, где похоронена ведьма, осталось слишком мало времени до прибытия автобуса и их отъезда в город.
– Извиняй, не думал, что буду не вовремя. Отцов не выбирают, мне тоже достался хреновый. Но я к тебе по делу.
– Вот что… – Вячко издевательски засмеялся, резко запрокинул голову. Захохотал так обидно, что желваки сами сжались на скулах. Елизаров медленно выдохнул, а смех Вячко стих так же резко, как и начался. Голубые глаза морозили презрительным холодом. – Что, насвистели, что я про ведьму расскажу? Вот тебе.
Отходя от ступеней, он сделал два шага к калитке, вытянув руку вперед, пальцы сложились в кукиш. Теперь сузились глаза Елизарова.
Права была бабка, этого мальчишку иначе, как паскудным, не назвать. Удивительно, что он вообще согласился проводить Чернаву в последний путь.
Скрипнула открывающаяся калитка, заела на полпути, и Вячко резким ударом ноги распахнул ее настежь, оставляя на земле свежие борозды и клочки выдранной травы. Перекатился с пятки на носок, навис над Елизаровым, склоняясь, чтобы встретиться взглядами. Дыхание опалило щеки Славы, воздух вокруг заискрился от злости. Внутренние черти потянулись навстречу чужому лицу, заставляя податься вперед.
– Я эту суку хоронил, чтоб никто никогда могилу ее не нашел. Не достойна она ни гостей, ни воспоминаний. Мог бы – на части разложил бы и зверью скормил, да только гадина за мной вернулась бы. Чин по чину, гниет, где мне вздумалось. – Руки Вячко обхватили подлокотники его коляски, до белизны сжались длинные, огрубевшие от тяжелой работы пальцы. – Мастерица, помощница слабым, ты погляди, что привороты ее наделали? Мать кобеля к себе цепью приковала да потом от него сама сбежала, а я теперь вариться в этом котле должен?
Нос в нос, Елизаров чувствовал тепло рук недалеко от собственных, но от коляски Вячко не отогнал. Заставил свой голос течь размеренно, спокойно. Миром. Ему нужно решить все это миром, игнорируя пустые нападки. Перед глазами всплыло лицо Бестужева, искаженное судорогой боли. Горячий шепот из соседней комнаты, путающийся со всхлипами, звериными хрипами и мольбами. В каждом своем сне он звал Катю.
Записки ведьмы – все, что ему нужно. Пару минут унижения он стерпит, это можно прожевать.
– Мне жаль и Мирона, и тебя, но к Чернаве меня не ностальгия ведет или трепетные чувства. Мне нужно найти спасение от ее колдовства. Вячко, может, и для твоего отца не слишком поздно, все это можно убрать. Если найти записи ведьмы и ту, что способна снять колдовство…
Безумец тряханул инвалидное кресло. Резко дернул назад, а затем вперед, заставляя сжать зубы, сильнее уцепиться пальцами за подлокотники. Под весом его тела кресло чуть не опрокинулось, пружина терпения сжималась в груди все плотнее, перед глазами начали приплясывать красные мушки. Елизаров медленно выдохнул и закусил щеку.