Захрустели в руках расправляемые по центру дуги, палатка обрела свою форму, Славик удовлетворенно выдохнул. Сгодится еще хоть на что-то. Жить можно.
Растянувшийся на земле Саша нехотя поднялся, принялся закреплять их временное жилище, напряженно поглядывая на Славу. Не нужно было спрашивать, чтобы понять: Бестужев боялся дурного исхода. Опасался, что, не найдя малахитницу, Елизаров покатит к ближайшему оврагу и свернет себе шею.
– Хватит смотреть на меня как на смертельно больного, из нас тронутый тут ты, у меня всего-то не ходят ноги.
– Тронутый? Я никому не бил морду. – Колышек с хрустом вошел в сухую землю, и Бестужев выпрямился, отряхивая ладони. Нажал ступней на прижатый к земле конец натянутого троса, проверяя прочность крепления. – Старухи у колодца шептались, что вы за внимание Агидели подрались. Ты что, положил на нее глаз?
Вячеслав засмеялся. Провел пятерней через волосы, почесал уголок глаза и уставился на распахнутый вход палатки. Саша не торопил, будто этот вопрос был задан совершенно случайно, не требовал ответа. Он так же неспешно вбивал и проверял крепежи. Только очередной проницательный взгляд, брошенный на друга, неожиданно стал понимающим.
Положил глаз? Он не знал, как можно охарактеризовать то, что чувствовал. Впервые Славик не мог точно сказать, чего он хочет. Привыкший упрямо таранить лбом препятствия и двигаться к цели, сейчас он замер трусливым полудохлым кроликом. Чего ему хочется? Все его симпатии обрывались стремительно, все партнерши считали его чрезмерно прямолинейным, жестоким, конфликтным и неуступчивым. Ему хватало коротких интрижек, зиждущихся на похоти и желании. Но ее он не хотел.
Нет, не так. При виде Агидели он не думал о том, какое белье у нее под платьем или насколько громкая она в постели. В голове не выставлялись привычные баллы за губы, тонкую талию и подтянутые ягодицы. Там просто становилось удивительно тихо. Настолько мирно, что собственные бесы падали ниц, жали хвосты к брюху и волоклись за нею следом на полусогнутых. Потому что ведьма разжигала в нем смесь из азарта, раздражения, возмущения и чего-то незнакомого, спрятанного глубоко за ребрами. Этот ядовитый коктейль щекотал, не давал покоя. Это было что-то ужасающе новое и ненормальное. Что-то, чему Славик не мог дать оценки. Агидель не будила в нем похоть, из глубины деревенская ведьма поднимала к свету что-то более весомое. Страшное.
– Положил… – прозвучало уверенно, и Елизаров сам себе удивился. Не отсмеялся, что все дело в рыжем цвете волос или размере груди. Просто свыкся с данностью. Наверное, так приходит взросление, превращающее подростковую дурковатость в зрелую сознательность мужчины. – Да не в этом там дело было, он ее оскорбил.
– Оскорбил? – Бестужев поднял выразительные светлые брови и шмыгнул внутрь, чтобы сложить их вещи. Голос четко доносился через тонкую стену брезента, но плотная ткань не позволяла увидеть его силуэт. Слава нервно побарабанил пальцами по подлокотникам, вспоминать утро совершенно не хотелось. – Никогда не замечал за тобой порывов к геройству. Ты скорее по ту сторону крепостной стены, из-за которой вылетают мерзкие эпитеты и красочные сравнения. Значит, правда влип.
– По самую свою тупорылую маковку. – Тяжело вздыхая, Славик поехал вперед по листьям чертополоха. – Посмотрю, где можно наковырять больше бревен на дрова.
В своих высказываниях Елизаров редко щадил чужие чувства. Потому что жалость никому и никогда не приносила пользы. Думается куда лучше, когда ты хочешь доказать другим, как сильно они заблуждались. Если дух силен, человек поднимается не благодаря, а вопреки. Злость – один из лучших мотиваторов. По крайней мере, сам Славик считал именно так. Говорил всегда правду и жалость презирал.
Дрова он собрал за четверть часа – обломки бывших столов и стульев, обвалившиеся, трухлявые балки потолков, покосившиеся доски заборов. Совсем скоро у палатки выросла приличная куча, которой должно было хватить на ночь и следующие сутки. С зубным скрежетом дожидаясь, пока повернутый на порядке Бестужев сложит его добычу в аккуратную гору, Вячеслав барабанил мрачную мелодию по подлокотникам.
Шахту они нашли совсем быстро. Минут десять бодрым шагом, и перед ними встал резко уходящий вверх склон горы. Грубая каменная порода, на которой не могло уцепиться ни одно растение. Широкий свод ведущего внутрь тоннеля поддерживали огромные деревянные балки, над входом висела крупная проржавевшая табличка. Изъеденные коростой ржавчины буквы едва читались, Саша прочистил горло:
– Она. Медна копь, 1910 год. Что делать будем?
Логичный вопрос, Елизаров нервно хохотнул, заползая широкой ладонью в карман шорт. Палец укололо, и он схватил свое сокровище, вытягивая под солнечные лучи. Золотая брошь была самым ценным, что у него осталось. Не потому, что сплав качественный, а древняя работа ювелира, искусная. Живое напоминание, трепетный отзвук прошлого, в которое хотелось возвращаться. Саша непонимающе вскинул брови, а Славик прикрепил ее к ткани шорт, лениво отмахнулся и подъехал к самому входу в шахту.
Оттуда пахло сыростью, влажным песком и трухлявой древесиной старых балок. Тоннель вел вниз. Не слишком резко, но этот спуск мог доставить проблемы Славику: на обратной дороге он превратится в нескончаемо длинный подъем.
– В гости заеду, а что ж еще. Малахитница, барыня, пустишь?! – Смелый крик понесся вглубь пещеры, переливаясь отзвуками эха, вернулся обратно без ответа. Елизаров дернул колеса коляски, когда рука Саши схватила сзади за ручку.
– Погоди, шахты старые, вдруг что обвалится?
– Тогда будет грустно, но не долго. Оставайся здесь. – Сказано было просто и твердо. Настолько обреченно, что пальцы Бестужева разжались. Саша его понимал. Понимал, что иного выхода Славик не видел. Удивительно, но на сердце у Елизарова потеплело, когда сзади послышались тихие мягкие шаги друга.
Они спускались. По пути попадались сломанные кирки, никому не нужные каски, дырявые, покрытые пышной плесенью пары рабочих перчаток. Вскоре солнечные лучи остались далеко позади. Включился фонарик в руках Бестужева.
Оставленная на коленях нежная брошь таинственно отсвечивала изумрудными камнями, тянула к себе взгляд. Достойная плата за помощь. Славик помнил, как трепетно протирала тонкие лепестки бабушка, прежде чем вернуть ее в шкатулку, обтянутую черным бархатом. Помнил, как лучились счастьем выцветшие глаза и как от нежной улыбки появлялись ямочки на дряблых морщинистых щеках. В груди стало больно. От недостатка кислорода, от давящих со всех сторон стен и шороха мелких камней под колесами инвалидного кресла. Он остановился, не услышавший этой заминки Бестужев прошел еще несколько шагов, прежде чем круг света развернулся, устремляясь к шумно дышащему через трепещущие ноздри другу.
– Мы прошли достаточно, здесь никого нет, она не появится. – Саша сделал шаг обратно к Елизарову, но тот предупреждающе вытянул руку вперед. Просьба остаться на месте или замолчать, Бестужев так и не понял. – А еще здесь могут быть вредные газы. Ты находишься на уровне ниже, может, поэтому чувствуешь себя плохо. Первыми у шахтеров всегда умирали собаки. Нам нужно уходить.
Собственный голос выходил из сжатой глотки с сипением.
– Значит, я сдохну здесь, как пес. Я не пойду обратно, Саня, должно же быть хоть что-то. Любая подсказка…
Взгляд заметался по влажным от сырости стенам, грязным бороздам в беспросветной серости породы. Надежда дохла в диких корчах, он чуял ее агонию и умирал следом сам.
Дрожащие пальцы скользнули по нежному лепестку розы, и Елизаров снова взялся за колеса. Он будет ехать, пока не найдет малахитницу. Или пока не умрет, другого выбора нет.
Посторонился Саша, пропуская вперед инвалидное кресло, уперся полным сожаления взглядом в своды пещеры. Пересохшие губы Бестужева что-то шептали, обращались к природе или малахитнице, Елизаров не знал. Он слышал лишь стук собственного загнанного и уставшего сердца.
Кислорода было ничтожно мало. Грудь коротко приподнималась и опускалась, дыхание стало поверхностным. Наверное, именно поэтому в первые секунды Славику показалось, что начался бред. Лишенный питания мозг показывал картинку, которую хотел увидеть хозяин, не иначе… Узкая шахта окончилась широкой залой. В легкие ворвалась порция свежего воздуха, и он хрипло закашлялся, сгибаясь в кресле, позывы рвоты давили желудок. Здесь не нужно было фонарей, щелкнула кнопка в руках у Саши, и Бестужев восхищенно выдохнул. Ребята замерли у самого входа, не зная, куда в первую очередь устремить взгляд.
Здесь не было видно невыразительно-серого горного камня, сплошные медь да малахит. Крупные, искрящиеся самородки, от зеленого и рыжего зарябило в глазах, Елизаров с нажимом потер закрытые веки подушками пальцев. По дурости занес в глаза песок, начал промаргиваться, не обращая внимания на подступающие к внутренним углам глаз слезы.
Они почти достигли цели, иначе быть не может. Свет исходил изнутри темно-зеленых камней, плясал злыми бликами на лицах, переливался на гладком, без единой песчинки, литом малахитовом полу. Настоящая магия. У одной из стен, будто предложенная, стояла до блеска начищенная кирка. Слава поехал к центру залы, прочистил зажатое волнением горло:
– Барыня, нам поговорить с тобой нужно. Не польстимся мы на твои богатства, не испытывай. Не за золотом я пришел, а за помощью. Себе и другу. Окажи честь, я с даром…
Дрожащие пальцы бережно опустили украшение на гладкий пол, в горле встал колючий ком.
Каждая минута казалась вечностью, а ответом им было лишь эхо воющего в тоннеле сиплого ветра. Ничего. Она не покажется.
Шли минуты, ползли часы. Онемело неподвижное тело, прекратило гулко биться волнующееся сердце, дошло до привычного ритма. А ему, Елизарову, показалось, что оно остановилось вовсе. Первым смирился Бестужев, нерешительно сделал шаг вперед, положил руку на его плечо, сжимая пальцы:
– Поехали, Слава, она не придет.
Глаза закрылись, внутри словно что-то сломалось с неприятным влажным хрустом. Осыпалось.