– Уходи, Саня, я не пойду.
Так тоскливо и больно, что впору плакать, как маленькому ребенку. Он искренне верил, что все получится, что он встанет на ноги. Разве мама не учила, что жизнь всегда дает второй шанс, нужно только стремиться и очень сильно хотеть все исправить? Елизаров ведь правда верил, именно это его живым и делало… Как теперь жить, когда мысленно он все еще стоял на своих двоих, перешучивался с парнями в раздевалках спортзала и таскал на кухню тяжелые пакеты под причитания матери? Как дальше существовать, не сжирая себя изнутри? Он слишком устал. Больше так жить не хотелось.
– Не глупи, мы найдем другие способы, сколько ты планируешь здесь торчать? Если все это правда, если каждый миф – это на самом деле память предков, то есть еще варианты, пойдем. – В напряженном голосе послышались невесомые нотки страха, Саша вышел к центру зала. Опустился перед ним на корточки, позволяя себе похлопать ладонью по колену друга. Господи. А сам Славик ничего не почувствовал.
– Нет, не пойду. Иди, я устал.
Взгляд друга сделался колким. Вот так, по щелчку, как умел только Бестужев, меняющий эмоции быстрее, чем иной умывается.
– Я не оставлю тебя, придурка, здесь одного. Умирать собрался? Прекрасно. – Ладони Саши оттолкнулись от коленей Славика, Бестужев с равнодушным видом упал на задницу, а затем растянулся на полу, закидывая руки за голову. Пылающий злостью взгляд уперся в высокие своды. – Здорово, значит, устраиваемся удобнее.
Удивление пробило брешь в душевной боли, глаза Елизарова непонимающе поползли на лоб.
– Что это ты делаешь? Так быстро не дохнут, ты сначала почки отморозишь.
– Трупу будет все равно… – мрачно отбрил Бестужев.
– Идиот, знаешь, как писать больно будет?
Взгляды встретились. Первым нервно прыснул Елизаров, спрятал смех за коротким кашлем, взгляд Бестужева обдавал презрением, опустились вниз углы губ.
– Ты или шутки отпускай, или с жизнью прощайся. Какое тебе дело, как мне будет ссаться?
Рядом с Сашей и его ненормальной, извращенной поддержкой немного отпускало. Устало растерев щеки, Славик вздохнул, махнул на него рукой.
– Поднимайся, айда на выход. Вот еще, он своим присутствием будет мне кончину портить. Ни пошутить, ни помереть нормально.
Говнюк Бестужев того и ждал. Резво вскочив, он как ни в чем не бывало отряхнул шорты, наклонился за лежащей рядом брошью. Славик его остановил:
– Не нужно, пусть здесь остается.
Как и думал Елизаров, обратная дорога вышла тяжелой. Будто рудники прикипели к ним, приняли за своих и отпускать на волю уже не хотели. Колеса коляски норовили съехать вниз, откатить по инерции тело обратно. Славик едва успевал перехватывать их руками. Когда лопнула очередная мозоль, а на сбитых костяшках принялись отваливаться струпья, пуская кровь, Саша с громкой руганью и спорами взялся за ручки коляски. Если проклятия Елизарова имели бы хоть часть своей силы, после этого ему должно было житься несладко.
Снаружи уже сгущались сумерки, воодушевленная мошкара тучей облепила неудавшихся диггеров, забилась в рот и глаза, заставила ускориться. Спотыкаясь, Саша дотянул коляску друга до палатки, подкинул на коленки хмурому молчаливому Славику сумку с одеждой и принялся за костер.
Политые жидкостью для розжига бревна загорелись быстро. Взлетели вверх алые языки, жадно набросились на добычу, хрустя мелкими ветками. Переоделся в теплое и Саша. Подкатил Елизарова ближе к огню, сунул в руки вилку и открытую банку тушенки.
Славик был опустошен. В малахитовой зале Бестужев испугался за него по-настоящему. Казалось, что тот просто вмерз в пол и правда больше никуда не двинется. Сочувствие лизнуло загривок, заставляя вернуться к провианту и открыть банку солянки, умещая ее между Елизаровыми коленями.
– Только как подставки теперь и годятся. – Смешок Славика вышел жалким, наполненным бравадой. И Бестужеву стоило усилий не похлопать его по плечу, не растянуть губы в сочувствующей улыбке. Жалость никогда не привлекала друга, он ее боялся, как адского пламени.
– Что за украшение ты там оставил? Оно должно неплохо стоить, может, зря бросил, перекрыло бы часть затрат на операцию?
Кривая улыбка сошла с лица Славика, поелозив вилкой в банке, он выудил из капусты мелкий боровик и принялся вяло жевать.
– Я никогда бы ее не продал.
– Но отдал малахитнице так запросто?
Вздохнув, друг поднял на него взгляд. От боли, сквозящей за радужками, стало тошно и самому.
– Я подарил ей брошь за надежду. Это все, что у меня оставалось, Саня. Обманчивая сука держала меня на плаву все эти годы. – В костре громко хрустнуло, искры взлетели в звездное небо, и Елизаров прикрыл покрасневшие глаза, судорожно сглотнул. Мужики же не плачут, верно?
– Эта роза была нашей фамильной ценностью. Дед так любил бабушку, что горы готов был свернуть, а она не верила, замуж не шла. А потом все заговорили о мастере, который ювелирную лавку в центре Москвы открыл. Будто у него каждое из украшений словно живое. Душу дьяволу продал, никак иначе. Бабуля-то моя и загорелась, а сама деревенская, куда ей украшения дорогие, какая ей Москва? – Он грустно рассмеялся, качнул головой, отставляя на землю нетронутую консерву. – Он коня ради нее продал, копил долго, в город мечтал перебраться, как вол работал. Все ушло, зато у нее появилась роза. Свадебный подарок. Дед часто смеялся: мол, жену себе задорого взял, мол, она больше в цветок, чем в него влюбилась. Да только всегда на него бабуля так смотрела… Я и в любовь из-за них поверил. Сейчас все вокруг отношения выясняют криками и угрозами. Посуду бьют, разводятся, а они садились за стол и всю ночь говорили. Могли и полдня следом, пока один второго не поймет. Мне восемь было, когда бабушка розу отдала, сказала, чтоб по любви невесте своей подарил. Батя мой не такой сентиментальный, от дара отмахнулся, а для меня это было настоящее сокровище. Надо же, ребенку такое доверила.
Отсмеявшись, он какое-то время молча следил за танцующими языками пламени. Бестужев подумал, что разговор закончен, когда снова услышал неспешно текущий рассказ хрипловатым уставшим голосом:
– В мои девять она умерла. Дед через два месяца за ней ушел. Так резко болезнь его сложила… Вот есть человек, а вот и нет уже. Едва говорить в конце мог, а меня пытался утешить. Говорил, мол, как я свою Маню одну оставлю, она и на том свете ухажера сыщет. Дурак старый… – Короткий грубый смешок так сильно был пропитан любовью, что губы Бестужева невольно растянулись в понимающей улыбке. – Любили они друг друга сильно. И хотели, чтобы я такую же любовь на всю жизнь нашел. А я розу за надежду отдал. Не любимой – чудовищу.
Где-то совсем близко захохотал козодой, зашуршали заросли малинника, в которых мелькнули мелкие бусинки-глаза. На запах консервов и на свет огня выскочила любопытная лисица. Проникаясь красотой ночной природы, Саша вывернул одну из жестянок недалеко от палатки – лиса точно осмелится подобрать угощение, стоит им застегнуть за собой брезент и замолчать.
Какое-то время они слушали треск костра и крики ночных птиц, пока Славик в коляске не всхрапнул. Усмехнувшись, Бестужев подбросил больше дров в огонь, аккуратно открыл палатку и закатил в нее инвалидное кресло, наклонив так, чтобы другу не полоснуло по лбу откинутым брезентом. Собственный спальник сиротливо темнел в углу. Вытянув из-под него плед, Саша замотал Елизарова в два слоя, как куклу. Ничего страшного, земля не настолько холодная, чтобы обморозиться. Ему в коляске будет куда холоднее. Бегунок молнии отсек их от бездонного ночного неба и шепота травы. Только несмелые блики костра пробивались через стенки толстой ткани мягкими всполохами.
Глава 8
Проклятый лист с «Введением» отрастил себе ноги и спрыгнул с печи, другого варианта Бестужев просто не видел. Вот только что он расправлял смятый уголок, пробегая глазами по идеально вылизанному, превосходно передающему информацию тексту, а в следующую минуту взгляд наткнулся на пустое место у собственного бедра. Аккуратные стопки перечитываемой научной работы окружали его полукругом. Рядом с титульным листом соседствовало содержание, шла внушительная стопка-черновик основного текста. А введения нет. Безупречно расписанного, переписанного сотню раз – Бестужев опрометчиво швырнул его черновик в печь, стоило поставить последнюю точку в чистовом варианте. Листы уже догорали.
Под нетерпеливо подрагивающими суетящимися пальцами тихо шуршала бумага. Путался старый, пропахший дымом плед, добытый из сундука Весняны. В его мягкой ткани рука наткнулась на тонкую девичью лодыжку. Саша замер, подушечки очертили выпирающую косточку, губы растянулись в улыбке.
Она сидела напротив, согнув ноги в коленях, упиралась в теплую стенку печи острыми лопатками. Собранная, переписывающая очередной громадный кусок работы. Света, скользящего из окна, было достаточно, чтобы увидеть, как Смоль сосредоточенно прикусывает уголок губы, пробегая немигающим взглядом по ровным завиткам мелких букв. Длинные ресницы бросали тени, волосы еще влажные после бани, из которой она вышла пару минут назад. Розовая ночная майка задралась, обнажая полоску белоснежной кожи на тонких ребрах и углубление пупка. Низкая посадка шорт открывала выпирающие тазовые косточки, резинка оставила на коже чуть заметный розоватый след.
Почувствовав на себе пристальный взгляд, Катя подняла глаза, открыто и тепло улыбнулась. Ее мысли все еще летали в шумных кронах лесов, подглядывая за лешим, ныряли за острозубой кикиморой в глубокий бочаг, переливались крупными каплями в волосах русалок. Далекие от него и печи. Взгляд затянут мечтательной дымкой. Но даже сейчас совершенно увлеченная своими исследованиями и статьей, она дарила Бестужеву волны тепла. Мягкие, они накатили на него, укутали, когда пальцы Катиной ноги уперлись в его бедро, мимолетно погладив невесомым движением.
И что-то уютное свернулось в груди, что-то правильное. Саша почувствовал любовь. Такую всеобъемлющую и безусловную, что впору ластиться к тонкой руке, перетягивать на себя внимание. Прижиматься подбородком к острой девичьей ключице, заглядывая снизу вверх, просительно.