Потерянное введение вдруг потеряло для него свою значимость, посыпались ворохом листы работы с высокой печи, закружили в солнечных лучах, с возмущенным шелестом оседая на пол спутанной кучей. Господи, на этой печке было непозволительно мало места. Чтобы податься вперед, упираясь руками в горячий кирпич по обе стороны от девичьих бедер, уткнуться носом в шею. Смоль приглушенно охнула, отводя руку с собственной работой в бок, чтобы он ее не зацепил.
– Я сгоню тебя прочь, Саша. Пожалуйста, будь серьезнее, мы почти закончили.
Зубрила. Его зубрила.
Тихий смех завибрировал в глотке, вырываясь с протяжным выдохом. Защекотал девичью шею, зашевелил прилипшие к коже влажные пряди волос. Смоль застыла. Привычно, как умеет только она… выжидающе, с напускным осуждением, а у самой мурашки бегут по коже от его близости.
Катя невесомо хватает ртом больше воздуха и разжимает пальцы на бумагах, позволяя листам спастись в углу печи. Упирает руки ему в грудь.
– Я не шучу, ну, Саш!
– Я буду громко плакать, если ты решишь меня согнать. Выть навзрыд и растирать по щекам соп…
Она перебила его тихим смехом, сдаваясь, наклонилась вперед, обхватила теплыми ладонями щеки. Мир вокруг сузился, остались ее широкая улыбка и горящий взгляд.
– Замолчи, ради бога, такую чушь несешь.
С бархатным смехом Бестужев придвинулся, мягко целуя улыбающиеся губы. Язык игриво скользнул по нижней, и веселье Кати тут же схлынуло, она подалась навстречу. А Саша дразняще и плавно откинулся назад, с необыкновенно изощренным удовольствием отмечая, что Смоль приподнялась, зачарованно потянулась следом, не желая разорвать мягкого поцелуя.
Потому что это острая необходимость. Такая жестокая нужда, что оторвись они друг от друга… больно станет физически. Зависимость. Правильная, какая и должна быть. Это желание быть друг с другом, становиться единым целым, забывать о существовании мира вокруг – лучшее за всю его чертовски невыразительную и поверхностную жизнь. То, ради чего можно шагать в пекло. То, за что он готов умирать снова и снова.
Смоль уселась сверху, тонкие руки приобняли шею. Прижалась к нему грудью и плоским животом, словно льнущая к рукам кошка, требующая ласки. И эта откровенная жажда заставила его мягко рассмеяться в припухшие зацелованные губы:
– Блин, мне нужно чаще говорить о мужских слезах, похоже, это тебя заводит.
Усмехнувшись, Катя, дразня, прикусила кожу на линии подбородка, это словно пустило по телу ток и выбило его из собственной шкуры. С хриплым сухим вздохом он прикрыл глаза и судорожно сглотнул, наслаждаясь смелыми касаниями скользнувших под свитер горячих пальцев и губ, уводящих дорожки поцелуев куда-то за ухо. Когда Смоль неторопливо потянула его свитер вверх, заставляя приоткрыть затуманенные желанием глаза, Бестужев почти разлетелся на атомы. Хочет. Она жаждет их близости точно так же, как он, такая же одержимая.
Следом за свитером с печи полетела ее майка, взгляд Саши замер на ее обнаженной небольшой груди с ореолами розоватых сосков. Желание схватило за глотку, горячей волной толкнуло в пах. Самообладание рассыпалось ничтожным мелким крошевом, выдохнув ругательство, Бестужев торопливо подхватил Смоль под ягодицы, усаживая на себя. Потираясь, толкаясь вперед, ощущая, как ткань собственных спортивных штанов больно врезается в напряженный член. Катя прикрыла глаза, прижимаясь к нему плотнее, всхлипнула.
Она скользила навстречу его толчкам, сносила крышу каждым своим плавным движением. Имитируя секс так страстно и дико, что он горел, захлебывался в обжигающих импульсах удовольствия. Чувствовал, как требовательно сжимаются бедра Смоль на боках, как шумными вздохами и тихими стонами вырывается воздух из-под ходящих ходуном ребер. Пальцы Саши провели дорожку по плоскому животу, коснулись лопаток и требовательно сжали волосы, запрокидывая ее голову. Губы втянули солоноватую кожу на шее, прикусили, свободная рука опустилась на небольшую грудь, лаская и пощипывая напряженный сосок.
Сквозь грохот сердца в собственных ушах и шум рвущегося вперед потока пылающей крови Бестужев почувствовал, как тонкие пальцы потянули его руку вверх, а зубы Смоль прикусили подушечки пальцев. Влажный язык скользнул по ним, очерчивая круг, Катя взяла их в рот. От ощущения легкого посасывания воздух застрял в глотке, а затем вырвался низким стоном.
Она сведет его с ума. Полный сдвиг по фазе, едва не кончая в собственные штаны.
Запрокидывая голову, утыкаясь затылком в камень печи, он почти свихнулся, цепляясь за тонкие тазовые косточки сведенными от напряжения пальцами, заставляя ее двигаться резче. Сильнее.
Пока Катя неожиданно не вскрикнула, резко сжимая ноги. Распахнув глаза, Бестужев наслаждался, впитывал этот образ.
Его девочка.
Разгоряченная, со спутанными влажными волосами и горящим взглядом. Потерянная в собственном наслаждении. Господи, он едва не кончил следом, просто наблюдая за тем, как оргазм накрывает Смоль.
Толкнувшись к ней тазом последний раз, он с хриплым стоном втянул в себя воздух, а Катя неожиданно обмякла, цепляясь ногтями за его придерживающие руки. Опустилась на грудь, утыкаясь кончиком носа в ключицу, облизала покрасневшие от поцелуев губы.
– Саша, я так тебя люблю…
Это поглощающее чувство. Настолько огромное, растекающееся пронзительно-горячим в груди, что невольно начинаешь тонуть, забываться. Утыкаясь во влажные волосы носом и щуря глаза, прижимая к себе самое дорогое, самое ценное, что позволила взять жизнь.
Открывая глаза, он понял, что умер в очередной раз.
Взгляд упирался в темный брезент палатки, спина затекла от долгой неподвижности, он замерз. Но самым страшным было то, что Бестужев больше не чувствовал ее запаха.
– Я тоже… – прохрипел с сиплым выдохом и зарылся пальцами в собственные спутанные волосы. Сжал их до рези в глазах, до тех пор, пока боль не прострелила натянутую кожу, не вгрызлась в виски.
Вытравить. Всего лишь очередной яркий сон. Просто забыть. Господи… Ему стало мало кислорода. Храп спящего в инвалидном кресле Елизарова показался чем-то инородным, неправильным после того, как он видел воспоминания, перемешанные с мечтой там, на печи.
Выбраться из палатки, просто смыть это все. На подходе к заброшенной деревне, в подлеске, днем он видел звенящий широкий ручей.
Язычок молнии под пальцами подрагивал, заедал и громко сипел, норовя разбудить Славика. Аккуратно прикрывая за собой палатку, Бестужев на ходу натянул кроссовки, запихнул распущенные шнурки под задник и трусливым бегом рванул к подлеску. Прочь от огня, вылизывающего каждый мелкий камень на поляне, прочь от танцующих жадных теней. К отрезвляющей ночной прохладе, к юрким порывам ледяного ветра и шепоту покачивающихся ветвей высоких деревьев.
Это невозможно терпеть, с таким просто нереально жить, это выдирает из него кровавые куски. Медленно, с наслаждением вытягивая каждую жилу, накручивая на коготь боли каждый тонкий нерв.
Он не помнил, как оказался у ручья, просто почувствовал, что руки упираются в сырую землю, выстланную низкой травой. Ткань джинсов на коленях быстро пропиталась ночной росой, небо, проглядывающее сквозь ветви над головой, неспешно разукрашивалось алым. Близился рассвет.
Зачерпнув ледяную воду в сложенные лодочкой руки, Саша с яростью плеснул ее в лицо, с нажимом прошелся подушками холодных пальцев по глазам. Затем снова. Снова. Пока капли, скользя по локтям к закатанным рукавам, не пропитали толстовку. Пока не начали стучать зубы, а губы не посинели. Вытравливая образ Кати, насильно вытаскивая наружу.
Смоль не шла из головы, проросла в нем, пустила свои ядовитые корни. Каждую ночь он летал в небесах, а наутро крылья с оглушающим хрустом ломались и он разбивался о землю.
Закрывая глаза, Бестужев беспомощно опустил голову. Капли срывались с влажных прядей, беззвучно ныряли обратно в ручей, порождая мелкие круги. Вода доставала выше запястий, он продолжал упираться в мелкое песчаное дно, пока судорога не начала выкручивать пальцы. И в этот момент, раскачиваясь, отчаянно моля судьбу о том, чтобы она прекратила его агонию, Саша почувствовал маленькие узкие ладошки на своих плечах.
Больно, горько и обидно. Он не осмелился открыть глаза. Засмеялся. Надломленно, отчаянно и горько, как смеются идущие к эшафоту на казнь. Через пару мгновений этот смех обернулся хриплым воем, внутри все скрутило, но заплакать он не смог. Слабак. Сил не хватило даже на глупые злые слезы, способные принести хоть немного облегчения…
Невесомые руки сжались чуть сильнее, одна отпустила плечо, прошлась вверх по напряженным шейным позвонкам, зарылась в волосы на затылке, поглаживая спутанные пряди. А он откинул голову назад, льнул навстречу. Так плотно зажимая веки, будто от этого зависит, останется ли она с ним рядом. Будто отрицание реальности позволит ему задержаться в этой ласке еще на один миг.
Наверное, он утопился в ручье.
Эта мимолетная мысль вызвала всплеск вымученной радости.
За секунду до того, как зазвучавший девичий голос прижал его к земле, закидывая обратно в озябшее тело. Голос был не Катин, никогда раньше он не слышал подобного звучания.
Мягкий и гладкий, словно каменная галька. Каждая его нежная нота была неестественно отполирована. Идеальна. Голос завораживал. Отпрянув, Бестужев упал в ручей, ледяная вода нырнула в кроссовки, в штанины, лизнула живот, покрывая тело колючими мурашками.
– Как ужасна и восхитительна твоя боль. От любви мужчина умирает красивее, чем от любого оружия. Нанесенные ею раны так сильно истерзали твое сердце.
Обернувшись, он увидел, что над ним возвышалась хозяйка медных гор. И от взгляда на нее в груди застывало дыхание. Господи, как прекрасно было ее лицо, как тонок девичий стан, скрытый длинным сарафаном. Зеленоглазая, с алебастрово-белой кожей и чувственным изгибом алых губ. Тонкие черты не просто пропитаны нежной женственностью – они ее чистое воплощение.
За спиной толстая иссиня-черная коса, доходящая до плавного изгиба бедер. Даже когда малахитница наклонилась, упирая тонкие хрупкие пальцы в скрытые тканью колени, не шевельнулся ни единый волосок. С вплетенной тонкой нитью малахита коса будто была создана из камня умелой рукой скульптора. Проведи по волосам рукой – не переберешь пряди, не почувствуешь мягкости, лишь лед равнодушного камня.