Созданными из малахита казались и сарафан, и небольшой аккуратный кокошник. Отдавало холодом само ее дыхание. На груди любопытствующего существа красовалась аккуратная золотая роза – дар его друга.
Саше сказать бы хоть что-то, подобрать правильные слова, ведь их путь увенчался настоящей победой. Чудом из камня и волшебства. Но слова тяжелыми булыжниками осели где-то в грудине. Измученный собственными снами, Бестужев понял, что новое потрясение добило его окончательно. Голос застыл, онемел язык. Он мог лишь смотреть.
Как насмешливо прищурились изумрудные глаза, а губы растянулись в лукавой улыбке, позволяя двум ямочкам появиться на идеальной коже щек. И тогда ему подумалось, что, если бы образ Смоль не врос в его естество, он все равно оказался бы пленником этих чар. Потому что уберечься от влюбленности в малахитницу просто невозможно.
Холод отошел на дальний план, не тряслось озябшее тело, не немели пальцы. Липнущая намокшая одежда не доставляла неудобств. Саша чувствовал себя мотыльком, окутанным ярким светом костра, очарованным смертельным пламенем. Ему уже нет дела до других забот и тревог. Он просто летит вперед.
Поднимается с колен, делает широкий шаг из ручья и оказывается совсем близко к разгибающейся Навьей деве. С удивлением отмечает, что макушка малахитницы едва достает до подбородка, но при этом она умудряется смотреть на него снизу вверх – снисходительно и непоколебимо.
Подушечки светлых пальцев огладили лепесток броши, девушка по-птичьи склонила голову набок:
– Расскажи своему другу, что не барыня я и господицей быть никому не желаю. Не по нраву мне, когда лбами о землю бьют, Александр. А подарок его дорогим станет мне. Как живой цветок, словно каждый лепесток любовью чужой дышит. Так и передай.
Она сделала невесомый шаг назад, Бестужев резко дернулся следом, просительно протягивая руку. Сердце кольнул страх: вдруг исчезнет? Оставит их с ворохом вопросов, ответы к которым упрямо не находятся.
– Постой, погоди секунду… – Черные брови малахитницы взметнулись вверх, и он тут же отдернул пальцы, сглотнул колючий ком, застрявший в горле, прокашлялся. – Хозяйка горы, помоги ему. Прошу, он так долго к этому шел, так старался вопреки всему.
Голос запнулся, под ее мягким взглядом Саша почувствовал себя не в своем теле. Захотелось исчезнуть, раствориться и в то же время послушно шагать за нею следом на край земли. Противоречивые чувства сбивали с толку, ее сияющий образ путал мысли. Бестужев снова несмело прокашлялся, стараясь подобрать верные слова, убедить.
– Этот путь дался Славику большой ценой. Пусть он никому не признается, прикрывается бравадой, но я вижу его чувства и содранные в мясо руки. Он старается из последних сил. Прошу, расскажи, как подняться ему на ноги.
Она будто не верила собственному слуху, качнула головой, медленно моргнула и сделала вкрадчивый шаг обратно к нему, касаясь невесомыми ладонями шумно вздымающейся груди. Прямо там, где гулко отбивало дикий ритм перепуганное насмерть сердце.
– Как похож ты на Межемира… В каждой черте твоей его вижу, люб ты мне. – Пальцы дразняще царапнули мокрую ткань, потянули неспешную холодную дорожку к ключицам, а затем к скуле, в нежной ласке легли на щеку. И Саша, чувствуя себя предателем, прикрыл глаза, прижался к этому касанию, впитывая. Крупицу нежности, толику успокаивающей ласки, которой он больше нигде не найдет и никому не позволит выказать. Потому что нужной рядом нет. Чуя его податливость, хозяйка горы ясно улыбнулась, заключила его лицо в свои тонкие ладони, потянула к себе навстречу. – Но пустой. Мне взять с тебя нечего, любовь вся твоя силой забрана и до дна выпита. Чем отплатить ты мне можешь за помощь и беседу, Александр? Если попрошу, сможешь ли ты одарить меня поцелуем?
Спазмом сжало глотку, сердце предательски кольнуло, протестующе заколотилось о ребра.
Это будто предать свою душу, вырвать из груди что-то ценное и бросить к ногам, пройдясь сверху тяжелыми подошвами. Ему было тяжело смотреть на других, чужие касания травили, наполняли виной и стыдом, от них выворачивало в пустых болезненных спазмах.
Под полуприкрытыми веками плясал образ тонкокостной угловатой Кати – улыбался несмело, тянул к нему горячие мягкие пальцы. А потом сменился инвалидной коляской, застывшей посреди малахитового зала. Пустым взглядом, настолько бледным, искаженным болью лицом Елизарова, что оно казалось пепельным.
И Бестужев сдался, шумно выдохнул, наклонился, чтобы на секунду прижаться лбом ко лбу Навьей красавицы. Вдох, выдох, она знала ответ – руки обвили шею, потянули к себе. Его губы встретились с ее – неестественно холодными, податливыми и распахнутыми. Не такими.
Малахитница просила не просто поцелуй, она остатки души калечила. Не было страсти или желания, лишь лилась тягучая боль. Долгая, томительная, так встречались две тоски, переплетаясь воедино. В груди болезненно ныло, в легкие врывался запах влажной земли и шахт, скользнувший в его рот язык казался высеченным из мрамора – ледяным и гладким. Любой коснувшийся ее сразу же понял бы, что перед ним не человек, а ужасное создание.
Потому что с этим поцелуем все образы, все мысли вымело из головы. Перестал вертеться калейдоскоп желанного и несбыточного. Исчезло все – тоска, вина. Остался Бестужев. Пустая оболочка. Плотная тьма, поглощающая любой свет. Она пыталась перекроить его, подстроить под свой лад, вымещая все иные чувства. Под прикрытыми глазами так ярко горела зелень, что закружилась голова, а сердце зашлось тупой болью, застучало испуганно, на грани чистой паники. Девушка жалась к нему, забывая про мокрую одежду, цеплялась за плечи пальцами, а он в который раз за эту жизнь погибал.
Не мог не гибнуть – даже в этих проклятых вспышках ему мерещился обгоревший на солнце курносый нос и тонкие лодыжки, беспечно мелькающие над водой. В гуле крови он слышал Катин охрипший от стонов голос.
«Саша, я так тебя люблю…»
Существо отстранилось так резко, что он потерял равновесие. Вот его губы касались чужих, не по-девичьи твердых губ, а вот он уже шумно дышит через открытый рот, наслаждаясь запахом леса. Каменная девушка разочарованно покачивала головой. Она не смогла победить – проклятие выжило. Уцепилось мертвой хваткой и тянуло его за загривок в свою топь с оглушающей ядовитой болью. Среди двоих чудовищ победила Чернава. Тяга к Кате оказалась сильнее.
Огонек разочарования быстро померк во взгляде малахитницы, она переливчато засмеялась, нажимая подушечками пальцев на свои зацелованные губы:
– Нет нужды ему в помощи, мальчик, сам он встанет. И сам пойдет. Только этого ему сейчас недостаточно сильно хочется. Слушать соколика нужно было, говорил он вам. Столько времени зря потратили, такую красоту каменной девке отдал. – Ее пальцы снова коснулись броши, а в тихом вздохе Саше почудился слабый отзвук сожаления. Брови Бестужева медленно сдвинулись к переносице.
– Не может он сам встать. Если кто-то и хочет этого, так больше Славы некому, куда сильнее хотеть? Врачи сказали, что с такими диагнозами не стоят, это физически невозможно.
Девушка не отвела взгляда от броши, только коротко усмехнулась:
– Это он так думает, что очень жаждет. А на самом деле что заяц русак – часа этого до дрожи страшится. Ты думаешь, Илья Муромец легко первый раз на ноги поднялся и с печи сошел? Это с боем дается, слезами, кровью и потом у судьбы выбивается. Недостаточно просто хотеть, нужно бояться без этого дальше дышать. Не потому, что тошно калекой быть, а потому, что мука это, каждый миг прожитый, по-настоящему мука.
Путаясь в мыслях, Саша неловко кивнул, отступил на шаг. Стоило вернуться к палатке и переговорить со Славиком. Сначала о возможности ходить упоминал удивительно прозорливый Василько, теперь сама малахитница. Может, врачи что-то упускали и его инвалидность – скрытая за слоем страха психосоматика? Как иначе объяснить эту возможность просто встать и пойти, он не понимал.
– Благодарю тебя, хозяйка, передам твои слова Славику. Спасибо, что явилась на помощь.
В мокрой кроссовке чавкнуло, когда он разворачивался. Пробивающегося рассветного света было ничтожно мало, чтобы понять, с какой стороны он выбежал к ручью. Костер уже потух, мигающий свет пламени больше не указывал местоположение их маленького лагеря. Задумавшись, он вздрогнул, когда малахитница за спиной заговорила:
– А про себя отчего не спрашиваешь? Как проклятие разбить и ведьмины чары с души сбросить? Аль считаешь себя этих мук достойным?
Внутренний голос едко хихикнул, а затем смело зашелся в истеричном хохоте, царапая когтями внутренности. Заслужил. Достоин.
– Слава отдал в дар розу, мне же нечем тебя порадовать, сама сказала, что пустой я. Так зачем же мне помогать? – Он не обернулся, замер к ней спиной, повернув на мелодичный голос голову.
Надежда шевельнулась внутри. Вялая и немощная, она тянулась вверх, напитывалась, отражалась в изумрудных глазах малахитницы, горящих зеленым пламенем.
Он успел забыть, каково это, просыпаться и встречать новый день с интересом? Улыбаться едущим навстречу беззубым младенцам, агукающим из колясок, каково провожать девушку до дома, не надеясь на продолжение. Просто так смеяться, подставляя лицо под первые капли дождя. Он успел потерять вкус к жизни. Бестужев чувствовал себя лишенным кожи, каждое касание – обжигающая боль, каждый день – продление агонии.
– Твое спасение лежит в ведьминой могиле. – Нечисть произнесла это так просто, будничным тоном, подтверждая их догадки. Сердце пропустило удар, а она неспешно продолжила: – Я дорогу туда не ведаю, не поют там скалы, там иные властелины. Пусть Вячеслав голову пред хозяином вод склонит, повинится в словах резких, тот путь и укажет.
Повинится? Склонит? Грубый смешок вырвался изнутри, усмешка растянула губы. В стиле Елизарова сцепиться с любым, кто погладит против шерсти. Стало интересно, когда и как он успел зацепить водяного. Нужно всего-то узнать, где тот обитает, а дальше Бестужев справится сам. Неуверенность куснула подбородок, заставила задумчиво растереть его озябшими пальцами.