– Она хочет избавиться от сока рябины. Езжай в комнату, Слава, захвати Василько и запри двери.
Елизаров не шелохнулся, тихо причитал обнимающий коленки в углу Василько. Счет шел на секунды, у Бестужева было слишком мало времени. Метнуться к печи, выдирая горсть алых ягод, а затем ко второму порогу, ведущему из сеней в основную комнату. Через ошметки первой двери, раскидывая крупные щепки подошвами кроссовок, чтобы выжидающе присесть на корточки у самого порога, неспешно перебирая ягоды. Если она сумеет смыть первую преграду, он нарисует вторую. Если рябина их защищает, что ж, он может рисовать ею хоть всю ночь. Будто читая его мысли, тихо запищал рыжий:
– До крика третьих петухов. Держи ее, Сашенька. По твою душу Наденька встала, по твою.
Существо многообещающе ощерилось. Палец оставшейся руки с длинным кривым когтем указал в сторону Василько, царапнул воздух.
– Тебя я сожру первым, а ты пой, голоси свои колыханки. Пой…
Парень не отличался стальными нервами или дюжей храбростью, Саша ожидал от него всякого: истерики, громких слез, рвоты или недержания. Но то, что произошло дальше, выбило из него остатки воздуха и здравомыслия. Громко выматерился за спиной Славик, заставляя на мгновение упустить Надю из виду и обернуться. В этот же миг сзади раздался всплеск выливаемой воды, а по поворачивающейся голове прилетело опустевшим ведром. Так сильно, что виски разодрало болью, переносицу обожгло огнем, нос громко хрустнул. Но Василько…
Не замечая льющейся по подбородку крови, Бестужев ошалело следил за его преображением. Оглушающе громко хрустели кости, словно мягкий пластилин гнулся череп, втягивались длинные неказистые руки, покрываясь плотной серой шерстью. Лопались носовые пазухи, тянулся вперед нос. Все происходящее казалось дурным сном, чьим-то безумным кошмаром, в который их затянуло по глупой ошибке… Через миг в куче измазанной рябиновым соком одежды сидел мышонок. Истошно запищав, он засеменил под печь, оттуда на него возмущенно зашипели, но Навьи дети, похоже, с соседством его смирились. Надя за порогом захохотала. С нескрываемым удовольствием переступила через него.
– Это должен был быть ты. Не я. Справедливости в мире нет, Саша, зато в нем живут монстры.
В стремительном прыжке вытянулось неестественно длинное тощее тело, а Бестужев сработал на инстинктах. Пальцы рывком вдавили ягоды в порог, в ладони впились занозы, плотно засели под кожу, но линию он провел. Вот она, толстая, блестящая светлой влагой. Спасающая. Надя ударилась в невидимую преграду и кулем рухнула прямо перед его сломанным носом.
Третьи петухи. Как удержать ее до третьих петухов?
Славик за спиной испуганно дернулся, ударились об стену спинка коляски и его затылок. Саша врос в пол в сантиметре от скалящегося лица. От нее несло прелью, мхом и разложением, едкий запах оседал в легких, Бестужев судорожно затаил дыхание.
Надя поднималась – неказисто и медленно, упираясь единственной рукой в пол, прогибая позвоночник дугой. Сквозь порванную одежду он видел белеющие кости и лоскуты гнилого мяса. Рука на тесаке плотнее сжалась, он подгадывал время для удара.
– Я виноват в твоей смерти, но тогда я сделал все возможное, чтобы спасти вас, Надя. – Горячий шепот дрожал, его самого колотило. Ее клыки с громким щелчком захлопнулись у самого носа, и он отмер, отшатнулся подальше от черты.
– Ты умрешь сегодня. На том и сойдемся, Бестужев. Сегодня ты скатишься в тот же мрак, в котором теперь существую я. Здесь очень голодно. А потом я подберусь к мышке и нашему безногому дружку. Я заберу всех вас.
Не пряча оскал, Надя медленно отступала, ее силуэт стали поглощать тени, свечи на столе и лампы не хватало, чтобы осветить и сени. Но глаза горели, две алые точки он смог бы увидеть даже в самом плотном мраке. И они метались в поисках того, чем можно снести очередную преграду. Не было рядом воды, а в баню она возвращаться не желала – кровожадность застилала разум. За это можно было благодарить языкастого Славика.
– Не звезди, великая убийца, постоишь здесь до третьих петухов, поругаешься, а днем мы найдем твои останки и попрощаемся как следует. Мертвое должно оставаться мертвым. Хоть по ту сторону жизни совесть поимей, Гаврилова. При жизни всем гадила и в посмертии не меняешься.
– Ты перекатись через порожек и повтори, инвалид… – В булькающем рычании с трудом узнавались слова. От мелькания в дверном проеме ее смазанной тени поднимался каждый волосок на теле.
Саша не боялся нечисти. Не так сильно. Да, рядом с лесавкой он испытывал обреченность и толику страха, но не такой поглощающий ужас. Потому что это была Гаврилова. Та самая, носившая вульгарные чулки в крупную сетку и красившая широкие губы алым. Та, которая терроризировала Павла сотней хотелок и чересчур манерно цокала языком, поправляя выбившиеся пряди из прически. Она была знакомой. От Гавриловой, представшей перед ними сейчас, вылизывало глотку волнами ужаса. Саша не был уверен, что рука с коротким тесаком не дрогнет, когда он замахнется, глядя в знакомое лицо.
Господи, она ведь так страдала перед смертью… Что же она тогда испытывала?
Рывок влево, рывок вправо, жадное рычание. А он снова врос в пол, до боли сжимая рукоятку оружия. Они не смогут найти ее тело. Бестужев не знает, что нужно делать, о таком не расписывают в книгах по мифологии. Какое колдовство держит вместе кости, наращивает обратно на них плоть? Это ли ее настоящее тело, или им нужно искать растащенные по лесу зверьем жалкие остатки? Надя будет являться каждую ночь. Каждый проведенный день в Козьих Кочах будет заканчиваться блеском голодных глаз и снующей рядом опасной тварью.
Он должен выйти и положить этому конец. Освободить и ее, и их самих. Потому что так будет правильно. А он не мог. Силился подняться и чувствовал, каким деревянным, неловким становилось тело.
Ну же, Бестужев, соберись. Это больше не Гаврилова, она наверняка была бы благодарна. Кому такое существование может понравиться?
Из душевных терзаний его быстро вернуло в суровую действительность. Очередной рывок к порогу, и Гаврилова замерла, неестественно завернув голову набок. Рот широко раскрылся, потекла черная слизь, упыриха заверещала. Так громко, что он едва сдержал порыв зажать руками уши и зажмуриться. Глубоко вздымалась ее грудная клетка, хотя мертвой воздух был давно не нужен. Что-то шло не так. Озадаченный Славик шумно выдохнул, по избе пронесся ропот испуганной шишиморы, а Василько истошно запищал под печью.
Над застывшей Надей они увидели лицо Агидели. Горящие золотом глаза, развевающиеся на сквозняке пряди и скрюченные у головы нечисти пальцы. Сила текла в ее крови, она была самим могуществом. Несокрушимая, непоколебимая, глаза Бестужева изумленно полезли из орбит.
Вот кто держал Навье исчадие на привязи, заставил увязнуть в самом воздухе, как муху в киселе. Ведьма, совсем рядом под их боком жила такая необходимая ему ведьма. Он и подумать не мог…
– Что стоишь?! Руби! – От звонкого крика его вынесло за порог, навстречу им двоим. В глазах застывшей Нади ненависть мешалась со страхом, зубы клацали, но не могли добраться до жертвы.
– Не… на… ви…
Резкий замах, лезвие рухнуло на шею. В разные стороны брызнул черный ихор, разливая едкий запах по избе, Саша зажмурил глаза. Голова легко отделилась, заскакала по полу, откатилась к стене. А тело завалилось на бок, едва не сметая собой шумно дышащую ведьму. Тесак выскользнул из дрожащих пальцев, тыльной стороной руки он стер с лица дегтярно-черную воняющую жидкость и нервно сглотнул, борясь с тошнотой.
– Как нельзя вовремя…
Бросив на него мимолетный взгляд, Агидель протиснулась через порог и ринулась к припустившему с писком навстречу мышонку.
– Я не вас спасать пришла, больно было бы нужно…
Цепкие лапки пробежали по ее рукаву, и Василько нырнул в круглый вырез теплого свитера, мелко подрагивая под темно-синей вязкой. Переглянувшись с Елизаровым, девушка кивнула и молча выскользнула за порог, оставляя их в провонявшей избе рядом с трупом бывшей подруги.
– Ты знал, что она ведьма?
После секундной заминки друг подкатил ближе, озадаченно почесал затылок:
– Догадывался, но она этого не признавала. Наверняка боится, что мы втянем ее во что-то наподобие этого.
Взглянув на Сашу, он виновато усмехнулся. И здесь напряжение неожиданно для обоих с громким щелчком лопнуло, заставляя захохотать – нервно, на грани истерики. Смеяться так, что свело живот. Бестужев ничком опустился на пол, дотрагиваясь до сломанного носа. Тот в ответ мстительно прострелил болью до самых пяток, заставляя хохотать громче, до невнятного умоляющего скулежа. Он задыхался, не в силах успокоиться, потому что стоило встретиться взглядом с постанывающим Елизаровым, они разражались новой порцией хохота.
Они не просто невезучие, они проклятые. Каждый раз что-то идет не так, и против них сама жизнь оборачивается. Если наверху есть бог, то они его подопытные тараканы, соревнующиеся в гонке с безумием. Еще немножко, и Саша сойдет с дистанции, двинется по фазе. Хлопающий по подлокотникам кресла Елизаров не далеко ушел, от смеха из глаз лились ручьями слезы.
– Пи… писец, Саня, я бы нас десятой дорогой обходил, ну в жопу такие знакомства.
Отсмеявшись, Славик вытер глаза и со вздохом вытянул шею, выглядывая в сени, в которых послышались шаги и нерешительные переговоры. В раскуроченном дверном проеме высился тощий силуэт Беляса, за ним – два поменьше, это нагрянули хозяева избы.
Ничего не сказали про бардак, выломанную дверь и лужи крови на полу. Зарина прижала к посиневшим губам бледные пальцы, взгляд был прикован к отрубленной голове с потухшим алым взглядом. Глубоко вздохнул Беляс, опустился перед телом на корточки, мелко перекрестил подрагивающей рукой:
– Бери топор, Александр, да иди наруби рябиновых дров за моим домом. По достойному похоронить девушку надобно, чтобы путь ее на этот раз стал последним.
По деревне понеслось пение первых петухов.