Глава 10
Тело упырихи горело плохо. Погребальный костер из свежих рябиновых ветвей дымил, с громким, пробивающим до зубной боли хрустом лопались ягоды. Несмелое пламя пробовало ветки, скукоживалось на листьях и трусливо гасло, оставляя едкий черным дым, забивающийся в глотку. И тогда хмурый Елизаров молча развернул коляску и покатил за калитку, постоянно останавливаясь, чтобы растереть поврежденные руки. Спустя недолгое время он вернулся с трехлитровой бутылкой мутного самогона, а за ним бодро для своих лет семенила Софья.
– Подругу встретили, я погляжу. Да… Дурная судьба у девки была, неприглядная. – Подхватив с колен Славика бутылку, бабка сноровисто ее открыла. Взлетел и ударился о тело и бревна алкоголь, взметнулось вверх жадное пламя. Отшатнулись Бестужев и Беляс, а старуха лишь прикрыла видящий глаз тыльной стороной ладони. Даже не вздрогнула, равнодушно следя за полетом алых искр, потухающих над их головами.
– У вас тут каждый день покойников жгут? Выглядите так спокойно, что просто жуть берет. – Мрачно усмехнувшись, Саша вернул кострищу откатившийся сук, устало растер щеку.
Старуха отвернула лицо от силуэта тела за стеной из жара и дыма, сделала шаг назад, перевела на него взгляд, Бестужев невольно вздрогнул. Было в нем что-то горькое, глубокое, затаенное. Что-то, что позволяло ей безучастно глядеть на голову упырихи с широко распахнутыми глазами и обезображенным кривым оскалом ртом. Смотрела Софья с сожалением, но спокойно.
– Я, милок, за свою жизнь многое повидала. Больше половины стереть хотела бы… Да только каждое из них напоминает, что я жива. Каждое – ценный опыт. Пусть и прожитый с трудом. – Вздохнув, она прижала пустую бутылку к груди, свободной рукой вытерла вспотевший морщинистый лоб, толкнула локтем Беляса. – Что, староста, пустим хлопцев сполоснуться да поспать? Это мы, старики, без сна ночами бродим, а они уже с ног валятся.
Дед хмуро кивнул. Задумчиво пожевал нижнюю губу, спрятанную в густой нечесаной бороде. В глазах плясали отблески пламени.
Когда Елизаров развернул коляску, а Саша привычно взялся за ручки, надтреснутый голос старосты ударил по спинам:
– Вы по полудню завтрашнему выходите лешего потчевать, именины его будут. Знаю, что обычаи вам не важны, далеки вы от них, да только кто его знает, может, вам его милость пригодится. Через лес проведет, от зверья убережет. Обидчивый он у нас, без даров загубит.
Протяжно застонал, закрывая глаза Елизаров. Уронил голову на грудь.
– Что он любит-то и праздник где?
– Так на лесной опушке, где ваша девка сон-траву собирала, а баламошка морду царю бить хотел. – Беззлобно засмеялась Софья, глядя на то, как угрюмо морщит лоб Саша. – Вы ко мне зайдите, медовухи возьмете да пирог с печи пышный. Все на именины идут, кому ж богатый ягодный аль грибной урожай лишним будет?
– И что, бесплатно, бабка, дашь? – Елизаров недоверчиво прищурился, по привычке катнул инвалидное кресло вперед, затем назад.
– Чагой-то бесплатно? – искренне удивилась пожилая женщина. – Зерно мне в муку перемелете вечером, старая я для такой работы стала. Тяжко на ручной мельнице молоть, спина колом встанет. А тебе-то легко, сиди себе, жернов вращай. Вон какие лапищи отрастил, одному богу известно, сколько в них силы. Вот и сгодятся на доброе дело, старой бабушке помочь.
Лихой блеск в глазу и ехидная улыбка шли вразрез со слезливыми речами. Коварная старушка даже не пыталась выдать их за правду. Бестужев видел, как бодро она работала в огороде, семеня с очередным пустым ведром от широкой кучи сорняков. Прыти бабушки могла позавидовать любая молодая.
Громко возмущаясь и осуждая людскую корыстность, Елизаров позволил Саше взяться за ручки инвалидного кресла и покатить его к бане. Печь давно остыла, стали холодными вода и булыжники на каменке, поэтому мылись быстро и молча. Разжигать огонь и ждать, когда баня прогреется, не хотелось. Ошалевший от визита мертвой ночной гостьи банник возмущенно кряхтел под лавкой, но пугать не смел. Да и нечем было пугать, а если запрет мрачных полуголых парней в холодной бане, то еще вопрос, кому больше достанется.
Встреча с Надей лишила их последних сил. Осталась обреченная, такая хроническая пустота, что стало казаться – они от нее не избавятся. Не смоют вместе с дегтярно-черной кровью, не вытравят ледяной водой из ярко-желтого тазика. К дому Саша вез Славика быстрой трусцой. Сменную одежду они не взяли, холод кусал за голый живот, ребра и плечи, заставляя мокрую кожу покрываться болезненными мурашками.
Лишенный двери, сиротливо зиял дверной проем, а за порогом уже было чисто. Вишневый пол потемнел от пролитой воды, поднялся приятный древесный тягучий запах. Послышался тихий всплеск, упала в мутное ведро половая тряпка, и Зарина разогнулась, потирая спину. Скосила сочувствующий взгляд на замерших у порога парней.
– Простите нас, Зарина Изяславовна. Я заплачу за все причиненные неудобства.
Ее брови взметнулись вверх, на губах появилась вымученная улыбка.
– За что ж извиняешься? Или ты командовать упырями горазд? Не бери все на себя, эта ноша окажется непосильной. Поможешь после праздника Ждану новую дверь приладить, на том и сочтемся.
Выдавливая ответную улыбку, Саша неловко кивнул, сцепил пальцы в замок за спиной, что есть силы сдавил кисти большими пальцами. Не достойны они были такой милости и понимания, в дом пробралась не случайная нечисть, а результат его прежних ошибок. Гаврилова.
Коротко переговорив со Славиком, мимо прошагал Ждан, мимолетно скользнул по нему взглядом, зацепился за сломанный, заваленный набок нос. Остановившись, сделал пару шагов назад, возвращаясь к нему, чтобы поравняться.
– Упыриха удружила?
Саша мрачно кивнул. Отек не спал до конца, но после ледяной воды и края холодного железного ковша, который он прикладывал к переносице, стало гораздо легче. Под глазами еще долго будут светить всему миру два ярких фонаря. Бессовестный Елизаров склабился каждый раз, когда смотрел в его лицо.
– А дай-ка что тебе на ушко скажу… – Заговорщически понизив голос, Ждан поманил к себе пальцем, и Бестужев, как последний наивный дурак, наклонился. В эту короткую секунду Ждан резво выбросил руку вверх, ловко схватился за спинку носа и жестоко повел вниз, затем в нужную сторону. Оглушающе громко хрустнуло, боль прострелила до пяток. Не ожидающий такой подлости Бестужев взревел, зажал руками нос – теперь ровный. Перед глазами потемнело, принялись скакать белесые мушки. Новоиспеченный лекарь как ни в чем не бывало похлопал его по сгорбленной спине:
– Как новенький будешь. В деревне каждый уважающий себя мужик хоть раз да сворачивал в драке нос, грех не поправить. А не выровняешь – заклюют со своими смешками да скабрезными шутками, наши парни долго все помнят и невезучему забыть не дадут. Как спать ляжешь, картошку почисти, разрежь да к глазам прижми, можешь марлей или бинтом закрепить, а наутро к нам на огород за петрушкой зайди, кашицу натолки да прижми на четверть часа. Через два дня и не вспомнишь, что были такие синяки.
– Спасибо… – Из-за зажатого носа голос звучал гнусаво, Ждан понимающе усмехнулся, снова похлопал по спине и вышел из избы.
Выглядывающий из смежной комнаты Славик с широкой улыбкой показал два поднятых вверх больших пальца и снова скрылся за дверью. Послышалось шебаршение, скрипнули колеса коляски, затем протяжно застонала под тяжелым телом кровать. Саша вздохнул, заглянул в чашку с водой и, содрогнувшись, быстро поволок тело к полю за картошкой. С таким лицом впору самому в упыри записываться или к другой нечисти, давно мертвой. Раньше он слишком трепетно относился к своей внешности, это так глубоко засело в подкорке, что просто лечь спать было выше его сил.
Остатки ночи наградили его тишиной. Никаких ярких снов, никакой Смоль и ее нежного мягкого голоса, только алые короткие всполохи и мрак. Живой, шевелящийся, давящий на грудь. Третьих петухов никто из парней не слышал. Разбудил их громкий хохот неспешно шагающих мимо дома женщин. В их руках были плетенные из лозы широкие корзины, прикрытые разноцветной тканью, и мутные бутылки с холодным пивом, поднятым из подвалов в дар лешему. Насмешливо переглядывающиеся мужики закидывали на плечи увесистые скамьи и кособокие табуретки, попарно волокли длинные садовые столы, ножки которых стояли вдавленными в землю, и от этого покрылись бурыми разводами. Семенили старушки, ругали своих захмелевших раньше праздника розовощеких дедов с горящими глазами. Впервые деревня напоминала единый живой организм. Гвалт разбегающихся по дороге кур, уловивших момент и проскользнувших в открытую калитку, вереницы красноклювых, гневно шипящих гусей, ошалело приплясывающий козленок, решивший помериться силой с чужим забором. Все вокруг пело и галдело на разные лады, мелькало, рябило. Это заражало легкостью, уводило от тяжелых воспоминаний прошлой ночи, помогало забыть злобный оскал бывшей подруги.
Затянутые потоком спешащих деревенских, они быстро добрались до дома Софьи. Там Бестужев без малейшего зазрения совести оставил Славика торговаться с противной бабкой и сел на скамейку у дома, вытягивая гудящие от усталости ноги. Пробегающая мимо девчонка, ловившая лягушат с компанией мальчишек пару недель назад, ловкой козой их перепрыгнула, размахивая длинным подолом ситцевого платья, подмигнула и метнулась за друзьями. Улыбка потянула вверх уголки губ, Саша взъерошил волосы.
Из распахнутых настежь створок окна донесся возмущенно-гневный вопль Славы и не по-старчески звонкий голос абсолютно счастливой Софьи. Вылетал из избы Елизаров стремительно – с наскока проехал широкими колесами низкий неприметный порог, чуть не свернул шею на мелких ступенях. Саше пришлось метнуться в его сторону, придержать скособоченное кресло. На коленях друга стояла широкая плетеная корзина вроде тех, которые они видели в руках деревенских, к подлокотнику жалась холодным боком двухлитровая бутыль с пряной медовухой. Уши и шея друга пылали.