– Как и уговорено, я беру себе любое, а ты слушаешь. Дорога к ней кровавыми слезами проплакана, ядовитою ягодой отравлена. Не бредут по ней звери, облетают ее птицы, в страхе заходятся в вое волки. За скотным кладбищем путь свой начинает, никем не замеченная. Козьи рожки подсказкой станут, но уже не тебе.
В легких алым цветом разгоралась боль, побежали белесые мушки перед ничего не видящими глазами. И, неожиданно для водяного, Бестужев растянул губы в расчетливой спокойной улыбке. Его неподвижное тело напряглось, поднялась и метнулась в сторону рука с выдранными с корнем травами. И Саша прижал пальцы, полные мятлика и полыни, к боку водной нечисти. Вопль водяного разметал все мысли, забился в черепную коробку, но тварь его не выпустила – наоборот, глубже впились когти, быстрее заработало могучее тело, пока Бестужев выкручивался, хладнокровно выводил полынную дорогу к груди твари, до хруста выворачивая сустав руки.
Ему нечего терять. Нежный Катин голос, ластящаяся к ногам черная кошка, пустота, боль, холод. Он боялся Чернавиного приворота куда больше смерти. Существование, которое он влачил последние годы, было страшнее темной давящей водной глубины. Бестужев не мог не попытаться.
– Гадкий ловкий малек…
Когти разжались. Неловко работая свободной рукой и ногами, Саша метнулся вверх. Быстрее, туда, где ил не сковывает движения, не мутит воду, где сомы не раскрывают голодные широкие рты, готовясь к мясному пиру. К заветному кислороду. Пальцы продолжали сжимать потрепанную траву. Вырвавшись на поверхность, Бестужев с громким хрипом втянул воздух широко открытым ртом, погреб к берегу, закашлялся. Под ним стремительно разрасталась тень, водяной набирал скорость. Еще немного, и он дотянется до него, пропорет живот, тогда не поможет и зажатая в руке полынь.
Глубоко вдохнув и задержав дыхание, парень нырнул навстречу, вытянул руку вперед, к горящим яростью глазам. Водяной вильнул, сменил траекторию, проносясь почти у самого носа. Бестужев выбил себе заветные секунды. Чтобы вынырнуть, уцепиться за тонкие лозы ив, обдирая руки, подтянуться. Саша ловко ухватился за склонившуюся к водной глади толстую ветвь, перебросил через нее одну ногу, поднимая ворох искрящихся на солнце брызг. В ветку сильно ударило, едва не сбросило обратно в воду.
Как рад он был, когда влаголюбивая ива достойно выдержала натиск, не рассыпалась трухой. Лишь возмущенно шелестела зеленая листва, пока Бестужев быстро полз к стволу, а с него – на неожиданно полюбившуюся землю. Он трусливо отлетел от края обрыва, будто водяной и на суше мог откусить знатный кусок задницы. Майка оказалась разодранной в клочья, на смуглой коже живота виднелась глубокая пятипалая царапина, которая непрестанно кровоточила. Зажимая ее пальцами, Саша с удивлением понял, что на руке так и осталась намотана узкая нитка бус. Глаза водяного, по пояс выползшего на берег из воды, пылали ненавистью, существо щерилось. А он засмеялся, сбрасывая остатки липкого страха, чувствуя такое облегчение, что впору отрастить крылья и взлететь к небесам. Сунув бусы в карман, Саша подмигнул хитрой нечисти и, сгорбившись, заковылял в сторону изб. Теперь они знают, где искать Чернаву. Совсем скоро эта поездка забудется, на память останется лишь пара белесых шрамов.
Глава 11
Уходящую Агидель Елизаров заметил благодаря бросившемуся в глаза огненному цвету волос. Одетая в неприметное серое платье, с темными тенями под глазами, она молча сгрузила дары под высокой березой и ускользнула с поляны. Видит Господь, он хотел дождаться пляшущего в хороводе Сашу и вернуться в избу, чтобы как следует подготовиться к встрече с водяным. Может, снова рискнуть и сунуться к проклятому дому Весняны. Кажется, он видел груду пыльных украшений в одном из сундучков, приютившихся в шкафу. Извинится, даст ворох подарков его русалкам, поговорят как мужики. Его же можно назвать мужиком?
Он распланировал этот день от и до, убедил увиливающего друга, что идти к хозяину вод стоит вместе, узнал место захоронения ведьмы, мысленно раскалил докрасна баню, выбил из себя всю дурь душистым березовым веником. Все просто и коротко, главное – дождаться Бестужева.
Только перед этим нужно совсем немного переговорить с Агиделью. Елизаров не знал, о чем пойдет их разговор. В голове – пронзительная пустота, а руки уже катят коляску следом. К его удивлению, девушка свернула с дороги в деревню и направилась к полям. Гулять там было опасно – солнце немилосердно жгло, бродила среди пустых полей, лишенных урожая, полуденница. Юную ведьму это нисколько не тревожило – тонкие пальцы касались высоких стеблей мятлика, прихватывали, собирая небольшой букет, васильки. Иногда она останавливалась, поднимала веснушчатое лицо к небу и улыбалась так широко, так открыто, что его сердце предательски быстро колотилось о ребра. Все вокруг выцветало, оставалась Агидель.
Он пропал. Где та нахрапистость, с которой он пер вперед в отношениях? Где самоуверенность, легкость в мыслях и тишина внутри? Вместо привычного желания обладать, похоти и симпатии в него впились цепкие корни чего-то глубокого, пугающего.
Не чувствовалась боль в воспаленных перебинтованных ладонях, он просто катил инвалидную коляску следом, как на привязи. Развернуться бы, вернуться к избе… Вместо этого он лишь ускорился, не желая упустить Агидель из виду.
Совсем скоро она почувствовала его взгляд, замерла, напряглись плечи, но ведьма не обернулась. Аккуратно присела на смятую пожухлую траву, расправила платье на острых коленках. Под самыми облаками аккурат над ней парил свободный сокол, клекотал, распевая оды своей воле. Широкие крылья оставляли смазанную тень, когда он резко пикировал над ведьминой головой. Рыжая улыбалась, щурясь, игриво взмахивала тонкими руками ему навстречу.
– Гляди-ка, с птицами ты находишь язык быстрее, чем с людьми. – Нерешительно замирая в паре метров, Елизаров хрипло хохотнул, поднял лицо, чтобы вместе с нею следить за плавным полетом.
Агидель обернулась, скользнула по нему настороженным колючим взглядом и, замявшись, ответила:
– Это Василько.
Он знал это почти наверняка. Догадался, как только она весело взвизгнула, первый раз протягивая к птице ладошки с широко растопыренными пальцами.
В этой деревне умение Елизарова удивляться атрофировалось, скептичность давно сдохла в болезненных муках. Лешие, водяные, домовики и гадящие в тарелки мерзкие шишиморы. Увидев, как рыжий обратился, Славик чуть не сошел с ума. Гребаный эффект неожиданности – рядом с пускавшей слюну на их мясо Гавриловой других сюрпризов он совсем не ожидал. А парнишка такое выкинул. Если рыжий умеет превращаться в мышь, то почему в сокола не сможет? Как вообще работает эта деревенская магия? Что породило всех этих существ?
Иногда Славику становилось на самом деле страшно: если все это существует наяву, не приснилось ему в бредовом сне, то где тогда границы мироздания? Что ждет их наверху? Бог и дьявол, решающие судьбу их душ? Или голод и тьма, приютившие погибшую Надю? Мир был огромен, не поддавался анализу, чихал на науку и формулы, выведенные такими маленькими и никчемными существами, как человек. Что убьет их – мутировавший вирус или наплыв нечисти? За что зацепиться и где найти ориентир? Неопределенность его топила, загоняла в озноб заметно ослабевшее тело, замедляла кровоток. И вместе с этим поднималась надежда. Вдруг права малахитница и он еще сможет ходить?
– Неудивительно. Значит, он оборотень?
Удивленно взметнулась тонкая бровь, Агидель не ожидала, что новость про брата он примет спокойно. Стараясь вернуть самообладание, она откинулась назад, на вытянутые руки и прикрыла глаза, поправляя его:
– Он двоедушник [4]. Всегда им был.
– Это сделало его таким… – Елизаров запнулся, впервые в жизни он пытался подобрать более мягкие слова. Отгонять пугливую девушку не хотелось, рядом с ней становилось спокойно. – Необычным.
Она верно истолковала вопрос. Не обиделась.
– Это сделала с ним наша мать. – В голосе девушки прорезались злые ноты. Неожиданно ее прорвало. Поспешно, глотая окончания слов, выплескивая то, что так давно накопилось, Агидель начала рассказ. Елизаров трусливо замер, слился с инвалидной коляской, боясь спугнуть ее порыв, желание открыться. – Он старше меня на два года и, сколько себя помню, всегда умел обращаться. То в стрижа, то в неловкого громкого ежа, а бывало, чтобы рассмешить меня, брат становился несуразно огромным кроликом. Ой и метал он горох по избе, отец был в гневе. Как все мальчики рос, даже разумней других был, серьезней. А мама боялась. Стоило ему в другой образ перекинуться, она в истерику впадала, все тряслась: а вдруг деревенские прознают? Забьют его, а нашу семью со света сживут. Плакала, угрожала, даже ремнем единожды отходила, чтоб забыл эти свои причуды. Да только Василько жизни без этого не знал, для него это так же естественно, как дышать.
Воздуха не хватало, раскрасневшаяся Агидель запнулась на последнем слове и замолкла, только шумно вздымалась грудная клетка. Смех ее казался настолько горьким, что Славик не смог сдержаться, беспомощно вцепился пальцами в горячие ручки кресла, натянулись, сжимая кожу, бинты. Ведьма отдышалась, разочарованно покачала головой и продолжила:
– А потом папу задрал медведь, не смог никто больше матушку успокаивать, не стало у нас защитника. И она пошла на болота. Поговаривали, что там жила ведьма, в Козьих Кочах тогда никого из колдуний не было. Мамы не было пять дней. Пять страшных дней. Василько сам коз на пастбища гонял, кормились мы молоком да яйцами. Помню, как успокаивал меня, по волосам гладил и колыханки пел. Он мне тогда таким большим казался, ответственным… Теперь понимаю, что он был таким же испуганным ребенком, но слабины не показывал. Мать вернулась на шестой день, а он не смог обратиться. Раз, другой… Я видела боль и дикий ужас в его глазах, Славик. Видела, как он метался, бился о стены, а затем падал, скручиваясь в бессильный комок. Он умолял мать… – Девушка запнулась, и Славик не сдержался, подкатил коляску ближе, равняясь с ней. Только сейчас он заметил влажные дорожки на щеках, крупные слезы, срывающиеся со светлых ресниц. – Она уничтожила сына своими собственными руками. Просто потому, что боялась, что могут сказать другие. Она сломала его крылья…