Елизаров поддался порыву и протянул к ней свою руку. Пальцы несмело коснулись теплой щеки, смахивая очередную слезу, поглаживающим движением скользнули по скуле. Четыре глухих удара сердца. Таких болезненных, на самом конце языка, неспособного подобрать нужные слова утешения. А Агидель не отпрянула. Прикрыла припухшие покрасневшие глаза, совсем по-детски обиженно всхлипнула. Обида грызла ее много лет.
Много лет она не давала выхода злости, не с кем было поделиться своим горем. Елизаров даже представить боялся, насколько это ужасно – видеть, как чахнет дорогой сердцу человек, как теряется разум брата.
– Ведьма умерла и колдовство рассеялось?
– Как бы не так. – Засмеявшись, она стыдливо отстранилась от его ладони, размазала слезы по щекам подрагивающими пальцами. – Я за это своей душой расплатилась.
Увидев непонимающе приподнятые брови и напряженно подавшееся вперед тело Елизарова, Агидель хрипло рассмеялась, прижала подушечками пальцев веки, пытаясь унять злые слезы.
– К Чернаве я побежала сразу же, как только она объявилась в Козьих Кочах. Ведьма сразу велела Василько привести. Напевала все, дымящие травы жгла, а снять заклятие не сумела. Сказала, сильная работа, погибнуть или дар растерять можно. Я ужасный человек, Славик, когда она умирала, я порадовалась. Бежала к покосившейся избе так, что горело в груди и тряслись ноги, я знала, что перед смертью каждая ведьма от дара избавляется. Помню ее взгляд… Пустой, а в нем такая мука. Наполненная силой Чернава сгорала изнутри. Селяне и крышу над кроватью сняли, чтоб отойти ей легче было. Ой как боялись они последних дней ведьмы. Все боялись. Небо черным от воронья было, у коров молоко пропало, волки ночами выть перестали. Как кричала Чернава, было слышно у самого въезда в деревню. Когда я открыла двери, она почуяла мой трепет, улыбнулась так горько, что мне бы сгореть вместе с ней алым пламенем. И протянула мне свою руку. Какой же силой она обладала… Знаешь, я не верю, что она умерла молодой. Мне всегда казалось, что в ее теле жила древняя глубокая старуха – не могла она за сорок лет скопить столько опыта, не было ни в одном из деревенских такой глубины.
Тяжело вздохнув, Агидель замолчала, скосила на него настороженный взгляд и тут же отвернула заплаканное лицо. Внутри Елизарова сонно заворочалось недовольство, заговорило едким противным голоском.
«Пожалела она, что открылась тебе. Да и кто захотел бы делиться сокровенным с таким сухим моральным уродом?»
– Не нужно быть гением, чтобы понять, что у тебя все вышло.
– Это того стоило. Найти нужное заклинание среди всех этих пыльных тетрадей было нелегко. Я смогла, встала в круг с призванной нечистью, разбила золотые цепи, стянувшие грудь брата так плотно, что ни вдохнуть, ни выдохнуть. И была уверена, что умру сама. Думала, что последней услышанной песней останется клекот счастливого сокола, взметнувшегося вверх, к небесам. Не знаю, каким чудом из того состояния выбралась, помню руки Василько и свою подушку на кровати, он так глупо кутал меня в одеяла, до самого носа. Я почти задохнулась.
Искренне рассмеявшись, девушка придержала коляску, когда Славик начал спускаться, чтобы сесть рядом. Ее пальцы уперлись в землю совсем близко у его бедра, и Елизаров сдержал глупый порыв накрыть их своими. Он погиб. Кажется, вляпался по самую свою коротко стриженную макушку.
– Что сказала мать, когда поняла, что чары спали?
Уже через секунду он пожалел, что задал этот вопрос. Сумевшая натянуть маску самообладания, девушка помрачнела. Снова задрожали губы, взгляд застелила пелена слез.
– Первое, что она сделала, как только я сумела встать с кровати: влепила увесистую пощечину. Она до сих пор уверена, что тогда поступила правильно, а я все разрушила.
– Ты простишь меня, если я скажу, что мать твоя полная дура?
– Прощу.
Тишина накрыла поле, оба замерли. Глядели в пустоту перед собой, думали каждый о своем. А в небесных высотах кружился сокол, исчезал в пушистых облаках, заслоняя своей широкой тенью солнце.
Сколько пришлось пережить этой хрупкой на вид девушке? Какой силой нужно обладать, чтобы пойти против решения собственной матери, перестать быть ребенком и повесить на себя ярмо взрослого? Совсем одна. Она казалась такой одинокой, несмотря на нежную любовь брата…
Внутри что-то надсадно ныло, хуже, чем заноза, застрявшая под кожей, – такое не вытянуть иглой, Славик пытался улизнуть от непрошеных чувств, нахлынувших на него. Он никогда не умел быть инертным, не уклонялся, не юлил, Елизаров пер напролом, ломая все, до чего мог дотянуться. А здесь приходилось биться лбом о мягкую, но непробиваемую стену. Эта дурацкая всеобъемлющая нежность не уходила, взгляд скользил по ее пальцам, перебирающим травинки. Пока его рука не накрыла их, заставляя замереть.
Господи Боже, что же он творит? Дурак. Переплел их пальцы, замечая, как напряглись, а затем несмело опустились девичьи плечи, как украдкой она скосила на их руки взгляд и уголки губ дрогнули в улыбке. Собственное сердце так радостно скакнуло к глотке, что едва не проломило трахею. Едва ли раньше он так радовался банальным касаниям. Он вообще когда-то девчонкам так радовался? Как несмелый сопливый мальчишка, так отчаянно желающий сделать следующий шаг и так этого боящийся. Будто она откусит ему голову. Если сейчас он наклонится и украдет поцелуй, Агидель разозлится или растеряется?
От душевных метаний его отвлек ударившийся об землю сокол. Ужасающая картина: вот он набирает скорость, пикируя вниз, вот подламываются крылья, и шеей он врезается в землю, Елизаров невольно дернулся вперед в глупой попытке помочь. Теплые пальцы Агидели выскользнули из ладони, Славик завалился набок, и она неожиданно громко рассмеялась, потянула его за майку на себя, чтобы помочь удержать равновесие.
– Жутко выглядит, правда? Первый раз, когда он так сделал, я проплакала несколько часов. Василько тогда забрался в сад к бабе Настасье, целую майку черешни принес, все пытался меня утешить.
И правда, в одно мгновение сокол стал сидящим на земле, широко улыбающимся старшим братом Агидели. Сколько же в его глазах искрилось чистого, ни с чем не сравнимого счастья. Радость эта преображала мальчишеское лицо, пропадала растерянность и блаженная наивность. Он казался не просто нормальным – самым полноценным из всех них. Поднялся с земли, отряхнул продранные в нескольких местах шорты и направился к ним широким быстрым шагом.
– А Саша со Жданом уже дверь новую ладят, ой и довольное у Сашеньки лицо. Словно не работой занят, а с девками через костер пляшет.
Пальцы Агидели поспешно разжались и отпустили майку, но Славик все еще ощущал приятные мурашки на ребрах в том месте, где его касалась рука ведьмы. Пытаясь скрыть неловкость, он потянулся к инвалидной коляске. Василько ловко подхватил его под руки, быстрым движением усадил в кресло. И это не показалось чем-то унизительным, не принизило достоинство, хотя с любым другим Елизаров почувствовал бы себя ущербным. Славик благодарно кивнул и замер. Уезжать не хотелось. Ведьма тоже медлила, с несвойственной ей робостью отряхивала травинки, прилипшие к подолу платья, переступала с ноги на ногу. Пока губы Василько не растянулись в понимающей усмешке, а в невыразительных голубых глазах не заплясали черти.
– Вижу, любы вы друг другу, так, может, я один до Саши прогуляюсь, с дверью подсоблю? А вы в поле посидите, приласкаете друг друга, понежитесь.
Агидель словно смело порывом ветра. Девушка презрительно фыркнула, вздернула подбородок с надменным «Вот еще…» и стремглав ринулась прочь. Развевались на ветру рыжие вьющиеся пряди, легкими волнами вокруг круглых бедер вилось легкое платье. Из груди сам собою вырвался низкий радостный смех, Елизаров растер шею, развернул коляску в сторону деревни. Пожав ему руку, рыжий сноровисто обернулся воробьем и, раздражающе громко чирикая, полетел почти у самой земли.
Когда ведьма метнулась в сторону леса, ее шея и щеки пылали так ярко, что за краснотой этой не было видно россыпи веснушек. Для него это было лучшим ответом.
До избы Елизаров добрался быстро. Словно не болели воспаленные разодранные ладони под плотно намотанными, побуревшими от сукровицы бинтами. Внутри было удивительно легко и тихо.
Саша и Ждан уже сколотили крепкую дубовую дверь и прилаживали ее к дверному косяку при помощи кованой жиковины [5]. Услышав скрип калитки, оба повернулись, кивнули, приветствуя, и продолжили работу. Славик замер у ступенек, помочь он уже ничем не мог, а мельтешащая под ногами коляска только мешала бы им.
– Красиво выходит. – Глядя на их труды, Елизаров не слукавил: дверь встала как влитая, а остроконечные жиковины с мягкими завитками соцветий украшали солнечную избу. Прикрепив нижнюю петлю, Саша отошел назад, сдул прилипающую ко лбу светлую прядь, ловким движением скинул пропитанную потом майку. Взгляд Славы тут же скользнул по перебинтованным ребрам Бестужева, зацепился за бурое пятно успевшей подсохнуть крови. Брови сошлись на переносице. – А это что за производственная травма?
Ждан обернулся, в глазах зажегся настороженный интерес.
– Вот же… А я даже не заметил. Ты как работал-то все это время? Сказал бы, что плохо себя чувствуешь, я бы другого помощника нашел.
Бестужев невозмутимо передернул загорелыми плечами, наклонился за следующим тонким гвоздем, собираясь приладить дверь снизу, рука украдкой растерла бинты рядом с кровавым пятном.
– Ерунда, я на ваш скотомогильник наткнулся, подвернул ногу и поцарапался о кости. Кто вообще придумал его там обустраивать?
Скотомогильник? Что он там делал? Елизаров выпучил глаза, вопросы тянули его за язык, кусали, вертелись в голове и сбивались в неровные кучи. Сколько кругов он проехал по Козьим Кочам за эти дни, разве попадалось хоть что-то подобное? Почему и куда вынесло Саню из девичьего хоровода, в котором друг видел его последний раз?
В замешательстве был и Ждан. Вытер грязные, перемазанные петличным маслом ладони о край широкой бурой майки, с нажимом почесал гладко выбритую щеку.