Очередной удар по голове. Елизаров успел отвернуть лицо, и тряпка пришлась по уху. Не пожалела Софья силы, кожа на месте удара стала алой, заходили злобные желваки на скулах Славы, прищурились глаза.
Замах. Полотенце перехватила рука, покрытая веснушками. И лавина голосов затихла. Люди все так же открывали рты, пытались выдавить хоть слово, испуганно пучили глаза. И все как один поворачивались к деревенской ведьме. Глядя на нее, Бестужев почувствовал, как бодро по спине побежали мурашки. Казалось, из ее зрачков выглядывала сама Чернава. Злая, холодная, величественная и беспощадная. На руке, перехватившей бабкино оружие, отросли, заострились черные когти, сжались в полосу малиновые губы. Она забрала их голоса.
Несокрушимая праведная сила, живое необузданное пламя гнева… Стоящий сзади Саша видел, как задрожали ее ноги, готовые подкоситься от усталости. Как подхватил ее оседающее тело Славик, из последних сил напрягая жилы, чтобы позволить Агидели остаться непобедимой и величественной в чужих глазах. Какая жалкая кроха колдовства осталась в ней после Чернавиного проклятия? Не выжала ли она себя до самого дна?
– А что ты сделала, старуха, чтобы деревня жила в милости, а? Как простились вы с ведьмой, которая берегла ваш покой, защищала от нечисти, уводила непогоду, в засуху тянула к высохшей земле дожди? – В голосе зазвенела сталь, закрылись беззвучно проклинающие рты, народ замешкался, принялся переглядываться. – Кто из вас навестил курган? Где и как Чернава похоронена? А ежели по правилам все было вами сделано, так почему она встала и прокляла?
Глубокий вдох, она сделала шаг вперед, пошатнулась, уводя в сторону руку Елизарова, протянутую, чтобы подхватить, если она начнет падать. Сама. Агидель искупала собственную вину так, как умела. Она не хотела быть пленницей собственных бесов, проступок, на который указала Чернава перед своей второй смертью, теперь глодал ее изнутри.
– А я скажу вам где. На скотомогильнике, рядом с пирующими опарышами и разлагающимися козами. По нраву вам такое пристанище?! – Опустились в землю взгляды, толстый мужичок, говоривший о самосуде, трусливо нырнул за спину своей высокой, тощей, словно жердь, жены. У кого-то из пальцев выскользнула керосиновая лампа, покатилась с пригорка к ведьминым ногам. – Сжечь нас всех? Будьте благодарны, что она была милостива в свой последний час. Что не пошла вырезать деревню, не вошла в каждый дом, не забрала ваших детей! Что порча ее легла на скотину, а не на вас и ваш дурной род, настоящих зверей. Лишь попробуйте обидеть кого-то из нас, и вы на собственной шкуре узнаете, как долго и мучительно можно отдавать Богу душу. Уж я-то постараюсь.
Ее сила иссякла с последним словом. Вот они, люди, хрипели, пытаясь выдавить хоть звук, а вот ледяная хватка на их глотках разжалась, все схватились за шеи, принялись остервенело растирать краснеющую кожу. Выдранная из рук Софьи тряпка теперь лежала в дорожной грязи, ее хозяйка старательно уводила взгляд, жуя тонкую нижнюю губу.
Поднялся со скамейки Беляс, подошел к разъяренной ведьме, в умоляющем жесте протянул широкие ладони:
– Не гневайся, дочка, мы были неправы, жаль, не все это поймут. Не наказывай людей, моя вина за тем стоит – не их. Должен был я проследить за похоронами Чернавы. Ведьма она или нет, но наша. Деревенская. Я здесь староста, но, видать, слеп да глух был, наперед о затаенной обиде Вячко не подумал. И ты прости меня, видел, как к тебе относятся жители, да не заступался, не защищал от страха и злобы людской.
С сокрушенным, тяжелым вздохом Агидель протянула ему руки, чуть сжала дряблые, потемневшие от тяжелой работы мозолистые пальцы старика.
– Не губите себя, Беляс. Она будет ждать вас на другой стороне, но не торопитесь к ней раньше времени, подарите своей Марусе покой. Проживите столько, сколько положено, и проживите достойно. Пусть Марья сможет гордиться вами, пусть ей не будет больно смотреть, как тошно вам живется на этом свете.
Ее голос перешел на шепот, чувства, которые она хотела облечь в теплые слова, задели стариковское сердце. К уголкам морщинистых глаз подступили слезы, мужчина суетливо прикрыл намокшие веки пальцами, неловко кивнул, отступая на шаг.
– Подскажи-ка мне, дочка, где именно похоронена наша Чернава, хочу пойти, повиниться перед ней.
– Мы перехоронили ее у брусничника. Теперь навестить ее сможет каждый. – Холодный взгляд с вызовом обошел всю толпу, люди по-прежнему молчали, опустили головы.
Староста кивнул, погладил ее по руке. Проходя мимо, по плечам похлопал городских парней. Сгорбленная под гнетом своего горя и бегущего вперед времени, его удаляющаяся фигура стала сигналом для всех деревенских. Люди поспешно семенили прочь.
Уставшая Агидель отказалась от провожатых и устало поплелась к своему дому, подгоняя трусливый народ. Ждан придержал перед парнями калитку, с широкой искренней улыбкой пожал стоящему Елизару руку:
– Поздравляю, Слава, добился своего. Вы только переночуйте сегодня, мальцы, на сеновале. Шишимора от вас деру дала, наш домовой ее к себе не пустил, посеменила куда-то прочь мелкая нечисть. А вот здешний дедушка домовик гневаться будет, потерял свою женку, дурковать ночью может. Не берите до головы кур, скотину всегда новую завести можно, а вот людская жизнь бесценна, хорошо, что себя сберегли и дурное дело поправили.
Поблагодарив за предупреждение, Бестужев с Елизаровым завернули к небольшой пристройке рядом с пустым курятником. Лучше обколоть бока и лицо о душистое, приятно пахнущее сено, чем проснуться от звука летящего в голову мясницкого ножа. Стоило им вскарабкаться по лестнице сеновала на второй этаж и опустить головы на сложенные лодочкой ладони, как оба провалились в пустое липкое забытье.
Глава 14
Впервые за долгое время Бестужев выспался. Открыл глаза, не чувствуя хронической усталости и сухого жжения под веками. В голове было восхитительно пусто.
Лучи уходящего солнца светлыми дорожками скользили через распахнутое окно, в них плясали игривые пылинки, повинуясь движению легкого ветра. Мягкий запах сена заполнил все пространство. Саша потянулся, задумчивый взгляд зацепился за спящую под самой крышей неприметную летучую мышь и ее соседа-паука. Слишком тихо. Если из соседнего мягкого стога не слышится басовитого храпа, значит, Елизаров поднялся раньше.
Будь его воля, Бестужев проспал бы до самой полуночи – томительное ожидание выбивало из колеи, заставляло нервно вытирать потеющие ладони и беспрестанно чесаться. Совсем скоро он станет свободен, вспомнит, каково это – дышать полной грудью, начнет различать цвета, увидит сны, от которых не будет пахнуть ванильным душистым мылом. Агидель поможет. Он не слепой, видел, как тянулись друг к другу Елизаров и деревенская ведьма, какие взгляды бросали тайком. Если Славик попросит – она поможет. Не сможет отказать тому, кого тянула на себе всю ночь, когда могла спокойно разжать пальцы и отряхнуть руки.
Спускаясь с сеновала, Саша нервно взъерошил волосы, в которых запутались сухие листья мятлика, крадучись пошел к дому. Что он ожидал увидеть, переступая порог? Страстный поцелуй и жаркие объятия? Слава и Агидель, словно прилежные ученики, ровно выпрямив спины, сидели за столом, корпя над записями Чернавы. Макушка к макушке, Елизаров удивленно пучил глаза, пробегал ошарашенным взглядом по строчкам, она сидела сосредоточенно хмурая. Беззвучно шевелились губы, повторяя слова, перечитывая, выискивая нужное. Саша замер на пороге, сделал тихий шаг назад, в сени, чтобы там громко закашляться, предупреждая о своем приходе. Парочка вздрогнула, Агидель попыталась выдернуть свою руку из пальцев Елизарова, тот не выпустил. Осклабился, словно последний деревенский дурак, и опустил переплетенные пальцы, пряча руки под длинной голубой скатертью.
Саша сделал вид, что не заметил. Спрятал улыбку, закусывая внутреннюю сторону щеки, сел напротив, прочищая горло. Ведьма бросила на него смущенный взгляд, молча уткнулась в дневник, который протянул ей Славик из кипы непрочитанных.
– Я уже думал подниматься на сеновал и целовать нашу спящую красавицу. Мы тут, видишь ли, глаза напрягаем, стараемся, потеем, чтобы другу помочь. А он сладко сопит, даже не чешется. – В благодушном голосе слышались насмешливые ноты, Елизаров хитро прищурился. Его ступня под столом выбивала четкий неспешный ритм. Саша был почти уверен, что Славик так себя вел с того момента, как опустился на стул. Оставалось посочувствовать сидящей рядом ведьме – ему самому подобные звуки здорово действовали на нервы.
– Давно начали искать? На что вообще это похоже?
– Мы начали пятнадцать минут назад. – Рассеянно ответив, девушка не заметила, как бессовестно улыбался укоривший минуту назад друга Елизаров. Пойманный на вранье и преувеличении собственных заслуг, сейчас он не чувствовал ни грамма раскаяния. – Ты увидишь слова приворота, сам поймешь, что это оно. Под ним или на следующей странице будет пояснение, возможно, отдельно записанная чистка – что-то, что позволит разрушить работу.
Бестужев кивнул. Задумчиво потянулся к рукам Славика, нагло отбирая глиняную тарелку с куском черного хлеба и квашеной капустой, положил перед собой дневник, жадно набрасываясь на импровизированный завтрак-обед-ужин.
– Ты где-то на сеновале совесть проспал, ничего не путаешь? – Восхищенно присвистнув, Славик оперся на край стола и поднялся, осторожным неспешным шагом направился к шкафу с тарелками и кухонной покосившейся полке. На дощечке в россыпи крошек лежали принесенные ведьмой хлеб и трехлитровая банка капусты. Всю дорогу он с гордостью глядел на собственные, глухо шаркающие босые ступни. Казалось, вдохни он в широко расправленную грудь еще немного воздуха, и Елизаров взлетит воздушным шариком к небесам. Саша поднял на него взгляд, не переставая глотать крупно нарубленную капусту, широко улыбнулся и принялся за чтение.
Чернава вела дневники сумбурно: притягивание удачи сменялось порчей на смерть, а шепотки для завлечения мужчины расписывались на одной странице с отворотами. Никакой логики, никакой системы, одному Господу известно, как она находила нужные записи, когда они ей были необходимы.