– Заклятие можно снять, я стану свободен?
– Нет.
В одно мгновение мир поблек, стал серым, покрылся крупными трещинами. Пока ведьма мучительно долго разгибалась, Сашу посетило жгучее желание прямо сейчас утопиться в колодце. Пальцы Кати в его руке напряглись, указательным он успокаивающе огладил выпирающую косточку фаланги.
– Я не смогу снять этот приворот, но смогу запереть его вдали от тебя… – Агидель пояснила так небрежно и коротко, будто он должен был сразу понять, что она имеет в виду. Будто это обыденность – искать лазейки в пожирающем душу проклятии.
– Ничего не понимаю. – Брови Бестужева сошлись к переносице, напряглась линия челюсти. Еще немного, и он свихнется, попросту сойдет с ума. Разве имеет значение, как именно он избавится от проклятия? Почему в ее «нет» звучало сожаление? – Чем отличаются два этих варианта?
– Если я запру твое проклятие, а ты захоронишь его рядом с Чернавой, твои чувства к Катерине исчезнут. Но с каждым годом наложенные мною чары будут слабеть. Раз в тринадцать лет тебе придется возвращаться ко мне, чтобы снова провести обряд.
И всего-то? Он расслабленно выдохнул, опустились плечи. А ладошка Кати потеплела, сильнее сжались пальцы, прежде чем выпустить его руку. Она искренне верила в то, что у них получится.
– Что ж, удачи тебе, Саша. Теперь ты знаешь, где меня искать. Я всегда буду рада гостям.
Он не ответил, наклонился, мазнув по теплой щеке губами, а затем ведьма поволокла его прочь. Бормотала что-то о собственной силе, о гвоздях и бесах, возбужденно облизывала пересыхающие губы.
Дом встретил их тишиной, Славик успел отодвинуть стол, все записи лежали ровной стопкой в углу возле печи. На деревянной столешнице громоздилась масса неприглядных вещей, его передернуло. Небольшая бутыль из темного стекла отблескивала в свете керосиновой лампы, на черной ткани лежали три иглы и четыре гвоздя, в высокой глиняной миске блестела вода, рядом горкой громоздились черные свечи, мел, соль и горсть земли.
До этого момента Бестужеву казалось, что ритуал на снятие приворота – самая желанная вещь, неспособная испугать. Тем более после встреч с тварями, рыщущими в сумраке или под водой, после восставшей покойницы с пустыми глазами. Теперь в желудке завязывался ледяной колючий узел, снова захотелось выйти на свежий воздух.
Ноги вмерзли в пол, когда ведьма сноровисто замкнула их в круг из соли, со скрипом подтянула ближе стол.
– Раздевайся.
Неловко переминаясь с ноги на ногу, Бестужев молча кивнул, стянул через голову толстовку. В дверном проеме, ведущем в комнату Славика, появилось вытянутое возмущенное лицо друга. Елизаров не перешагивал толстую соляную линию вдоль порога, но было ясно: он ловит каждый звук, каждое движение в общей комнате.
– Ему все снимать надо?
Взявшийся за ремень джинсов Саша иронично изогнул бровь, с громким щелчком расстегнулась пряжка, и взгляд Елизарова неодобрительно прищурился. Бестужев невозмутимо пожал плечами. Если сейчас Агидель скажет, что он должен вбить себе в череп гвозди и воткнуть иглы в глотку, – он так и поступит. Ни один из обрядов не пугал так сильно, как жизнь с любовной одержимостью. Да, страшно, но оставить как есть – еще страшнее.
Она выводила все новые и новые линии на полу, пересекала острые углы, совсем скоро в стороны от круга, словно лапы от жирного тела паука, пополз магический узор. Внутрь завитков встали черные свечи, изогнулись, жадно принимая соскакивающий со спички огонь. Сосредоточенная ведьма невозмутимо пожала плечами:
– Догола. Оставит майку – приворот зажмется в грудину, защемит сердце. Оставит штаны или трусы – никто, кроме Катерины, в нем страсть больше никогда не вызовет. Он должен очиститься, переродиться. А рождаются все нагими и беспомощными. – Возмущенно открылся Славкин рот, бегло взглянув на него, девушка весомо добавила: – Начнешь мне под руку каркать, я, как и обещала, выкину тебя из избы.
Славик промолчал, сделал шаг назад, отступая в тень. Видно, был проинструктирован и с трудом выбил себе возможность присутствовать.
– Что бы ты ни увидел, не шевелись. Будет больно, не могу сказать насколько, подобных чар я не творила. Но ты держись, хорошо? Это недолго. – В ее широко раскрытых глазах виднелись испуг и решимость, лицо побледнело так, что веснушки стали казаться почти черными, безобразно яркими.
Хорошо протопленная изба не давила холодом, но по коже рассыпались трусливые мурашки, приподняли каждый волосок. Опустив глаза на его прикрывающие член руки, рыжая скептически усмехнулась, указала в центр круга на полу:
– Ложись.
Наклонилась, развела руки Бестужева широко в стороны, прикрыла глаза, усмиряя дыхание, а затем запела.
На незнакомом языке, от которого внутренности тут же скрутило спазмом. В ее руке оказалась первая игла. Повела кровавую царапину вдоль виска невесомым завитком к глазу, скакнула к переносице. Он не чувствовал боли, адреналин гнал кровь так оглушительно громко, так яростно плясали огни свечей, бросая хоровод бликов, что в глазах начало рябить.
Бестужев заметил их не сразу: уродливые, скрюченные, низкие и высокие, тощие и заплывшие склизкими жирными складками. Бесы лезли из всех углов, проступали сквозь тени, щемились из подполья, трещали под крышей. Стонали, выли и верещали, они требовали вернуть им обещанную жертву, тянулись к кругу скрюченными лапами. Из широко распахнутых пастей тянуло гнилью и протухшим мясом, с острых зубов капала вязкая слюна. А во взглядах дикий голод. Необузданное желание. Если бы не тонкая игла в руках ведьмы, Бестужев вскочил бы и ринулся искать Катю – свою любовь.
Повинуясь мороку, Саша дернулся вперед, попытался встать. И в этот миг игла в ловких пальцах обожгла, воткнулась в кожу лба, голова налилась свинцовой тяжестью, он не сдержался, сквозь плотно стиснутые зубы вырвался низкий стон.
Больно. Но это не привычная выворачивающая наизнанку боль, что-то другое – эфемерное. Словно душу бросили на адскую сковородку, а она, живая, обнаженная, трепыхается, прилипает к раскаленному железу и дергается, отдирая от себя клоки мяса, шипит выливающейся кровью, приподнимается, чтобы снова упасть в жар.
Вторая игла в руках. Громче, увереннее лилась песня. Дрожал пол, протяжно стонали хлопающие двери. Лицо Славика стало пепельно-серым, он цеплялся за дверной косяк пальцами, не позволяя двери отсечь комнату от остального дома. Готовый сорваться в любую секунду к ним на помощь.
Голос Агидели стал громче, злее, воткнулось раскаленное острие иголки в кожу над сердцем, Саша не пытался сдержать глухого рычания. Прогнулся дугой и резко опал, намертво прилип к полу позвонками, закатились глаза. Больше не видно бесов, перед взглядом – пульсирующий алый. Тонкая голубоватая венка на шее Смоль, нежные губы, выводящие дорожку по его коже к паху. Ее запах, ее касания. Больно.
– Хватит…
Он был готов умолять, ползать на коленях, просто пусть эти мучения закончатся. Пусть ведьма остановится, потому что еще немного, и он просто не выживет. Хотелось разодрать грудину собственными пальцами, вытянуть эту глухо бьющуюся, пульсирующую мышцу, разгоняющую по венам лаву. Бессердечная Агидель не слышала. Не сбилось ее ровное дыхание, не остановилась песня, в руках – третья игла. Саша попытался отодрать от пола руку, перехватить выводящие узоры пальцы, но тело налилось свинцовой тяжестью.
Очередной завиток, игла вгрызлась в мясо внизу живота, он больше не стонал – захлебывался надрывным хриплым ревом. От его крика дернулся бледный Славик, начал нервно ходить взад-вперед у порога, сжимались и разжимались руки. Но он был бессилен, слово, данное Агидели, мешало шагнуть к ритуальному кругу.
А вокруг Бестужева растекалась, заливая пол, темная, горячая кровь. В сознании сбитой мантрой билось, пульсировало лишь одно слово: неправильно. Небольшие уколы и царапины не могли вызвать такого кровотечения – организм словно пытался вытолкнуть заговоренное железо прочь. Иглы раскалились, покраснели железные ушки, поднялся в воздух запах паленого мяса.
Агидель протянула руку за гвоздями.
Нервно зажимал рот руками Елизаров, с нажимом проводил ими по губам и подбородку. Бестужев выглядел слишком плохо, широко распахнутые глаза были залиты кровью, волосы слиплись, стали алыми. Хрипло дышал, словно загнанный, дошедший до агонии недобитый зверь, старался протолкнуть воздух в легкие. Цеплялся за собственное сознание, Славик видел, как он пытался сморгнуть алую пелену с глаз, как силился стиснуть зубы, чтобы снова начать дышать носом. Эта ночь казалась невероятно длинной, Елизаров был почти уверен, что утром на полу останется пустая обескровленная оболочка друга – Саня не выживет.
Широкий замах взлетающей вверх руки, Елизаров малодушно зажмурил глаза и отвернул голову. Видит Господь, он не хочет знать, для чего ей эти гвозди.
Глухой стук. Тишина. С первым ее ударом оборвались вопли бесов, монстры просто рассеялись. И в этой глухой тишине ее голос стал спокойнее, незнакомое наречие мягче. Открыв один глаз, Елизаров увидел, как она голыми руками вбивает гвоздь за гвоздем в пол у распростертых рук, в ногах и возле головы.
Дыхание Саши оборвалось. Ни вдоха, ни выдоха, немигающий взгляд уперся в потолочную балку. И неожиданно, совсем тихо из груди вырвался вздох облегчения. Он начал смеяться. Вымученный, тихий и мягкий смех превратился в безудержный хохот – чистое окрыленное счастье, пока остывающие головки игл становились черными, в ушках застывали липкие дегтярные капли.
Агидель пошатнулась, опустилась перед ним на четвереньки, аккуратно выдернула иголки из кожи.
– Слава, помоги мне достать гвозди и приведи в достойный вид своего друга.
Ее слов почти не было слышно за неудержимым смехом Бестужева, конец фразы Славик распознал по губам. Стремглав, путаясь в ногах и спотыкаясь, понесся к кругу.
Гвозди вошли так глубоко в пол, что руками вырвать их не удалось, какое-то время Елизаров копошился в сундучке Ждана, забытом в сенях, пока не нашел гвоздодер. Все еще раскаленные, они обожгли пальцы, а Агидель спокойно взяла их из подрагивающей ладони и вернулась к столу.