Сания провела рукой по облупленной клеенке. А на полу до сих пор видно пятно от мочи, чуть более светлое, чем краска вокруг. Что за жизнь такая… непутевая. Она полюбила – в тюрьму попала. Ее полюбил – умер. Только после его смерти она поняла, что всю жизнь одного Вовку и любила.
– Собралась? – в комнату вошла свекровка.
– Все одно выгонишь, – вздохнула Сания. – Ненавидишь ведь меня.
– И куда с пацаненком подашься?
Сания провела еще раз по клеенке, когда-то они покупали ее вместе с Вовкой.
– Оксана разрешила в бытовке пожить.
– Зимой? – свекровь хмыкнула. – Ну, ну… не жалко сына?
– Жалко, не жалко, жить негде, – Сания все смотрела на клеенку. Цветы поблекли, а были когда-то яркие и радостные.
– Вот чего, Сания, – свекровка первый раз назвала ее по имени, – оставайся. Вовка любил тебя. И сына твоего, – она вздохнула. – Мечтал все, что ты ему родишь. Не случилось.
Сания молчала и слушала. И плакала. Не стесняясь.
– У меня нет никого, – продолжила свекровь. – Что ж мы будем одно горе по разным углам мыкать. Расписаны, не расписаны вы были – не важно. Жили как муж с женой. Все одно семья. Вот и будем семьей жить.
Анька Бэмби
Добрая я и нежная.
И мужчин люблю.
И замуж хочу.
Периодически.
Когда ноготь там сломаю при починке карбюратора своей машины или перфоратором стену пробить не получается.
Да шучу.
Не только из-за этого замуж хочу. Нежности хочу и ласки.
И перфоратор тяжелый, мне его не удержать.
Хочу нежности и ласки. И готовить своему единственному и неповторимому. И кормить его. И сидеть, подперев щеку, и смотреть на него большими оленьими глазами. Глаза-то у меня, как у Бэмби. Любого до печенок продерут. Поэтому за очками обычно прячу. А то поймут не так…
Родители меня начали этим замужеством еще со школы прессовать. Замуж надо, замуж надо. Мальчика надо хорошего и из семьи хорошей. Ты, мол, сама не сильно умненькая, поэтому мальчика надо умного, чтобы детки нормальные получились. Мама особенно переживала:
– Эх, Анечка, всего-то богатства у тебя есть – это глаза. Красивые. Пользуйся.
Я ходила к зеркалу и смотрела на свои красивые глаза. Ну, в седьмом-то классе глаза как глаза, серые, обычные, ресницы только длинные и темные. Что совсем с моими блеклыми русыми волосами не сочеталось, по-моему.
Пыталась я было пользоваться богатством своим, глазами, значит, только вот как – не знала. Моргала усиленно мальчикам. А они не понимали, думали, что соринка в глаз попала, советовали к врачу сходить.
Потом-то, после школы, в техникуме, я подсмотрела, как другие девчонки глазами своими пользуются – стреляют. По мальчишкам, прицельно. И самые нестойкие быстро попадаются на это. А у меня не получалось. Стеснялась я.
Так замуж и не вышла, когда все выскакивали. Стеснялась. Замуж-то надо выходить рано, пока дурочка. А потом сложно уже. Подрастешь, разберешься, посмотришь, как подруги уже через год-два разводиться начинают и с детками оставаться, так и точно замуж не захочешь. Мужья их бывшие снова на дурочках женятся. А этих, поумневших, замуж не берут.
Вот и маются девки-разведенки. И еще и меня жалеют. Ты-то, мол, замужем не была и ничего в жизни не понимаешь.
А чего понимать? Все ведь просто. Я хочу, чтоб меня любили и я любила. Уважали меня. Не только как женщину, но и как человека.
Вот откуда это у меня взялось? Не знаю. Но только как чувствую, что меня не уважают как человека или пренебрежительно высказываются обо мне и моих умственных способностях, – зверею просто.
– Ах, – обычно говорят, – Анечка, какие у тебя глазки красивые, с такими глазками и мозги не нужны!
Они-то думают, что комплимент мне отвесили, а на самом деле – оскорбили.
Почему, не знаю. Просто чувствую. Прямо так и говорю мужчине об этом.
– Обидел ты меня, – и строго смотрю своими оленьими глазами прямо в душу человеку, – сильно обидел. Я, конечно, может, и не Эйнштейн, но не дура. Нельзя так с женщиной.
Обычно мужчина пугается моих высоких требований к уважению и пропадает.
Так и дожила я одна до сорокалетия. Ну и ничего, неплохо дожила. Осталась и стройная, и красивая. И глаза хуже не стали. Не выгляжу на свои сорок. Застыла где-то в районе тридцати с хвостиком.
– Это, – подруги мне говорят, – ты, Анька, такая, потому что детей нет и мужа! – И сердито на меня глядят, словно это я виновата, что они замуж вышли и в боях семейной жизни всю красоту порастеряли.
Ну ладно, не сержусь я на них. Тяжело им, действительно. Бьются, бьются всю жизнь: то дети болеют, то мужик гуляет, а то и бьет. Не до красоты тут.
И все чаще слышу от мужчин теперь пренебрежительное, что, мол, в сорок лет – уже и не баба даже, а бабушка. Ну, бабушка это ласково, а бывает и хуже. Бывает и так:
– Замуж, – говорят, – поздно, а сдохнуть еще рано!
И вот ровно на этом месте просыпается во мне неукротимый дух моей прабабки Пелагеи Ивановны. Это я недавно выяснила, в кого я такая уважительная к себе женщина. В прабабку!
Читала я исторический роман и задумалась, что о своих предках не знаю ничего. Вот и стала выяснять. Выяснила.
Пелагея Ивановна неудачно родилась при царском режиме. Ну, точнее, удачно, так как родилась она в семье обеспеченной. Купеческой. А неудачно, потому как настала революция. И вся обеспеченность закончилась.
Прабабка осталась одна с детьми. Мужа убили как врага. Детей сиротами оставили. И все заботы о детях легли на плечи Пелагеи Ивановны. Собрала она все свои украшения и поехала в город менять на продукты. Наменяла, удачно. Мешков несколько. Недаром купчиха была.
Сговорилась, что мешки поможет за мзду продуктами же привезти на телеге сосед мельник. Большущий мужик, на медведя похож. Сильный. Думала Пелагея Ивановна, что с таким безопасно будет в такое неспокойное время. Ехали не шибко быстро, но тряско. Видимо, от тряски мозги, а может, другие части тела соседу и растрясло. И он решил мзду за доставку продуктов не мукой взять, а натурально телом моей прабабки. Или, говорит, убью тебя и продукты все себе заберу, или ноги раздвигай и радуйся мне, такому мужику знатному! И нож к горлу приставил.
Пелагея представила, как ее четверо деток с голода пухнут и умирают один за другим, зубы сжала и ноги раздвинула. Перетерпела, значит, насилие, за ради деток своих.
Домой приехала, продукты разгрузила. Детей накормила. Уложила. Взяла нож и к соседу пришла.
– А, Пелагея, – говорит сосед, – понравилось тебе, раз снова пришла. Только не обессудь, старуха ты. Уже тридцать тебе. Уходи.
Пелагея Ивановна и сама себя немолодой считала. Но унижение не стерпела. Ткнула его припасенным ножом и убила. И за насилие над собой, и за унижение.
Я, конечно, на такое не способна. Не то время, чтоб ножами размахивать. Слабы мы душевно – обидчикам кровь пускать. Но простить не могу. Уважительная я к себе женщина.
Не случилось
Он нервничал. Нервничал с самого утра. Под правым глазом дергалась жилка, и это тоже раздражало. Чтобы успокоиться, он прижимал жилку пальцем, и она на какой-то момент останавливалась. Вспоминал про правильное дыхание, пытался вздохнуть пару раз, но тут же сбивался и от этого начинал злиться. Это, конечно, деловая встреча, но… возможно и нет. Возможно, все повернется иначе, и жизнь измениться.
Накануне он купил краску. Долго и придирчиво выбирал цвет, доведя до нервного срыва молоденькую продавщицу. Все никак не решаясь купить и бесконечно сравнивая разных производителей и оттенки. Иногда просто замирая и смотря на разноцветные коробочки, не видя ни цвета, ни текста на них. Продавщице было отчаянно скучно, и она этого не скрывала. Вздыхала, и выразительно закатывала глаза, когда мимо проходили ее товарки. Переминалась с ноги на ногу и осуждающе смотрела на него с одним вопросом в глазах «Ну?».
Раз в год он покупал один тюбик краски, и ее хватало на три раза. На три важных события. На выставку. Поход в гости к родителям жены, где тесть все время поджимал губы, глядя на зятя, который старше его на несколько лет. И ресторан, в свой день рождения. Он всегда покупал один и тот же тон, уже много лет.
Встреча. Он долго репетировал речь, нервничая и ругая свое косноязычие. Встреча, деловая, но…
Да почему бы и нет! Он еще молод! Все сверстницы уже давно стали бабушками. Смешно вспомнить эту старушку, которая пятнадцать лет назад клеилась к нему, когда он только развелся. Старушка была счетоводом в дачном кооперативе, где он когда-то покупал дачу. Счетовод – слово-то какое древнее! Как и она сама.
Месяц назад, уйдя от третьей жены, он решил снова купить дачу в том же кооперативе. И зашел к ней. Она все еще трудилась на том же месте. Сидела на дощатой, продуваемой веранде, пила чай из треснутой кружки. Клеенка с загибающимися краями и ярким когда-то рисунком. Хлам, распиханный по углам, ведра, резиновые сапоги, грязные коврики. Детские линялые игрушки, рассаженные чинно по окнам. И она – вся сморщенная, растрепанная. И руки – артритные и плохо отмытые. Грязь под обломанными ногтями.
Обрадовалась. Зажевала губами, вспоминая его, и себя. Странно – вся сморщенная, а губы пухлые, молодые, совсем девичьи. Он уже пожалел, что пришел.
– Снова к нам? – обрадовалась она. – Опять развелись?
– Да, – хмыкнул он, заметя, что она посмотрела на него игриво, и опять пожевала губами. – Есть на продажу домики?
– Есть, – она с кряхтением достала с полки журналы.
Журналы были чистые, аккуратно расчерченные. Она, слюнявя пальцы, перелистывала страницы, где округлым почерком было расписано – фамилии, взносы, даты и долги. Перелистывание доставляло ей удовольствие. Она погрузилась в это занятие, знакомое, много раз проделанное и приносящее ощущение важности и нужности.
Он смотрел, как шевелятся ее пухлые губы, читающие про себя фамилии, и отчаянно жалел, что зашел. Когда через полчаса, когда он вырвался от предложенного спитого чая, грязноватой кружки и вздохов, что мол, моложе-то мы не становимся, он точно решил, что дача ему не нужна.