[223] и поддержал стремя[224], когда Корнилов садился в седло.
– Счастливо, брат!
– Бувайте здоровы, ваше превосходительство!
Конь Корнилова зарысил вдоль траншей в сторону Пересыпи, к вершине Южной бухты. На зубах у адмирала скрипел песок. Почувствовав на глазах слезы, Корнилов отер их и, взглянув на платок, увидел на нем пятна пороховой копоти и сердито пробормотал:
– Хорош же я, должно быть, со стороны!
Седая пыль
– Могученко! Воды! – приказал Корнилов, возвратясь в штаб после объезда укреплений Городской стороны.
Он снял сюртук, засучил рукава сорочки, отстегнул воротничок и нетерпеливо ждал, пока Могученко хлопотал около умывального прибора: налил воды из кувшина в большой белый с синим фаянсовый таз и унес сюртук Корнилова, чтобы почистить.
Адмирал склонился к тазу, избегая взглядом зеркала, висящего над столом, намылил руки, опустил в воду – вода в тазу от мыла и копоти сразу помутнела, и на дне его не стало видно клипера[225], изображенного в свежий ветер на крутой синей волне под всеми парусами. Корнилов слил грязную воду в фаянсовое ведро с дужкой, плетенной из камыша, снова налил воды и намылил руки, а потом лицо, голову и шею.
Могученко вернулся с вычищенным мундиром.
– До чего въедлива севастопольская пыль! То ли дело в море – чисто, как на акварели, – сказал он. – Вы словно на мельнице побывали, Владимир Алексеевич. Не прикажете ли добавить горячей воды из самовара?
– Пожалуй, – согласился Корнилов.
Прибавив в кувшин горячей воды, Могученко начал поливать голову Корнилова и сообщал новости:
– На Третьем бастионе горячо. У Константина Егорыча[226] сына убило… Он поцеловал его, перекрестил и пошел распоряжаться, а его самого тут же осколком в лицо… У орудий две смены начисто выбило. Англичанин фланкирует[227] бастион.
– Построим траверсы[228]. Всего сразу не сделаешь, – ответил Корнилов, принимая из рук Могученко белоснежное, чуть накрахмаленное камчатное полотенце[229], сложенное квадратом.
Ероша волосы полотенцем, Корнилов решился взглянуть в зеркало и, увидев в нем себя, не узнал: левый глаз с бровью, высоко поднятой дугой, был заметно меньше расширенного правого, над которым бровь нависала угрюмо прямой чертой. Корнилов озабоченно потер виски, где осталась мыльная пена. Пена не оттиралась: на висках проступила седина.
Корнилов скомкал и бросил полотенце на стол. Могученко подал второе полотенце и открыл флакон с «Кёльнской водой». Брызгая на полотенце из флакона, Могученко говорил:
– На Малаховом башня замолчала. Ну да не в ней сила. Земляные батареи палят исправно. Все средство в том, что у «него» ланкастерские пушки[230]. «Он» бьет за две версты наверняка, а мы «его» едва досягаем.
– Войдет в охоту – подвинется поближе…
Корнилов освежил лицо полотенцем, смоченным в одеколоне, тщательно сделал пробор над левым виском и пригладил волосы жесткой щеткой.
Надев поданный Могученко мундир, Корнилов прицепил аксельбант[231] в петлю верхней пуговицы и посмотрелся в зеркало.
– Крепкого чаю соизволите? С лимоном? С ромом?
– Давай чаю, Андрей Михайлович! – ответил Корнилов, направляясь в кабинет.
От утреннего надсадного раздражения у Корнилова не осталось и следа, и, когда вскоре явился в штаб флаг-офицер Жандр, он нашел адмирала, каким привык его видеть всегда: немножко чопорным, чуть-чуть надменным, щеголеватым.
Жандр доложил, что французы бросают в город невиданные до сих пор ракеты с медной гильзой длиной в полтора аршина[232]. На конце гильзы – пистонная граната[233]. Большая часть гранат почему-то не взрывается, а те, что взорвались, вызвали в городе несколько пожаров, погашенных брандмейстерской[234] командой.
– Любопытно… Это фугасная граната[235] или зажигательный снаряд? Прикажите прислать мне эту новинку.
– Его светлость! – возвестил Могученко, распахнув дверь.
Меншиков вошел в адмиральском мундире и плаще, не снимая морской фуражки. Корнилов поднялся ему навстречу.
– Сидите, сидите! – махнув рукой, сказал Меншиков, опускаясь на подставленный Жандром стул. – Не до церемоний тут! Ну как идут дела на правом фланге, Владимир Алексеевич?
– Отлично, ваша светлость! Я только что был на Пятом и на Четвертом бастионах. Думаю, что мы скоро заставим замолчать французов. А на левом, ваша светлость?
– Отвратительно! Дайте мне чаю.
– Могученко, чаю его светлости! Живо!
Все помолчали, прислушиваясь к вою канонады. Вдруг раздался удар огромной силы, от которого задребезжали и зазвенели окна и распахнулась дверь.
Корнилов позвонил и крикнул:
– Могученко! Что же чай?!
Могученко вошел, неся на подносе чай для князя. Расцветая улыбкой, он сказал:
– Прошу простить великодушно. Не утерпел: на крыльцо выбежал. Над горой Рудольфа черный столб до неба. Мы, должно, у французов пороховой погреб взорвали! Красота! Чисто на акварели! Кушайте, ваша светлость, во здравие!..
Меншиков поморщился от матросской фамильярности, которую он считал недопустимой. Он попробовал стакан пальцами, осторожно налил чаю в блюдце и, поставив стакан, начал пить чай по-московски – из блюдечка.
– Ваша светлость, осмелюсь вам дать совет: не рискуйте собой, – сказал Корнилов. – Помните, что вам писал государь, – без вас Севастополь будет обезглавлен.
– Ну да, конечно! Войска видели меня. Думаю, что этого для воодушевления солдат довольно.
– Разумеется, ваша светлость!
– Я отправлюсь на Северную. Я вполне на вас полагаюсь, Владимир Алексеевич! – говорил Меншиков, допивая чай прямо из стакана.
– Рад заслужить доверие вашей светлости!
– «Ваша светлость, ваша светлость»! – передразнил Корнилова Меншиков, вставая. – Меня зовут Александр Сергеевич! Какой вы свежий – прямо корнишон с грядки! Как будто вы на бал собрались.
Корнилов любезно улыбнулся, и князь мог считать, что каламбур, основанный на созвучии фамилии Корнилов и слова «корнишон», удался.
На третьем бастионе
Когда Меншиков и Корнилов садились на коней у штаба, к ним подъехал лейтенант Стеценков и доложил Корнилову, что, не встретив его на бастионах, сам решился снять оттуда юнкеров[236], чтобы, не дай бог, никого из них не убили. Среди юнкеров находились подростки четырнадцати-пятнадцати лет.
Меншиков, прислушиваясь к разговору, вставил:
– Пришлите их ко мне, лейтенант, – я дам пять крестов. Возложите на достойнейших из юнкеров от моего имени.
– Слушаю, ваша светлость.
Корнилов проводил Меншикова до Графской пристани и тут с ним простился, а сам в сопровождении флаг-офицера Жандра направился к Пересыпи и тут встретился с Тотлебеном. Они съехались, остановили коней и поговорили о том, как протекает бой.
– Все идет, как следовало ждать, – говорил Тотлебен уверенно. – Потери, принимая во внимание количество снарядов, невелики. Я полагаю, на пятьдесят выстрелов противника у нас приходится один убитый или раненый. Не более. Это немного.
– Иногда один стоит десятерых.
– Даже и ста! Я распорядился, чтобы морские батальоны и пехота разместились по возможности безопасней.
– Надо озаботиться устройством блиндажей и укрытий для людей, а также траверсов от продольного обстрела, – сказал Корнилов.
– Конечно! Будет исполнено. Потом. Но главное – сегодня поддерживать огонь до вечера, расчищать амбразуры, оберегать пороховые погреба. Я так и распорядился.
– Вы уверены, что мы продержимся?
– Не вижу причин сомневаться.
– Не забудьте: неприятельский флот еще не заговорил.
– Флот не решится близко подойти к береговым батареям. Сюда они с кораблей не достанут. Главное – не прекращать пальбу. Нечего жалеть порох.
– Вы видели князя?
– Да, он объехал Корабельную сторону, здоровался с войсками. Ему не отвечали.
– Всегда так. У его светлости слабый голос. Его не слышат.
– Да еще при такой канонаде! Он хотел быть у вас. Как его самочувствие?
– Мы виделись. Я проводил его до Графской. Самочувствие как будто хорошее. Он утомлен, но все-таки сострил: сравнил меня со свежим огурцом.
– Да, у вас довольно свежий вид. Однако и вам, Владимир Алексеевич, полезно несколько отдохнуть. Заснуть вы не заснете, а полежать хорошо. Ведь дело еще только в первой половине. Все распоряжения мной сделаны. Вам нечего себя подставлять под английские снаряды. Не ровен час… Вам все известно, что делается на левом фланге, от его светлости и вот от меня. Право же, поезжайте-ка до дому!
– А вы, Эдуард Иванович? – улыбаясь, спросил Корнилов.
– Я? Я еще не был на правом фланге.
– Но и вы устали! Я не могу вам на комплимент ответить комплиментом: у вас очень утомленный вид. Вам тоже надо помыться и полежать. Все, что делается на правом фланге, я вам доложу подробно. Им не хватает только воды – я распорядился послать. Право, так… Я всё там видел.
– Нет. Знаете русскую пословицу: «Свой глаз – лучший алмаз».
Они разъехались: Тотлебен направо, Корнилов с Жандром налево. Держась с адмиралом стремя в стремя, Жандр продолжил уговоры Тотлебена, чтобы Корнилов отдохнул.
– Оставьте это, Александр Павлович! – оборвал Корнилов своего флаг-офицера. – Что скажут обо мне солдаты, если меня сегодня не увидят!