— Не отрицаю, что говорил это...
— Ну, вот видите, адмирал: двенадцать тысяч матросов — это сто двадцать тысяч солдат... Не спорю, ваш отзыв — не пустая похвальба. Мои солдаты, вчерашние рекруты, не обучены и не обстреляны, но все же и они представляют некоторую силу. Мы, так сказать, будем вашим резервом, — улыбаясь, заключил Меншиков.
Корнилов понял, что спорить бесполезно: светлейший не любил менять своих решений, хотя бы ему и представляли основательные возражения. И к тому же мысль князя, что надо обеспечить связь Севастополя с Россией, и адмиралу показалась резонной.
На прощание Меншиков, видя, что у Корнилова потемнело лицо, сказал примирительно:
— Война не знает решений непременных. Будем, Владимир Алексеевич, действовать сообразно с обстановкой — она меняется каждый час. Мы еще не знаем точно намерений наших врагов. В залог того, что я не «бросил» Севастополь, армия оставляет в городе все тяжести, взяв только необходимое. Обозы остаются. Я вернусь, когда это окажется нужным и полезным для нашего общего дела.
За четыре дня, проведенных на биваке Куликова поля, армия Меншикова оправилась. Полки, потерявшие много людей, были сведены в батальоны; воинские части вместо убитых командиров получили новых. Из нестройной толпы снова образовалось войско.
Ночью авангард русской армии пошел с Куликова поля; армия направилась через Инкерманский мост к Мекензиевой горе. Противник был близко, на Бельбеке, в расстоянии всего одного часа ходьбы от Северного укрепления. Англичане и французы стояли открыто и жгли костры. На теснине Бахчисарайской дороги, идущей в горы оврагом, можно было ждать внезапных нападений. Поэтому русским солдатам запретили разводить огни, даже курить и приказали соблюдать на марше полную тишину.
Движение армии не укрылось от городского населения. Город провел еще одну тревожную ночь. Думали, что войска идут на Северную сторону, чтобы нанести неприятелю удар в левый фланг, когда он пойдет на штурм Северных укреплений при поддержке флота с моря. К рассвету ждали канонады. Настало утро. Пушки на Северной стороне молчали.
Ночью в Севастополь вернулся батальон Тарутинского полка с четырьмя орудиями, отрезанный от армии англичанами.
После этого связь между Севастополем и армией прервалась.
Утром 13 сентября на Федюхиных высотах, к востоку от города, появились французы.
Неприятель не решился атаковать Севастополь с Северной стороны и намеревался теперь напасть на город с юга.
Появление неприятеля в виду города вызвало у защитников Севастополя большую тревогу. У Нахимова на Городской стороне было всего четыре тысячи человек. Нахимов не мог отстоять город с такими слабыми силами, если б неприятель не замедлил атакой. Поэтому Нахимов предполагал затопить суда своей эскадры, присоединив их экипажи к гарнизону. Корнилов, узнав о переходе неприятеля на Южную сторону, распорядился перевезти в город на пароходах с Северной стороны одиннадцать флотских батальонов — до шести тысяч человек. Вслед за тем Корнилов пригласил к себе на городскую квартиру Нахимова, полковника Тотлебена и генерала Моллера.
— Нам надо поделить наследство, оставленное князем Меншиковым, — сказал собравшимся Корнилов, — и так поделить, чтобы обеспечить единство командования. От этого зависит успех обороны: приказания должны исходить от одного лица. Большая часть гарнизона состоит из моряков — они подчиняются Павлу Степановичу и мне. Пехота подчинена вам, генерал. Командир саперов Поляков считает, что он подчинен непосредственно его светлости, хотя было бы естественно ему слушаться полковника Тотлебена. Все это надлежит привести в ясную систему.
Генерал Моллер, человек ветхий и тугой на ухо, слушал, наставив руку козырьком к левому уху, которым слышал лучше.
Слушая, генерал кивал головой, как это бывает с глухими людьми, когда они хотят скрыть свой недостаток.
— Я полагаю, — сказал Тотлебен, — что командование должно принадлежать или вам, Владимир Алексеевич, или вам, Павел Степанович, то есть одному из старших адмиралов. Беды нет в том, что любому из вас придется командовать на сухом пути.
Генерал слушал Тотлебена все так же, с козырьком около уха, и, весь устремясь к говорившему, продолжал кивать головой.
Нахимов сидел по правую руку от генерала. Обратившись к Моллеру, Нахимов закричал ему в правое ухо:
— Вам ясно-с? Командовать всеми силами в городе будет адмирал Корнилов. Он генерал-адъютант, начальник морского штаба. Ясно-с?
Моллер отодвинулся от Нахимова и ответил обиженно:
— Вы напрасно, адмирал, кричите мне в ухо: я все прекрасно слышу и понимаю. Как я могу командовать вашими моряками: у вас и словесность другая. Мой солдат отвечает: «Точно так, ваше превосходительство», а ваш матрос: «Есть, Павел Степанович». А мне, да, пожалуй, и князю, матрос вдруг ответит: «Нет!» Все дело в форме. Надо такую найти форму, чтобы и армейские чины отвечали Владимиру Алексеевичу: «Точно так, ваше превосходительство!» Для сего есть практикованная форма. Я отдам приказ в таком смысле: «Предлагаю всем господам начальникам войск исполнять все приказания господина генерал-адъютанта Корнилова, принявшего на себя обязанности начальника штаба всех войск, расположенных в городе Севастополе, как утвержденные распоряжения. Генерал-лейтенант Моллер...»
Нахимов, восхищенный согласием Моллера, не очень громко сказал ему на ухо:
— Ваше превосходительство, вы, ей-богу, едва ли не умнее его светлости! Право, так-с!
— Видите? А вы мне в ухо кричите! — проворчал, не дослышав, генерал.
Веня возвращался, прикидывая на разные лады, как его встретят дома. Мать, увидев на голове его матросскую фуражку, а на плечах бушлата пристегнутые кое-как погоны с цифрой «36», наверное, всплеснет руками, обрадуется и даже спросить забудет, где он пропадал двое суток: прямо кинется целовать и обнимать. Ольга фыркнет: «Ишь ты, вырядился, последыш!» Маринка сдернет с него шапку и напялит на себя или еще какое-нибудь выкинет коленце. Хоня молча улыбнется. А Наташа заплачет от радости и закричит: «Глядите, милые мои! Да он, никак, в юнги записался! Ах, матросик мой миленький!»
Ну, а если батенька дома? Батенька, слова не говоря, отстегнет ремень. Лупцовки не миновать! Веня готов во всем сознаться, готов согласиться, что его давно пора выпороть: он столько набедокурил за прошлое время, так всем надоел... А все-таки жесткий батенькин ремень — вещь довольно неприятная; батенька к нему прибегает редко, но уж если «полирует», то «полирует» как следует.
Семь бед — один ответ! Веня решается. Морской походкой, немного вразвалку, очень похоже на Стрёму расставляя ноги, он направляется к родному дому.
Малахова кургана не узнать. На флагштоке Белой башни веет флаг. Наизволок мимо Могученкова дома идет, извиваясь, небывалая новая дорога; по ней, вздымая пыль сапогами, в гору идут солдаты вольным шагом, с ружьями на плечо. За солдатами пара буйволов упрямо тянет в гору фуру. На ней корабельная цистерна: большой клепаный железный ящик для воды. На камнях фура прыгает и ковыляет, и цистерна гремит и гудит колоколом от каждого толчка. А еще ниже, шагов сто не доходя до Могученкова дома, застряла, попав в выбоину колесом, пушка. Ее подвесили над осью колесного хода и тянут в гору «народом» матросы. Ими командует мичман с озорными глазами. Он весь в пыли, по его красному от натуги лицу струятся грязные потоки пота. Фуражка по-нахимовски сдвинута на затылок. Влегши в первую лямку, мичман «закликает», в чем и состоит в эту минуту его команда:
Эй, дубинушка, ухнем!
Раззеленая сама пойдет!
Матросы, подхватив «Дубинушку» хором, пробуют рывком вынуть колесо из колдобины. Колесо почти выскочило из нее, но скатывается назад.
Веня подошел и смотрит со стороны: вытащат пушку или нет.
— Вздохнем, ребята! — командует мичман.
Матросы стали, не бросая лямок, дышат тяжело, поругиваются потихоньку.
— Эй, юнга! — зовет, увидев Веню, мичман. — Ты что без дела стоишь? Подсоби. Тебя нам только и не хватает.
— Есть! — отвечает Веня и берется за канат.
— Давай, братцы!
Аль вы пушки не видали?
В руки банника не брали?
Эй, дубинушка, ухнем!
Раззеленая сама пойдет!
— Пошла, пошла! Сама идет! — кричат матросы, выдернув колесо из ямы.
Веня упористо шагает со всеми в ногу и косится на свой дом. Пушка под веселую песню катится со звоном мимо каменного забора. Сейчас, наверное, кто-нибудь из сестер или мать выйдет на крылечко (уж очень весело поют) и увидит, что Веня не то чтобы где-нибудь баловать, а самым нужным делом занят. Но никто не выбежал на крылечко, не выглянул из окна. Веня видит впереди крутой, хотя и гладкий взлобок и не знает, что ему — катить ли пушку дальше, до самой верхушки кургана, или бросить и идти домой. Вдруг кто-то так хватил его по затылку, что шапка у юнги слетела с головы и покатилась в сторону. Кто-то дернул Веню и оторвал от каната. Он узнал Маринку.
— Маменька глаза выплакала, а он... Иди домой!
Пушка стала. Веня упирается. Маринка тащит его за руку к калитке.
— Красотка! — кричит мичман. — Чем бы нам помочь, а вы у нас главного работника отнимаете!
— А вы пойте веселее! — ответила Маринка на ходу.
— Да мы уж все песни перепели. Запойте-ка вы нам, что ли...
— От моей песни у вас пушка треснет! — увлекая Веню в дом, кричит Маринка.
Матросы смеются.
— Огонь девчонка! Чья это, не знаете, ребята?
— Могученко, кума Павла Степановича, дочь, — отвечает мичману один из матросов. — И мальчишка тоже евонный.
— Ну, ребята, берись!
Пушка без песни со звоном покатилась в гору.
— Вот тебе твое золото! — втолкнув Веню в комнату, крикнула Маринка матери. — В воде не тонет и в огне не горит. Получай! Некогда мне с вами тут!
Маринка убежала.
Анна молча взглянула на сына заплаканными глазами и даже не улыбнулась, отвернулась к шестку и начала мыть горшки.