Сестры Могученко появлялись на бульваре не часто, но их появление замечали.
Завсегдатаи бульвара говорили:
— А! Вот и трехцветный флаг явился!
Наташа, Ольга и Маринка приходили на бульвар, повязанные платочками — белым, красным и синим, — и шествовали всегда в одном порядке: слева Наташа, справа Маринка, посредине Ольга.
На скате между аллеями стояли мичман с озорными глазами, Нефедов-второй, и какой-то гардемарин.
— Смотри, Панфилов, — сказал мичман гардемарину, — это наша достопримечательность — трехцветный флаг. Сегодня флаг с траурной каймой...
На левом фланге шеренги сестер Могученко выступала сегодня Хоня — в черном платочке. Ее не видали на бульваре с прошлого лета.
— Пойдем познакомимся, — предложил гардемарин. — Эта в черном платочке прямо красавица. Какие тонкие черты лица!
— Все четыре хороши. Это сестры. Мне больше нравится та, что в синем платочке, — задорная девчонка. Только сегодня она что-то печальна.
— Пойдем развеселим...
— Нельзя. Ты, прибыв из Кронштадта, еще не знаешь наших порядков. Видишь, за ними «в затылок» идут трое. Пожалуй, явится и четвертый... Конвой в полном составе!
— Жаль. Впрочем, у меня на музыке дело. Я кое-что задумал...
— Что еще?
— А вот увидишь или, верней, услышишь. Прощай!
За сестрами неотступно следовали в ряд: Ручкин, Стрёма и Мокроусенко, каждый за своею милой. Если говорить о Ручкине, то это вышло само собой, что он шел «в затылок» Хоне. Ему сегодня нравилась Маринка — смирная, тихая и печальная. Отчего печаль, Ручкин догадывался: Погребов не пришел. Куда он подевался? Чувствительное сердце Ручкина заходилось от жалости — ему хотелось утешить Маринку. Ручкин придумывал самые нежные и веселые слова, чтобы развеселить Маринку. Уж не рассказать ли им всем историю, что от царского лекаря Мандта прислан циркуляр: лечить все болезни рвотным орехом?! Уже Ручкин готов был перейти с левого фланга на правый, но подумал: а вдруг только начнешь рассказывать, а Погребов и явится! Нет, не надо! Хоня Ручкину нынче не нравится совсем, даже ни одного обидного слова ему не хочет сказать. Соперничать с Мокроусенко Ручкину и в голову не приходит. Ольга то и дело оглядывается через плечо и дарит шлюпочного мастера улыбкой: она только сегодня узнала, что Станюкович хотел повесить Мокроусенко за отпуск леса Тотлебену. Это льстит Ольге, она честолюбива. Мокроусенко смотрит козырем: что и говорить, герой! О Наташе нечего и думать: у нее даже уши порозовели, когда Стрёма начал «в шаг» читать стихи, еще не слышанные никем:
На берегу сидит девица,
Она платок шелками шьет.
Работа дивная, но шелку
Ей на цветок недостает.
На счастье, видит: парус вьется,
Кораблик по морю бежит.
Сердечко у красотки бьется —
На палубе моряк стоит!
«Моряк любезный, нет ли шелку
Хотя немного для меня?»
— «Ну, как не быть? Такой красотке,
Ей услужить приятно мне.
У нас есть шелк, есть белый, алый.
Какой угодно для тебя?
Но потрудись взойти по трапу
И выбрать шелку для себя».
Она взошла, надулся парус.
Ей шкипер шелку не дает,
Но про любовь в стране далекой
Ей песню чудную поет.
Под шум волны и песен звуки
Она заснула крепким сном,
Но, пробудившись, видит море,
Все море синее кругом.
«Моряк, пусти меня на берег,
Мне душно от волны морской!»
— «Проси что хочешь, но не это
— Мы здесь останемся с тобой!..»
«Откуда у Стрёмы что берется!» — с завистью думает Ручкин.
И Мокроусенко понравились стихи. Наташа вслух призналась Хоне:
— Ах! Если бы я грамоте умела! Я бы списывала на бумагу песни и на сердце их носила. Что за кружево можно из слов сплести!..
Маринка шла, поникнув головой.
— Стрёма, чего это Погребова нет? — тихо спросил Ручкин у Стрёмы.
— Погребова нет? Пропал Погребов. Мы все думали: куда он девался? А его по секрету с флотской командой в Николаев послали: порох и бомбы принимать...
— Вон что! А скоро он вернется? — громко спрашивает Ручкин.
— Когда вернется — как сказать? С транспортом и вернется. Это ведь не морем, а сухопутьем. А скоро дожди пойдут. Дороги испортятся. Месяц пройдет, а то и больше. То ли дело море!..
Разговор идет все время так, будто у сестер свой разговор, а у кавалеров — свой. Переговариваться прямо или разбиться на пары и затеять свой душевный разговор вдвоем днем на бульваре считается неприличным. Поэтому на слова Стрёмы отзывается Ольга:
— Последние денечки, сестрицы, догуливаем: того гляди, дожди пойдут!
В этих словах заключен вопрос, обращенный к Стрёме:
«А может быть, Погребов до дождей успеет вернуться?»
Стрёма отвечает:
— Пожалуй, что раньше небесных дождей англичанин с французом начнут нас поливать чугунным дождем со свинцовым градом...
На бульваре заиграла музыка, расстроилась внезапно и замолкла. Сверху послышались крики. Поднялась суета. Народ и с нижней аллеи кинулся наверх. Побежали туда и сестры Могученко. Кавалеры напрасно пытались проложить им дорогу в середину толпы. Народ густо роился около музыки.
В это время на опустевшей верхней аллее показался адмирал Нахимов в сопровождении своего флаг-офицера Жандра. Нахимов остановился против павильона и приказал Жандру:
— Александр Павлович, узнайте, что там такое.
— Есть!
Жандр пробился в середину толпы. Узнавая нахимовского флаг-офицера, люди давали ему пройти. Через две-три минуты толпа раздалась надвое, и флаг-офицер вышел оттуда, подталкивая в спины трех юнг; за ними шли капельмейстер оркестра, мичман Нефедов-второй и гардемарин Панфилов. Жандарм в кивере и с саблей шел позади всех.
Юнги озирались волчатами. Веня, увидев Панфилова, показал ему лимон, скорчил рожу и погрозился кулаком.
Капельмейстер откозырял Нахимову и доложил ему о случившемся.
— Ба! Да все знакомые лица! — сказал Нахимов улыбаясь. — Веня, Трифон, Олесь. Что это вы? Зачем ели лимоны?! Ели?
— Ели, Павел Степанович! — в один голос ответили Тришка и Олесь.
— А ты, что же, Веня, не ел?
— Уж больно кислый! Да я подумал: сем-ка я снесу лимон батеньке, он любит с лимоном чай пить...
В толпе засмеялись.
— Нехорошо, брат! Вы, значит, сговорились все трое?
— Сговорились, — ответил Веня.
— А ты не съел? Ая-яй! — под общий смех укорял Веню Нахимов. — Всю музыку испортил? Кто вас научил?
— Никто не научил, мы сами, — твердо ответил Веня.
— Маэстро! — обратился Нахимов к дирижеру оркестра. — Продолжайте концерт...
Капельмейстер откозырял и направился к павильону. Оркестр грянул, очень старательно повторяя неожиданно прерванный «№ 3».
— Жандарм! Доставь юнг ко мне в штаб. Я разберусь.
— Слушаю, ваше превосходительство! — ответил Нахимову жандарм. — Однако они убегут с дороги...
— Нет, не убегут. Вот этого мальца возьми за руку, держи покрепче. Товарищи его не бросят. Я скоро буду. Сдай их там Андрею Могученко.
Нахимов двинулся из круга. Перед ним почтительно расступились.
Сумерки накрывали город. Толпа на бульваре быстро редела. Музыка замолчала. Сестры Могученко пошли домой. Впереди Ольга с Мокроусенко, за ними Стрёма и Наташа.
Ольга фыркала:
Это всё вы, Мокроусенки. Всё Олесь.
— Так я же ничего не знаю. Чи Олесь, чи Веня. Два сапога пара.
К Хоне подошел гардемарин Панфилов и предложил ее проводить. Теперь Маринка осталась одна. Она опустилась на край садовой скамейки. Ручкин направился к скамейке, где сидела девушка, но, увидев, что на другой конец скамьи уселся мичман с озорными глазами, Ручкин пошел прочь.
— Стоит ли печалиться, портить красоту? — обращаясь к Маринке, произнес мичман.
Маринка взглянула на Нефедова и спросила:
— Вы которого экипажа, господин мичман?
— Увы! Мой корабль покоится на дне морском. Я с «Трех святителей»...
— Ах! Вы его знаете! Наверное знаете!
— Кого, смею спросить?
— Комендора Погребова.
— Да, как же.
— Знаете? Сударь, это верно, что Нахимов его отправил с командой за снарядами?
— Нет, не слыхал. Если б отправили, мне было бы известно...
— Я знала! Я знала! Он погиб! Я в этом виновата! Он мне сказал, что не снесет позора и погибнет вместе с кораблем. А я! А я! — заливаясь слезами, пролепетала Маринка. — Я над ним посмеялась, не поверила, думала — хвастает. Не отговорила, не утешила.
Мичман задумался. Комендор Погребов не явился на перекличку. Никто не знал, где он и что с ним. Его записали без вести пропавшим. Нефедов вспомнил трюм корабля, куда ему перед затоплением «Трех святителей» пришлось спуститься с фонарем... Мичману вспомнились крысы, одинокий на палубе капитан Зарин, жуткая тьма сырого трюма, журчание воды... Мороз пробежал по спине мичмана при этом воспоминании: словно в темном лесу один на дороге ночью, а из-за каждого куста смотрят, притаясь, разбойники. «Струсил!» — бранил себя, слушая рыдания Маринки, Нефедов. После ее слов он уверился в том, что комендор Погребов остался на корабле, чтобы вместе с ним погибнуть. Это он, наверное, и поднял на бушприте гюйс...Мичман тяжело вздохнул и неожиданно почуял в воздухе сладкий запах. Взглянув вверх, Нефедов увидел над головой на ветке акации кисть распустившихся белых цветов: это бывает иногда осенью с акацией, яблонями, черемухой, со всеми растениями, пышно цветущими весной. Осенью, в последние золотые дни, на них появляются одинокие цветы. Мичман встал на скамью, сорвал кисть и положил ее на колени Маринке. Девушка рассеянно взглянула на цветы.
— Пойду догоню наших, — сказала она, вставая. Мичман пошел с ней рядом и заговорил о Погребове. Он хвалил его: это был лихой комендор! А как его любили товарищи матросы! А при Синопе! Он так часто палил, что у него раскалилась и чуть не лопнула пушка!
Маринка перестала плакать, не гнала от себя и слушала Нефедова. Он нашел верный путь к сердцу девушки и хвалил, хвалил погибшего комендора.