Круглое окно отсека, откуда раньше смотрела в чистое поле пушка, заделано взятой откуда-то квадратной оконной рамой. Приоткрыв дверь, Веня увидел под окном за столом знакомого дежурного писаря Николая Петровича Нечитайло. На столе перед писарем лежали гусиные перья, чистая бумага, половина луковицы и кусок круто посоленного хлеба. Стояли пустая косушка водки и пустой стакан. Писарь чинил перо. На одном из двух топчанов у стены спал адмирал Истомин, закрыв лицо от света фуражкой.
— Садись, Могученко-четвертый, гостем будешь, — приветствовал Веню шепотом писарь. — Чур, не шуметь! Его превосходительство только-только задремал. Зачем пожаловал?
Веня шепотом и деловито объяснил, что он, по случаю объявленного ныне приказа, пришел оформиться.
— Напишите, дяденька Николай Петрович, приказ о зачислении меня в список на полное довольствие юнгой в тридцать шестой экипаж Черноморского флота и чтобы мне выдали смазные сапоги, шинель с медными пуговицами, с барашковым воротником и зимнюю шапку меховую. Ну, как вон в тридцать девятом экипаже. Мне нынче стукнуло двенадцать лет, по указу его величества.
Нечитайло виду не показал, что удивился просьбе Вени. Заложив очищенное перо за ухо, писарь ответил:
— Правильно! Ежели тебе, Могученко-четвертый, от роду девять лет и три месяца, то на сие число тебе надо считать двенадцать. Полное право имеешь к зачислению в юнги.
— Так напишите, дяденька, приказ! — замирающим шепотом просил Веня.
— Первое: юнги зачисляются не приказом; это очень жирно будет — приказом об юнгах объявлять. Что ты, офицер? Второе: юнги зачисляются дневным распоряжением по команде. Третье: сегодня праздник, а дежурного распоряжения по праздникам не отдается. Четвертое: бывают распоряжения экстренные — оные отдаются и по праздникам и по табельным дням.
— Напишите, дяденька, экстренное. Мне никак нельзя терпеть!
— Допустим, я написал. Но — пятое и главное: кто подпишет?
— Адмирал.
— Что же, будить адмирала ради тебя? И адмиралу надо покой дать!
— Дяденька, я дождусь, пока он проснется.
— Допустим. Есть еще шестое и самоглавнейшее: мне-то какой толк писать тебе зачисление в неприсутственный день да тратить на тебя казенные чернила, песок и бумагу?! Косушка пустая, а закуски вон сколько осталось. Смекни!
Веня смекнул еще раньше, чем Нечитайло начал перечислять свои резоны. Юнга проворно положил на стол перед писарем серебряный гривенник, который уже давно держал в кармане зажатым в кулак, — гривенник, полученный от гардемарина Панфилова за то, что Веня съел осенью на музыке лимон.
Нечитайло и не посмотрел на гривенник, зевнул, сгреб со стола крошки хлеба, а с ними и гривенник ребром правой ладони в подставленную к краю стола горсть, кинул все из горсти в рот и проглотил.
Веня в испуге ахнул.
— Ты... ты гривенник проглотил! — забыв о спящем адмирале, воскликнул Веня. — Ведь помрешь теперь!..
— Смирно! Какой гривенник? Никакого гривенника я и в глаза не видал.
— Да ведь я на стол положил!
— Ахти! Вот беда! Ну, не горюй, юнга, не такой я дурак — гривенники глотать. Вот он...
Нечитайло протянул под нос юнге левую ладонь, и Веня увидел ребрышко гривенника, зажатого между средним и безымянным пальцами матроса.
— Препятствий к зачислению оного Могученко-четвертого в юнги не усматриваю, — важно сказал писарь, смочил перо о язык и вынул пробочку из чернильницы левой рукой, причем гривенник, к удивлению Вени, не выпал.
Обмакнув перо в чернильницу, Нечитайло почистил перо о волосы на голове, сделал рукой в воздухе круг и пал пером на бумагу.
— Не коси глазами в бумагу, не мешай! — проворчал Нечитайло, скрипя пером.
У Вени радостно забилось сердце.
Нечитайло сделал росчерк, присыпал написанное песком и, снимая шапку с гвоздя, сказал:
— Ты сиди смирно, бумагу не трогай, жди, когда адмирал проснется — может, и подпишет, а я по делу...
Нечитайло ушел. Вене очень хочется прочитать, что написал Нечитайло, но, пожалуй, слаще ждать, ничего не зная, когда адмирал проснется.
Чтобы удержаться от соблазна, Веня зажмурил глаза и думал:
«Хоть бы пальнули, что ли, а то он до вечера тут проспит».
Как бы в ответ на желание Вени, вдали ударила пушка, а затем близ башни грохнул разрыв. Оконницы задребезжали. Веня раскрыл глаза.
Истомин, пробужденный грохотом разрыва, сел на топчане, свесив ноги, и, наморщась, сердито посмотрел на юнгу.
— Что это ты?! — гневно спросил Истомин.
— Это не я, а бомба, Владимир Иванович, — ответил, вскочив с места, Веня. — Я не будил вас, лопни мои глазыньки, если вру!
— Я не про то тебя спрашиваю. Зачем ты здесь сидишь?
— Он вот написал экстренное распоряжение о зачислении меня юнгой по высочайшему приказу и велел мне ждать, когда вы встанете и подпишете. А сам по своей нужде отлучился... Вот на столе бумага лежит, Владимир Иванович, сделайте милость подписать...
Истомин сел на место писаря и склонился над исписанным листком. Подняв глаза на Веню, Истомин спросил:
— Читать умеешь?
— Умею малость!
— Прочитай!
Веня взял листок из руки адмирала и прочитал:
«Проба пера из гусиного крыла. Проба пера из гусиного крыла. Могученко-четвертый, сын сверхсрочного штурманского унтер-офицера Андрея Могученко. Проба. Проба. Могученко от пола не видать, а хочет юнгой стать... Зачислить, зачислить. Гривенник на косушку. Адмирала не буди. И адмиралу надо когда-либо выспаться. Хоть в праздник. Проба пера из гусиного крыла. Младший писарь 36-го флотского экипажа Нечитайло».
Горячие слезы брызнули из глаз Вени на бумагу. Веня упал головой на стол. Истомин взял перо и написал на чистом листке:
«По 36-му экипажу. Записать в экипаж юнгой на полном довольствии сына штурманского унтер-офицера Андрея Могученко Вениамина. Именовать юнгу Могученко-четвертым.
Контр-адмирал Истомин.
Севастополь, 6 декабря 1854 г.».
— Юнга! Полно реветь. Поздравляю! — сказал Истомин, подняв от стола голову Вени. — Смотри служи флоту честно, храбро. Бери пример с отца и братьев. Товарищей люби больше самого себя.
Веня не верил глазам, читая написанное Истоминым, схватил листок и с криком «ура» кинулся вон из канцелярии.
— Ах, шельма! До чего обрадовался — и спасибо забыл сказать! Юнга, стой! Поди сюда!
Веня вернулся и, оторопев, остановился перед адмиралом.
— Плохо начинаешь службу! Тебе адмирал говорит — служи флоту честно, верно, храбро! Что надо отвечать?
— Рад стараться, ваше превосходительство!..
— Можешь идти!
— Покорнейше благодарю, ваше превосходительство! Счастливо оставаться, ваше превосходительство!
Веня повернулся через левое плечо кругом и, отбивая шаг: «Левой! Левой! Левой» — пошел к выходу.
Еще не открыв дверь, Веня услыхал из дома громкую песню. Пирушка у Могученко разгоралась.
Круговую чару выпивай до дна,
Питы чи не питы — смерть одна!
Гости сидели тесно около стола. Мокроусенко запевал приятным высоким тенором. Пели любимую песню Андрея Могученко:
А як прийде стара косомаха[20],
А як прийде старая с косой,
Я скажу ей: «Будь здорова, сваха,
Будь здорова! Выпьемо со мной!»
Чокаясь стаканами, Стрёма, Ручкин, Могученки — отец и Михаил — подхватили припев:
Круговую чару выпивай до дна,
Питы чи не питы — смерть одна!
Веня рассчитывал удивить всех, хлопнув о стол запиской Истомина, но остановился, встретив сумрачный взгляд матери. Она служила вместе с Ольгой гостям. Хони, Наташи и Маринки в горнице не было.
Пирующие, увлеченные песней, не заметили прихода юнги.
Веня подошел к матери и тихонько спросил:
— Где Маринка?
— В боковушке.
— Батенька не сказал про Нефедова?
— Без батеньки узналось.
— А Хоня где?
— В лазарет побежала узнать, жив ли.
Веня прошел в полутемную боковушку. Маринка сидела там, обнявшись с Наташей, понурая, с закрытыми глазами. Наташа гладила сестру по голове. Веня позвал Маринку тихонько, она не отозвалась — должно быть, не слыхала или была не в силах отозваться. Веня, тихо ступая, вышел из боковушки и сел на крашеную скамью около Ручкина.
— А вот и юнга новонареченный явился. Доложи про свои дела, — приказал батенька, обратив наконец внимание на Веню.
Юнга ответил неохотно и вяло:
— Что дела! Истомин подписал экстренное распоряжение по экипажу: зачислить.
— Ой ли?
Веня дал отцу листок, подписанный Истоминым. Прочитав вслух распоряжение, Андрей Могученко сказал:
— Ну, мать, последнего сына у тебя море берет!
— Какое там море на сухом пути! — грустно отозвалась Анна.
— Все одно: где моряк, там и море. Севастополь — тот же корабль!
— Второе море горя и слез! — печально сказала Ольга.
— Поздравим, товарищи, юнгу Могученко-четвертого со вступлением в ряды славного Черноморского флота, — предложил Ручкин. — Хотя я не имею чести быть моряком, а все-таки флот мне — родной и моряки мне родные братья. И в моей жизни сегодня великий переворот к счастью...
— Али Хоня согласилась осчастливить? — едко кинула Ольга на ходу, поставив на стол сковороду с жареной рыбой.
— Ошиблись, дорогая сестрица!
— Я тоже дуже счастливый человек! — грустно вздохнув, сказал Мокроусенко и поник головой.
— Я всех счастливей! — повторив вздох шлюпочного мастера, отозвался юнга Могученко-четвертый.
Анна не могла удержаться от смеха:
— Хоть ты, Тарас Григорьевич, объясни, почему ты счастливый...
— Ах, великолепнейшая Анна Степановна! Вы ж знаете, що мене может сделать счастливым одна Ольга Андреевна. Она же мне сказала сегодня: «Ты должен быть героем». Вот спросите ее, если я говорю не так. Она сказала: «Смотри, Тарас! У Михайла и у Стрёмы на груди уже есть Георгиевские кресты. За что? За то, что они на вылазке заклепали у неприятеля три пушки. Пока ты не получишь «Георгия», не видать тебе меня, как своих ушей». У меня прыгнуло сердце. «Эге, — говорю, — они заклепали двое три орудия, а на тебя одного, Тарас, приходится полтора-с! Выбери, Тарас, ночку потемнее, ступай с пластунами в секрет, заклепай полторы пушки! Побачим, що тогда Ольга Андреевна скажет Тарасу Мокроусенко».