— От слова не откажусь! — выпалила Ольга.
— Слыхали? Будьте свидетели! — Мокроусенко обвел всех торжествующим взглядом.
— Ручкин, скажи, ты почему счастливый? — спросил Веня.
— Поймешь ли ты? Меня, милый, никто понять не хочет.
— Понять труда нет, — поддразнила Ручкина Ольга. — По царскому приказу время пошло в двенадцать раз скорее. Ручкин будет на башне безопасно сидеть, веревочки телеграфа дергать — и надергает себе чин.
— Еще одна ошибка! — воскликнул Ручкин и, обняв Веню, привлек к себе. — Юнга! Ты, Могученко-четвертый, должен понять меня. Да, время теперь пойдет скорее, и не в двенадцать раз, а в тысячу раз скорее! Оптическому телеграфу конец: из Петербурга на Севастополь тянут проволоку на столбах — это будет телеграф гальванический. В нем действует электрическая искра. Депеша побежит по проволоке. Как молния! Чирк — и готово! Не успеют в Петербурге простучать — Севастополь ответит: «Кто там?» Все это мне объяснил минный офицер. Минная рота пришла в город — слыхал? Я записался в гальваническую команду. Мы будем взрывать под неприятелем мины электричеством. Проведем проволоки к пороховой бочке, дадим искру — ба-бах! И все у французов взлетит вверх тормашками!..
— Ну, Ручкин, совсем заврался! — бросила Анна. — Это депеша-то по проволоке побежит?
— А и проволоки такой нет, чтобы от Петербурга до нас хватило, — прибавил Мокроусенко.
Веня представил себе, как депеша мчится по проволоке: вот совсем так же, словно пускаешь к высоко летящему змею депеши, надев на нитку бумажный кружок.
— Очень просто понять. И совсем Ручкин не врет! — сказал Веня, строго посмотрев на мать.
— Да какая это искра?
— Электрическая, — объяснил Ручкин, — она получается из серной кислоты и цинка в стеклянных банках. Плюс на минус — чирик! Искра — ба-бах! И все вдребезги!
— Дюже мудрено!
Все дразнили Ручкина и требовали объяснений, а он твердил одно: чирик! ба-бах!
В горницу вошла быстро Хоня. Взоры всех обратились к ней. Она, на ходу сорвав с головы черный платок, прошла прямо в боковушку. В горнице все застыли недвижимо и затихли. Вдруг из боковушки раздался дикий вопль Маринки, от которого все содрогнулись...
Маринка заголосила. Наташа вторила ей. В боковушку кинулась Анна с Ольгой и присоединили свои голоса к плачу Наташи и Маринки.
— Закудахтали! — насупясь, промолвил Андрей Могученко. — Стало быть, Нефедов кончился.
Вене стоило большого труда, чтобы не кинуться в боковушку. Случись это вчера, он бы кинулся не думая. Но в кармане у Вени бумага за подписью адмирала: пристало ль юнге действующего флота голосить по-бабьи!
Из боковушки вышла Хоня и присела рядом с Михаилом.
— Стало быть, кончился? — хриплым шепотом спросил старый Могученко.
— Нет. «Будет жив», — господин Пирогов сказал...
— Чего ж Маринка взвыла?
— От радости, батенька. На счастье Нефедова, в лазарете господин Пирогов был. Там другой доктор говорит носильщикам: «Зачем мертвого принесли?» А Пирогов взглянул и говорит: «Вот и отлично! Пока он мертвый, я им и займусь. Во-первых, посмотрим руку...»
— Операция? — испугался Могученко-четвертый.
— Нет, и рука цела осталась. Кость у него ниже плеча перебило. Пирогов вправил, велел в гипс залить. Пока делали, мичман очнулся. Его другим черепком по голове стукнуло, он обмер. Пирогов говорит: «Пустяки, счастливо отделались, молодой человек!» Арестантам что! Они уже хотели Нефедова прочь нести...
— Эй, бабочки! — крикнул Андрей Могученко корабельным зычным басом. — Полно вам вопить!.. Маринка, поди сюда.
В боковушке плач утих, и послышался оттуда сдержанный смех, а потом сестры вывели Маринку в горницу под руки, как подруги выводят невесту. Маринка бледно улыбнулась. Ее усадили в красный угол.
В дверь постучали. Анна открыла дверь и, отступив с поклоном, пропустила в комнату нового гостя. В комнату вошел гардемарин Панфилов. Все сразу заметили на его матросской шинели новенькие блестящие мичманские погоны. Матросы встали с мест.
— Сидите, сидите, друзья... Ведь я только нынче произведен. Сам не ожидал и от радости не утерпел: добыл погоны. Я, видите ли, затем только пришел... Я был сейчас в лазарете... Там, знаете ли, Нефедов-второй лежит... — путаясь, говорил Панфилов.
Маринка побледнела и впилась глазами в лицо Панфилова.
— Не пугайтесь... Он жив. Ему лучше. Рука останется. Только в голове у него гудит. Контузия. Он просил меня сходить к вам, сказать Марине...
Маринка потянулась к Панфилову, не спуская с него взгляда. Лицо ее вспыхнуло, глаза загорелись, бледные губы покраснели...
— Он вот что велел мне передать: «Скажи ей, чтобы она не забывала того, кто лежит на дне морском»...
Девушка всплеснула руками. Мгновение казалось, что она сейчас упадет на стол головой и зарыдает. С радостным воплем Маринка вскочила с места, кинулась к Панфилову, обняла его шею руками и поцеловала.
— Ну вот, он знал, что вы поймете, — обрадовался Панфилов. — Он ведь хотел сказать... — Ну, да вы знаете что. Он ведь озорник... А что ему прикажете передать? Пирогов, имейте в виду, категорически запретил вам к нему приходить... Знаете, ему опасно волноваться. Но я могу ему передать. Что ему сказать?
— Скажите ему мой ответ: «Не забуду никогда!»
— Превосходно! Он будет очень рад. Я понимаю... До свиданья...
— Нет уж, ваше благородие, вы нас не обижайте. Обрадовали вы дочку, не погнушайтесь отведать нашего хлеба-соли! — кланяясь, просила гостя Анна. — Ответа мичман дождется... не помрет...
— Садись, сынок, — присоединился к жене Могученко, — снимай шинель, повесь на гвоздике. На вторую-то пару погонов, поди, денег не хватило? А юнкеру не зазорно с георгиевскими кавалерами за одним столом сидеть...
Панфилов снял шинель и повесил у входа. Андрей Могученко не ошибся — на гардемаринской куртке еще не было офицерских погонов. Анна принесла из погреба бутылку-толстобрюшку с крымским сладким вином. Наполнили стаканы, и Андрей Могученко поднял тост:
— Нехай живе много лет генерал-медик Пирогов! Ура!
Весь конец года Севастополь жил надеждой на поворот солнца с зимы на лето. Истекал декабрь, самый ненастный месяц в году. По народному календарю, в день Спиридона Поворота, 24 декабря нового стиля, солнце поворачивает с зимы на лето[21]. Поговорка, сложенная про среднюю Россию: «Солнце на лето — зима на мороз», в 1854 году оправдалась и в Крыму: 24 декабря при крепком морозе в Севастополе выпал снег. Горы побелели. Мальчишки в Севастополе лепили снежные крепости и штурмовали их. Грязь на дорогах окаменела. Горные дороги вокруг Севастополя стали проходимы. Черная речка покрылась льдом, способным держать пехоту. Неприятель страдал от морозов. Как будто сама природа дарила князю Меншикову еще раз счастливый случай нанести решительный удар ослабленному неприятелю. Меншиков упустил эту последнюю возможность.
Морозы сменились оттепелью. Снег размяк и быстро таял. Дороги опять разгрязли. По балкам побежали говорливые ручьи. Черная речка вздулась и вынесла лед в бухту. Горы почернели, солнце сильно пригревало, в долинах зазеленела трава.
В Евпатории с кораблей высадились две турецкие и одна английская дивизии — общей численностью около двадцати тысяч человек. Побуждаемый к решительным действиям из Петербурга и опасаясь за свой тыл, Меншиков вздумал атаковать Евпаторию: он опасался, что турки предпримут движение к Перекопу и отрежут единственный путь сообщения Крыма с Россией. Это предприятие Меншикова имело вид перехода к наступлению. Предпринятый 5 февраля недостаточными силами штурм Евпатории окончился неудачей. 7 февраля Меншиков послал об этом с курьером донесение в Петербург и в ответ получил письмо от Александра, наследника царя. Александр именем отца (Николай Павлович заболел) уволил Меншикова от командования Крымской армией и назначил на его место командующего Южной армией Горчакова.
Меншиков, не дождавшись Горчакова, уехал в Симферополь, бросив армию и Севастополь.
Еще в декабре Николай Павлович издал манифест, обращенный к России, но в нем было косвенное предложение неприятелю мира. Предварительные переговоры о мире начались в Вене, причем один из представителей неприятеля сказал: «Будем вести переговоры так, как будто Севастополь уже сдался».
Из этих пренебрежительных слов было ясно, что Севастополь — главный узел войны.
Война шла не только в Крыму — она шла и на Кавказе. Союзники послали и в Балтийское море огромный флот из лучших кораблей, среди них находилось много пароходов. Другая английская эскадра появилась летом 1854 года в Белом море и напала на Соловецкий монастырь. Не обошлось без нападения на русские поселения даже на Дальнем Востоке.
Все эти мелкие укусы на Балтийском море, на Северном Ледовитом океане и в водах Дальнего Востока не могли оказать никакого влияния на ход войны. Севастополь по-прежнему стоял над морем грозным утесом.
Тотлебен и Нахимов хорошо воспользовались временем «междуцарствия» — с отъезда Меншикова в Симферополь до приезда в Севастополь нового главнокомандующего Горчакова. Неприятель обнаружил намерение перевести всю тяжесть атаки против Корабельной стороны и главным образом против Малахова кургана. Об этом намерении противника можно было догадаться хотя бы по тому, что на правом фланге английских осадных работ появились и французы.
Тотлебен не сомневался в том, что рано или поздно противник осознает ошибочность своего первоначального плана проникнуть в Севастополь между Третьим и Четвертым бастионами. Если бы даже оба эти бастиона пали, неприятель не мог бы удержаться в городе под обстрелом Малахова кургана — Корниловский бастион господствовал и над городом, и над рейдом, и над дорогой в город к вершине Южной бухты.
Ключом Севастополя являлся Малахов курган.
Французские генералы еще спорили о новом плане атаки Севастополя с Корабельной стороны, когда Нахимов с Тотлебеном решили перейти к активной обороне на левом фланге. Тотлебен двинулся вперед, предупредил французов и занял новыми укреплениями те самые позиции, на которых неприятель предполагал укрепиться.