Потом узнали, что французы в эту ночь готовились атаковать Камчатский люнет и редуты за Килен-балкой силами до тридцати тысяч штыков. Генерал Хрулев не дал французам усилиться и послал в бой все резервы. Французы отступили к первой траншее. Солдаты Камчатского полка ворвались в траншеи и опрокинули орудия. Моряки Будищева выбили англичан из окопов перед Третьим бастионом и засыпали траншеи, в то время как Завалишин овладел верхней батареей Гордона. На Зеленой горе матросы под командой лейтенанта Бирюлева оттеснили англичан за батарею Чапмана и заклепали на ней орудия.
Хрулев считал, что цель вылазки достигнута, и приказал отступать, но это оказалось неисполнимым. Разгоряченные солдаты не слушали сигналов отбоя, полагая, что эти сигналы подаются французами: к такому обману те прибегали нередко. Преследуя бегущего неприятеля, солдаты неудержимо стремились к вершинам холма между Доковым оврагом и Килен-балкой, чтобы овладеть английской Ланкастерской батареей и французским редутом Канробера. Хрулев разослал всех своих ординарцев и адъютантов, чтобы удержать наступающих: им угрожало поголовное истребление, если бы вступили в дело огромные резервы французов. Наконец на рассвете наступательный порыв иссяк, и войска, унося раненых, отступили под защиту артиллерии бастионов.
Всех раненых подобрать не удалось. Поэтому 11 марта из Севастополя был выслан парламентер с предложением перемирия для спасения живых и погребения мертвых, оставшихся на поле битвы. Перемирие было назначено на полдень 12 марта.
Время перемирия прошло. Тела убитых убрали с поля. Унесли раненых: иные из павших не умерли, проведя сорок часов без помощи, пищи и воды.
Раздались снова звуки рожков. Русские и французы разошлись в разные стороны. Белые флаги упали, и в ту же минуту с французских и английских батарей раздались орудийные залпы по валам, еще усыпанным народом. Началась пальба и с русских батарей.
Первое за шесть месяцев войны в Крыму перемирие продолжалось всего два часа.
За дело 10 марта на команду стрелков мичмана Завалишина определили три Георгиевских креста и три медали с надписью «За храбрость» — нестроевым. Узнав об этом, Мокроусенко задумался. Нестроевых на вылазке Завалишина было всего трое: Мокроусенко, Могученко-четвертый и батальонный цирюльник Сапронов. Легко было догадаться, что три медали им и назначаются, а Мокроусенко надеялся получить крест и, уверенный в том, что получит, находился в отличном духе. Он сам стал за верстак в мастерской, сработал для медной мортирки Могученко-четвертого станок на трех колесах из дубового лафетника. Любуясь своей работой, Мокроусенко запел:
Ай, там за горою,
Там жнецы жнуть,
А по-пид горою
Казаки идуть.
Гетман Дорошенко
Ведет свое вийско,
Вийско хорошенько.
Деревщики, подмастерья Мокроусенко, подхватили песню, не переставая стучать клинками, пилить и строгать...
В мастерскую влетел юнга Бобер и прокричал:
— Нестроевому Севастопольского порта шлюпочному мастеру Тарасу Мокроусенко немедленно явиться в казарму штуцерных тридцать девятого экипажа!
Не успел Мокроусенко раскрыть рот и спросить: «Зачем?» — как юнга повернулся, выбежал и, хлопнув дверью, исчез. Певцы смолкли и перестали стучать, долбить, пилить и строгать.
Мокроусенко, помолчав еще немножко, подраил шкуркой колеса станка и снял фартук:
— Хлопцы! Я пошел до своего дела. Уроки выполнить, вола у меня не пасти!
— Поздравляем, Тарас Григорьевич! — закричали подмастерья. — Надо поздравить!
— Спасибо вам! Пока поздравлять, хлопцы, не с чем. Так я пошел.
Мокроусенко, взвалив на плечо станок, пошел на Малахов курган посоветоваться с Веней.
Над Корабельной стороной царила по случаю перемирия удивительная тишина. Обеспокоенные тишиной воробьи собрали на голых еще кустах бурное, шумливое вече, очевидно, обсуждая то, что случилось и почему в городе тихо. Петухи горланили по дворам. Галки бестолково носились во все стороны. Вороны по-осеннему вдруг сорвались стаей с пирамидальных тополей у поврежденного бомбами Морского госпиталя, с криком взвились к небу и затеяли там весенние игры. Падая все разом, словно по команде, на левое крыло, они опрокидывались и взлетали. Солнце, сильно припекая, блистало в нестерпимо чистом синем небе.
На кургане Мокроусенко нашел юнгу Могученко в дальнем уединенном, заросшем бурьяном уголке. Стоя коленями на земле, Веня натирал мортирку толченым кирпичом.
— Гляди, хлопче, я тебе лафет под пушку принес...
— Принес? Вот уж спасибо так спасибо! Ага, Бобер мне говорит: «А на что она сгодилась без станка!»
Веня обрадовался. Они вдвоем посадили мортирку цапфами[28] на станок и сверху закрепили болтами. Мортирка в оконченном виде так же во всем походила на большую пятипудовую мортиру, как новорожденный щенок походит на свою мать.
— От якая у тебя «собачка»... Люто будет лаять... — похвалил пушечку Мокроусенко, погладив ее по спине.
Веня молча любовался.
— Значит, хлопче, и у тебя был Бобер с повесткой?
— Как же, был, велел в казарму явиться...
— И мне то ж. А как вы, юнга, думаете: зачем мы с вами должны явиться?
— А он вам неужто не сказал? Мне сказал: ведь мне медаль дают! И вам тоже. Ведь мы оба нестроевые.
— Та-ак! — Мокроусенко с досадой крякнул, сел на бревно и, набив трубочку, закурил. — Медаль? Вот оно как обернулось! Вы понимаете, хлопче, Ольга Андреевна меня до смерти засмеет, коли я прибью себе на грудь медаль и такой украшенный к ней явлюсь...
— Пожалуй, так оно и будет. Ей бы только посмеяться, — согласился Веня.
— «Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! — изобразил Мокроусенко Ольгу. — Хвастался «Георгия» добыть, а получил медаль!»
— Кхэ, кхэ! — откашлялся Могученко-четвертый.
— Так скажите мне, будьте столь любезны, есть ли правда, что мастеровому человеку нельзя крест дать за то, что он нестроевой? Вот Павел Степанович Нахимов арестанту повесил «Георгия». Слыхали вы про это? Что я, хуже арестанта?..
— Кхм, кхм! — кашлянул Веня.
— Что у вас, в горле першит, юнга?
Веня откашлялся и солидно ответил:
— Павел Степанович кому хочет, тому крест и повесит. Кабы он сам видел, как я на батарею ворвался, так и мне бы дал крест, — сказал Могученко-четвертый, — а теперь товарищи будут судить, кому крест, кому медаль. Они могут дело в толк взять — да и вам, пожалуй, крест дадут...
— Вы так разумеете, юнга? Если оно так, то нам можно и пойти...
— А булавочка у вас есть?
— На что?
— Да медаль-то приколоть.
— Ох, сдалась вам, юнга, медаль!
— И крест, все одно. Мне маменька дала булавочку, а я говорю: «Дайте еще одну, Тарасу Григорьевичу тоже...» Кха, кха, кха!
Юнга закашлялся... Мокроусенко свирепо посмотрел на Веню, пыхтя искрами из трубки.
— Кха, кха! «Тарасу Григорьевичу, — это я маменьке говорю, — наверное, крест дадут... Коли мне медаль, так уж ему-то обязательно крест... Как не дать Тарасу Григорьевичу?»
Мокроусенко вздохнул. Веня протянул ему булавку.
— Ой, хлопче, не знаю, что из вас в жизни выйдет: либо мошенник... — Мокроусенко воткнул булавку в лацкан, поднялся с бревна и закончил: — ...либо бог знает що! Надо идти, а если надо, то и пойдем. «Собачку» вашу, юнга, никто не тронет.
Веня выдрал несколько кустов прошлогоднего бурьяна и для верности прикрыл ими мортирку, чтобы она не привлекла своим великолепным блеском чьих-нибудь жадных глаз.
Юнга и шлюпочный мастер спустились по крутой тропинке с кургана и направились в сторону доков.
Команда флотских штуцерных квартировала в пустом портовом складе. Три железные кованые двери распахнуты настежь — в складе нет окон. Дверьми склад смотрел в сторону бухты. От изумрудной воды веяло арбузной свежестью. У стенки качались, поскрипывая, лихтера[29] и чертили по небу остриями мачт.
Веня и Мокроусенко, подходя к складу, еще издали услышали оттуда веселый говор, прерываемый взрывами смеха.
Когда они вошли внутрь, говор смолк.
Вене, вошедшему со свету, показалось внутри совсем темно.
— Эге! Так это ж тот самый хлопец, что мне ногу сберег! — услыхал Веня знакомый голос. — Поди сюда, юнга, сидай биля мене.
Веня зажмурился, чтобы погасить в глазах остатки уличного света, раскрыл глаза и увидел обширное, нигде не перегороженное помещение под низким, каменным сводом. Свод стянут толстыми железными связями. По связи ходили сизые голубь и голубка. Голубь ворковал. Перед средними дверями в глубине стоял стол, ничем не покрытый. За столом сидел тот самый боцман Антонов, на которого в первый день бомбардировки наткнулись Наташа с Веней в пороховом дыму на скате Малахова кургана, перевязали ему раненую ногу, напоили студеною водой и привели к себе в дом.
— Здравствуйте, дяденька Антонов!
— Здравствуй и ты. Поди ко мне, сидай. И ты, мастер, сидай, если места хватит.
— Добрый день, товарищи! — сказал Мокроусенко. — Вижу, не все сидят, так и мне постоять можно...
— Кавалеру всегда место найдется!
На одной из скамей матросы потеснились, и Мокроусенко сел с краю. Веня сел по правую руку Антонова. Боцман толкнул юнгу ногой:
— А ведь цела нога-то. Хорошо, что ты мне тогда отрезать не захотел.
— А я думал, вы тогда шутковали, дяденька Антонов.
— До шуток ли было... Ну, матросики, теперь все кавалеры в сборе. Будем судить?
— Судить, судить! — отозвались матросы со всех сторон.
Веня увидал, что на столе перед Антоновым на разостланном небольшом платке лежит форменная бумага и рядом с ней три желтые медали и три беленьких креста на черных с желтым, в полоску, ленточках.
Покрыв бумагу ладонью, боцман начал говорить:
— В бумаге этой написано и подписано «старший адъютант Леонид Ухтомский», а приказал адмирал Нахимов, чтобы мы, по обычаю, судили, кому возложить знаки, и список упомянутых сообщить его превосходительству начальнику порта и военному губернатору вице-адмиралу Нахимову... Так? Так, — ответил самому себе Антонов. — И, стало быть, прислано на нестроевых три медали, а на строевых три креста. Начнем с нестроевых... Медали три, и нестроевых трое. Так? Так. Каждому по медали. Судить будем?