— Высыпай, что осталось, на стол.
Антонов пересчитал вытряхнутые из шапки трубочки.
— Пятнадцать жребиев...
Матросы внимательно следили за руками боцмана, пока он развертывал до последнего и показывал пустые жребии. К Мокроусенко со всех сторон тянулись руки, протягивая булавки. Мокроусенко взял одну и приколол «Георгия» рядом с медалью.
— Правильно судили, друзья?
— Правильно, правильно!
— Кавалеры, слушай меня! — зычно, «на весь рейд», загремел Антонов. — Не чваньтесь, что-де «у меня знак, а у тебя нет». Смотрите в глаза товарищам смело и ясно, как раньше смотрели. С крестом или нет на груди, будем стоять за Севастополь, за Россию, за русский народ!
Хоня первая покинула отцовский дом. Ухаживая за больным, она схватила в лазарете тифозную горячку. Болезнь скрутила девушку с непостижимой быстротой. Она слегла в воскресенье на шестой неделе великого поста, на другой день после перемирия.
В лазарете к ней приставили ухаживать одну из сестер милосердия, приехавших с академиком Пироговым из Петербурга. Несмотря на хороший уход и лечение, Хоня умерла через сорок часов.
Веня узнал о смерти Хони в среду вечером. В это утро он пробовал со Стрёмой и Михаилом свою мортирку на Камчатском люнете. Ее перекатили туда и поставили рядом с большой пятипудовой мортирой, из которой теперь палил Михаил, после того как убило старого комендора. Веня невыносимо страдал от такого соседства: рядом с большой мортирой его «собачка» казалась игрушкой. Но и для нее нашлись бомбы подходящего калибра — такие мортирки и в Севастополе были, а не только у французов. Нашлись для мортирки и запальные трубки с теркой. Все это утешило Веню.
Слух о том, что юнга Могученко-четвертый собирается «палить», достиг ушей Бобра и Репки. Они пришли на люнет: первый из юнг с тайной надеждой, что все это «одни враки», второй — что если не враки, то или мортирка не выпалит, или, что еще лучше, ее разорвет. Юнг ждало полное разочарование. Они увидели, что все на батарее, в том числе и Могученко-четвертый, заняты делом: батарея готовилась послать в неприятельские окопы очередной залп. Стреляли с севастопольских батарей теперь несравненно реже, чем в начале осады, потому что приходилось беречь порох и снаряды.
Веня, издали завидев Бобра и Репку, поправил на груди медаль и небрежно поставил ногу на хвост своей «собачки». Бобер и Репка подходили к Вене несмело. От зимнего нахальства у них не осталось и следа. Еще бы! Они давно знали, что Могученко-четвертый — форменный юнга, был на вылазке, получил за то медаль и вот хочет из французской пушки по французам же и палить! Репка еще не видел мортирки, поэтому попробовал держать прежний фасон.
— Здорово, Могучка!
— Здравствуй, Репка! — ответил юнга Могученко-четвертый.
— Говорят, будто тебе кто-то пушку подарил. Где ж она?
— Не «подарил», а я сам добыл.
— Да где ж она? — смотря по верхам, недоумевал Репка.
— Разинь-ка зенки-то!..
— Батюшки мои, да ее и не видать сразу! — примериваясь глазами то к мортире Михаила Могученко, то к «собачке» Могученко-четвертого, говорил Репка.
Матросы собрались около юнг и серьезно, даже мрачно слушали их разговор. Только один Михаил, встретясь глазами с Веней, тихо улыбался, одобряя брата. Веня любил у Михаила эту улыбку, ласковую и насмешливую вместе. Она делала Михаила удивительно похожим на Хоню: оба они и на сестер, и на мать, и на Веню, и даже на батеньку смотрели с одинаковой усмешкой, как будто знали что-то такое очень важное, чего, кроме них, никто не знает. Светлыми глазами Михаил говорил брату: «Ну-ка, ну-ка, что ты ответишь ему?»
— Она у меня, конечно, маленькая, — сказал Веня, — а попробуй подыми... А я ее на плече принес...
— Ну да, еще соври!
— Так откуда же она взялась?
Против этого Репка ничего не нашелся ответить. Веня, торжествуя, прибавил:
— Ну, один не можешь, попробуй с Бобром вдвоем! А мы поглядим.
Бобер с готовностью согласился. Как ни кряхтели юнги, а не могли поднять мортирку.
— Дурачье! — сказал Веня. — Она ведь заряжена. А она у меня одного пороху берет пятнадцать пудов да еще бомба! Вот выпалю, тогда и попробуйте!
Веня посмотрел, зайдя сзади, не испортили ли юнги, ворочая пушку, прицел.
— А у тебя, кавалер, как дела? — спросил Веню подошедший мичман Панфилов.
— Все в порядке, ваше благородие!
— Значит, можно палить... По местам! Эй, сигнальщик! — крикнул Панфилов. — Ты, главное, смотри, куда упадет бомба из орудия Могученко-четвертого...
— Есть! — ответил сигнальщик.
— Тойди! — крикнул Михаил, взяв в руку шнур запала.
Матросы отскочили.
— Тойди! — повторил, сердито глянув на Репку и Бобра, юнга Могученко-четвертый, держа в руке свой шнурок.
Репка и Бобер отскочили.
— Пали! — подал знак Панфилов.
Одновременно оба Могученки дернули каждый за свой шнурок. И большая и маленькая пушки выпалили сразу. Оглушенный громом залпа, Веня даже не расслышал, как тявкнула его «собачка». Да полно, уж не осечка ли? Нет, «собачка» как следует отпрыгнула, и из пасти ее шел еще дымок...
Веня пробанил мортирку и накатил.
— Сигнальщик, видишь?
— Вижу! Сию минуту... Вот...
Донесся гул дальних взрывов.
— Бомба Могученко-четвертого, — весело крикнул сигнальщик, — взорвала у французов на батарее зарядный ящик!
Веня нахмурился — это уж явная насмешка. Веня знал, что бомбу из его мортирки может донести только до первой французской параллели — шагов на триста, а батарея от люнета не ближе тысячи шагов.
«Смеются, черти!» — подумал Веня, но справился с собой и, прищурясь, посмотрел на Репку и Бобра. Юнги стояли с открытыми ртами.
— Молодец, кавалер! — Панфилов хлопнул Веню по плечу. — Для начала хорошо...
— Будешь еще палить? — почтительно спросил Репка.
— На сей раз довольно! — ответил Могученко-четвертый и надел на морду своей «собачки» чехол из парусины, сшитый по его заказу Наташей.
Веня немножко хитрил. Он насилу выпросил у Панфилова три фунта пороху, чтобы попробовать свое орудие. Просить еще об этом? Нечего и думать...
Репка протянул Вене руку:
— Счастливо оставаться, кавалер. Приходи к нам на батарею. У нас тоже найдется что показать.
— Приду, приду, если служба позволит! — снисходительно говорил Веня, пожимая руки Репке и Бобру.
Юнги ушли с люнета.
— Ваше благородие, дозвольте отлучиться — дело есть.
— Ступай, обрадуй маменьку, расскажи ей, как палил. Про взорванный ящик не забудь, — ответил Панфилов.
Веня побежал через изрытое бомбами открытое место к Малахову кургану.
Дома Веня застал одну мать. Анна плакала и причитала, сидя у раскрытого чемодана Хони.
— Сынок мой маленький! — встретила она Веню, протягивая к нему руки. — Ушла от нас Хонюшка, свет очей моих...
— Куда ушла? К Панфилову, что ли? Мичман-то на батарее, — брякнул Веня.
— Мышонок ты мой глупенький! Совсем ушла от нас Хонюшка, во сыру землю ушла. Улетела моя ласточка сизокрылая! Умерла сестрица твоя... Покинула дом родительский! Скоро все мои пташечки разлетятся в разные стороны!
— А Ольга? А Маринка? А Наташа где?
— Обряжать сестрицу пошли — подвенечной фатой вместо савана покрыть мою доченьку ненаглядную. Знать, судил ей рок повенчаться с могилой сырой, а не с суженым...
Хоню похоронили на Северной стороне, высоко над морем, где устроилось новое кладбище для убитых и умерших во время войны. На похоронах, кроме своих, был адмирал Нахимов с адъютантами. Он простился с Хоней, проводив ее из церкви до пристани, где гроб поставили на баркас, чтобы перевезти через большую бухту. Когда баркас пристал к мостикам на той стороне, Веня увидел, что там стоят несколько женщин, повязанных белыми платками, а впереди — небольшого роста старый солдат в затасканной шинели и высоких сапогах. Шапку солдат снял, и ветер трепал на его голове косички редких волос. Веня подумал, что эти люди хотят на обратном баркасе переправиться на Городскую сторону. Но солдат, когда баркас причалил, поклонился гробу и отдал шапку одной из женщин: он хотел нести гроб. Михаил отдал ему свой конец холста. Солдат перекинул холст через плечо и понес гроб в гору вместе с батенькой, Стрёмой и Панфиловым, вчетвером.
Веня очень удивился, когда Маринка ему шепнула:
— Гляди, Веня, это Николай Иванович Пирогов...
Веня знал про Пирогова от Хони. Она мало, неохотно рассказывала про себя и про то, что делается в лазарете, до тех пор пока в Севастополь не приехал с отрядом сестер милосердия Пирогов. С той поры Хоня возвращалась домой уже не такая хмурая и измученная и непременно каждый раз что-нибудь говорила про Пирогова.
— У нас нынче принесли одного солдата с перебитой ногой, — рассказывала она однажды. — Ногу надо отрезать, а то человек помрет. Положили солдата на стол. Подошел Пирогов в клеенчатом фартуке, голова платочком завязана, рукава засучены. Весь в крови! Солдат как увидел Пирогова — кричать: «Караул!» Давай ругаться! А Пирогов на него как зыкнет: «Молчи, а то зарежу!» Солдат испугался и замолчал. Пирогов ногу отнял, сделал все, что надо, — солдат мучится, а все молчит. Больно ему страсть! «Ну, молодец, — сказал Пирогов, — жив будешь». А солдат ему: «Спасибо, ваше благородие. А что, можно теперь кричать? Дозвольте крикнуть хоть разок». — «Теперь кричи сколько душе угодно». Солдат и рявкнул во всю глотку и выругал Пирогова...
— Рассердился Пирогов-то? — спросил Веня.
— Нет. Посмеялся и пошел другому солдату операцию делать. А то вот еще что было в другой раз. Несут в лазарет раненого. Дежурный доктор взглянул и кричит: «Куда же вы его несете, он без головы!» Носильщики отвечают: «Ничего, ваше благородие, голову позади отдельно несут. Може, господин Пирогов ее приладит как-нибудь»...
— Это ты, Хоня, уж сказку говоришь, — усомнилась, слушая сестру, Ольга. — Это ты Вене рассказывай, он сказки любит.