— Маменька, — воскликнула Марина, — он тебя хвалит, а сам на свой сундук глаза скосил!
— Мой сундук! Да никогда ж я не думал, что он мой, Анна Степановна! Я за дверью был, все слыхал. Вот дурни! В такие великие дни свататься! Не за тем к вам Мокроусенко является. Как бы сказать, чтобы вам угодить и себя не обидеть: Мокроусенко к вам с благородным намерением явился. Думаю, уж наверное, Могученки укладываются. Добра у них много. На три мажары не укладешь. Надо все связать, поднять — не женское это дело...
— Укладываться? Куда? Зачем? — в один голос вскричали встревоженные мать и дочери.
— Да как же ж! Ведь неприятель высадился, это уже не секретное дело: чуть не полста тысяч. И пушек множество... С сухого пути он нас достигнет не завтра, так через неделю.
— Затем и дали им вылезть на берег, чтобы прихлопнуть сразу. На море их не возьмешь: у них, слышно, чуть не половина кораблей на парах.
— Если уж его светлость дал им на берег высадиться, так и до города допустит...
— Неужто, милые мои?!
— Да как же ж? У них все войска со штуцерами[3], на тысячу шагов бьют прицельно. А наши — дай боже, чтобы на двести шагов. На всю армию у нас тысяча штуцерных, да и то по ротам, где по десятку, где по два десятка. Буду я дурень, если не припожалуют к нам на Северную сторону англичане, французы, турки...
— Мудрено им будет Северную взять! Там укрепление, — сказала Хоня.
— Не смею сказать ничего вопреки, ни одного словечка, Февронья Андреевна, — укрепление, так! Да какое это укрепление? Говорят люди, а я врать не стану: гарнизонный инженер прислал с Северной стороны о прошлой неделе князю рапорт. Пишет: «По вверенным моему попечению оборонительным укреплениям гуляет козел матроски Антошиной, чешет свои рога об оборонительную стенку, отчего стенка валится».
Женщины засмеялись.
— Ох, вы уж расскажете, Тарас Григорьевич, только вас послушать!
— Быть мне в пекле, если соврал! Мне писарь штабной читал. Он эту бумажку для смеху списал. Стенка-то, говорит, в один кирпич, а инженеры себе домики построили — что твой каземат: пушкой не пробьешь.
— Воровство!
— У нас на флоте воровства нет. Блаженной памяти адмирал Михаил Петрович Лазарев на флоте дотла вывел.
Веня приоткрыл дверь и прислушался. На него никто не смотрел.
Он раза три хлопнул дверью, чтобы подзадорить Мокроусенко.
— Сынок, брось баловать!
— Я вижу, вы еще не взялись за сборы, — продолжал Мокроусенко, — а пора, пока дорогу на Бахчисарай не загородили.
— Что вы нам советуете, Тарас Григорьевич, — чтобы мы, матросские жены да дочери, мужей да женихов бросили? !
— Об этом речи нет, драгоценная Анна Степановна. Плюньте мне на голову, если я такое хотел высказать. Нам с вами расстаться?! Кто помыслит такое? Я говорю про скарб... Добыто годами — и все в единый миг прахом пойдет: только одной бомбе в ваш домик попасть — все разлетится в пыль.
— Вот здорово! — с восторгом закричал из-за двери Веня. — А вдруг три бомбы?!
— Первую, хлопче, хватай — и под гору! Вторую шапкой накрой, пусть задохнется. Третью в лохань — нехай помоев хлебнет!
— А если бомба... — хотел еще что-то спросить Веня, стоя в приоткрытой двери, и вдруг кто-то рванул дверь, какая-то сила кинула его в горницу, и в дом влетела Ольга.
На ходу она подхватила и поставила на ноги Веню, с разбегу подскочила к печи, что-то переставила на шестке, задернула на челе печи занавеску, взглянула на себя в зеркало, сорвала платочек с головы, пригладила руками пышные волосы, развязав свою косоплетку, взяла ее в зубы и, переплетая конец перекинутой через плечо толстой, как якорный канат, пышной косы, на мгновение застыла.
Вихрь со свистом ворвался в комнату, захлопнул дверь, заколыхал занавески, распахнул окно и унесся на волю. Солнце, прорвав тучу, брызнуло в окно огненной вспышкой.
— Чего вы все пнями стоите? — гневно крикнула Ольга. — Ой, лихо мне с вами! А я-то думала, все уж пошли...
— Куда пошли? — спросила оторопелая Анна.
— Ах, «куда, куда»! Маменька, скажите, где у нас мешки?
— Зачем мешки тебе?
— Где мешки? Где заступ? Лопата?
— В клуне. Да зачем тебе заступ? Что ты, взбесилась?!
Ольга схватила с гвоздя ключ и выбежала в сенцы. Слышно было, что она гремит в чулане железом.
— О це дивчина! — воскликнул Мокроусенко, крякнув. — Я думаю так, что ее из шестипудовой мортиры выстрелило!
Ольга вернулась в комнату, под мышкой у ней — связанные мешки, в одной руке конское ведро и деревянная лопата, в другой — железный заступ.
— Что же вы не собираетесь?
— Да куда, объясни ты толком! — прикрикнула на Ольгу мать. — Зачем батенькины сапоги надела?
Все посмотрели на ноги Ольги: она в чулане успела переобуться в парадные морские сапоги отца с рыжими голенищами и черными головками.
— Да вы и всамделе не слыхали, что ли, или шуткуете? Весь народ за Пересыпь на гору сгоняют. Весь город бежит...
— Что же это, мать пресвятая? Зачем? — спросила, накрыв свою работу ветошкой, Наташа.
Она встала, метнулась к двери, к вешалке, схватила кофту и дрожащими пальцами уже застегивала пуговицы.
— Аврал объявили по городу: крепость строить, вал насыпать. Веня, идем, бери лопату...
— Ура! — закричал Веня, выхватив у Ольги лопату.
Он вскинул ее, как ружье на изготовку, ударил ею в дверь и, прихрамывая «в три ножки», выбежал во двор. За ним побежала, гремя ведрами, Ольга, за нею, в чем была, Марина.
— Куда вы маленького тащите? — кричала вслед дочерям мать, выбегая за калитку на улицу. — Он весь мокрый! Венька! Тебе говорю, вернись!
Веня припустился что было сил и перестал прихрамывать. Ольга на бегу отмахнулась от матери.
Анна вернулась во двор. Хоня поднимала с земли сбитое вихрем белье и, встряхивая, вешала на веревки.
— Али и нам идти, Хоня? — спросила нерешительно Анна.
— Без нас народу хватит! — сердито ответила дочь. — На всех лопат не напасешься. Буду стоять без дела да лясы точить... Благо дождь перестал.
— И то! — согласилась Анна, уходя в дом.
Наташа, сняв кофту, повесила ее на гвоздик, перевязала перед зеркалом свой белый платочек и села за работу.
Мокроусенко сидел на скамье, опустив голову. Он счастливо улыбался, о чем-то размышляя.
— Ты чего расселся, Тарас? — крикнула Анна. — Или у тебя и дела нет?
— Верно изволите говорить, Анна Степановна. Теперь всем дело будет. Ой, и дочка у вас, Анна Степановна, — огонь!
— Да уж, хватишь с ней и горя и радости. Поди ты с глаз моих долой, Тарас Григорьевич!
— «Беги, Тарас, от наших глаз!» Что ж, мы и пойдем. У нас дело есть. Бывайте здоровеньки!
К вечеру ветер над Севастополем утих, сделалось тепло и мирно. Небо очистилось. Дождем прибило пыль, и солнце садилось в море светлое и золотое, словно утром. Лимонно-желтая заря долго не гасла. Молодой месяц незаметно крался днем за солнцем, а когда оно зашло, пролил над горами и морем весь свой свет. Над Севастополем опустились серебряные сумерки. Вечер вышел похожим на летний. По-летнему жарко застрекотали при лунном сиянии кузнечики по холмам. Не успели умолкнуть в доках молоты кузнецов и котельщиков, как им на смену и в лад заквакали лягушки в камышах на Черной речке и, словно кувалдой по железному котлу, забухала выпь. Затих осенний скользкий ветер с моря. И крепким, плотным запахом иссушенной земли, истоптанной полыни дохнул на Корабельную слободку Малахов курган.
К заходу солнца вернулись домой Ольга и Маринка, усталые, с волосами, напудренными серовато-белой пылью.
Перебраниваясь, они долго со смехом плескались у колодца, пили без конца студеную солоноватую воду, затем скинули с себя все, выстирали, повесили сушить и побежали в дом одеваться во все чистое и сухое.
— А куда мешки подевали?! — спросила Анна дочерей.
— Мешки там остались. Насыпали землей. У всех мешки в дело пошли: амбразуры обложили. Туров не хватило. И земли не хватило. До камня всю соскребли.
— На то казенные мешки есть. Знала бы, не дала! — сердилась Анна.
— Маменька, милая, — ответила Ольга, — да мешки-то наши худые! Зато мы какую похвалу заслужили! Приехал полковник саперный на вороном коне. Такой крепкий мужчина, будто вместе с конем из чугуна слит. Видит: больше всего девушки стараются. «Молодцы, девушки! — говорит. — Так и будет эта батарея называться: «Девичий бастион». Вот какой чести, милые сестрицы, мы достукались, пока вы дома сидели!
— А куда Веню девали?
— А разве он не приходил? Вот беда! Он от нас с дороги убежал с каким-то мальчуганом. Должно, на рейде крутятся.
— Как же вы, сестры, кинули маленького? Знала бы, не пустила... — ворчала Анна.
— Да кому твое золото нужно, маменька? Куда он денется? Все он «маленький» да «маленький»! Пора ему и большим быть... Да вот он сам, Венька! — крикнула Маринка, замахиваясь на Веню.
Веня, уклоняясь от удара, ловко присел, и размашистый удар Маринки пришелся по косяку.
Она завизжала от боли, подула на пальцы ушибленной руки и рассмеялась.
— Куда бегал? Гляди, он весь в смоле измазался... Руки-то все черные.
— Это мы, между прочим, блокшив[4] к стенке подтягивали. Мы там, брат, не баловались. Теперь делов на всех хватит! Только руки давай!
— Вот батенька придет, он тебе дела пропишет.
— А батенька и совсем нынче не придет. Он велел сказать, чтоб мы без него поужинали. Он в штабе ночевать останется.
— Да где ты его видал?
— В штабе видал. На Графской пристани видал. На Северной видал. На «Трех святителях» видал, на Деловом дворе видал...
— Эна тебя носило! — упрекнула мать. — Везде успел побывать.
— Это не меня, а батеньку носило! Я к нему примазался. Да я не один, еще со мной был Митька.
— Чей это Митька?