У них, у начальства, подумала она уныло, разглядывая брошенную на рычаг трубку, с которой испарялись влажные пятна от пальцев, своя магия, непостижимая для нее. Вот сказал он – работайте, – и тем самым привел в действие какой-то странный маховик, и закрутились эти шарниры или там шестерни, и люди забегали, и все наладится… к Октябрьским праздникам.
Леве она в последнее время звонила редко, да и телефон был новый; он недавно получил новую квартиру на Гагарина и новый номер… Но вот же помнила…
После нескольких долгих гудков взяла трубку Римма.
– А его нет.
Она что-то жевала. Ужинает, наверное, подумала Петрищенко, которой вдруг остро захотелось есть.
– А кто его спрашивает?
– По работе, – сказала Петрищенко.
– А именно?
Не твое дело, стерва, чуть не сказала она, но примирительно произнесла:
– Это из СЭС-2, из Пароходства. Скажите, я позвоню позже…
– Только не позже десяти, пожалуйста, – недовольно сказала Римма, и Петрищенко услышала в трубке гулкое глотательное движение.
– Но это…
– После десяти мы отключаем телефон!
– Хорошо, – сказала Петрищенко, чувствуя, как от бессильной ярости на шее натянулась кожа, – я постараюсь до.
– Вот не надо на меня орать, Вилен Владимирович. Вот не надо орать. Я вам еще вчера говорила, это ЧП.
– Правильно, – Лещинский затряс красными щеками, – у вас с самого начала были пораженческие настроения. И вот! Вот! Вот результат!
– У нас своя специфика.
– Не знаю я вашу проклятую специфику и знать не хочу! Вы должны были обнюхать весь порт, на брюхе его пропахать… Выследить тварь!
– Как? С кем? Я вас когда еще просила о ставке! А вы мне кого подсунули? Белкину?
– Вам страна зарплату платит!
– Так страна же, а не вы лично! – Она тоже орала, исказив лицо и упершись руками в столешницу красного дерева. – Ничего в нашей работе не понимаете, вечно лезете с какими-то инструкциями, а когда что-то позарез нужно, от вас не допросишься. Мне люди нужны!
– Ну где я вам возьму людей? Осень, самая горячая пора. Везде, во всех портах план горит! Пупки люди рвут. А вы тут мракобесие развели!
– А где хотите, там и берите.
– Под суд пойдете. – Лещинский прикрыл глаза и, как подозревала Петрищенко, считал про себя до десяти. Потом извлек из кармана пиджака трубочку с валидолом, кинул таблетку в рот и начал громко причмокивать. Глаза у него оставались закрыты, рука с растопыренными пальцами массировала левую сторону груди.
На жалость бьет, подумала она.
– На меня хотите свалить? – завизжала она, остро презирая себя. – Не получится. Где моя докладная? Я вам подавала докладную. Там все зафиксировано.
– Ушла ваша докладная! Нет вашей докладной!
– У меня есть копия.
– Вот и подотрись своей копией.
Они застыли, тяжело дыша и исподлобья глядя друг на друга.
– Ты, Елена Сергеевна, развела тут средневековье какое-то, – сказал, успокаиваясь, Лещинский. – Работать надо тщательней, тогда все будет. А ты позволяешь себе политинформацию пропускать. Сама не ходишь и этого своего выгораживаешь. И овощебазу…
– Вы идиот, – с удовольствием сказала она.
– Хамишь, Елена Сергеевна, – он горько покачал головой, – а за тебя так просил Маркин.
– И Маркин – идиот.
Она почувствовала странное облегчение. Как приятно иногда высказаться! Но Лещинский только слабо махнул рукой, указывая на дверь, плюхнулся на стул и закрыл глаза. А вдруг ему правда плохо? Сколько вообще ему лет?
– Я вам навстречу, – сказал он, не открывая глаз, – и вы мне навстречу. Работайте, ладно?
Надо будет в гастроном по дороге заскочить, вот что. Вася голодный, а он там с мамой сидит. А дома шаром покати, Лялька худеет, перестала еду покупать. Вообще. Чтобы не соблазняться. Она натянула пальто, в который раз отмечая про себя, что надо пришить вешалку. Пальто сидело как-то слишком плотно, может, ей тоже неплохо бы похудеть.
Она вышла, и сумерки облепили ее, как сырое полотенце.
Оттенок у них был странный, розовато-лиловый.
Якорь на клумбе был покрыт испариной, а на чугунной крышке люка сидели и грелись, прижавшись друг к другу, три одинаковые полосатые кошки с белыми лапками.
По пути в гастроном к ней привязался человек в перчатках без пальцев. Он выступил из густой тени и взял ее за рукав.
– Мы заявляли, что Венера не пройдет транзитом по Солнцу, и она не прошла, – сказал он. Пахло от него сырыми тряпками.
– Да, да, – послушно ответила Петрищенко.
– Она прошла только половину пути. Причем не по диаметру, а по хорде.
– Понятное дело, – согласилась Петрищенко.
Мимо прошла женщина с кошелкой. Из кошелки торчал рыбий хвост. Милиционера позвать, что ли?
– Говорю вам, она не проходила мимо Солнца по своей обычной орбите. Вы спросите, откуда мы знаем? А я вам отвечу на это – мы и другие подталкивали ее туда – в это положение, несмотря на ее нежелание, и делали это как следует, чтобы она была видна с Земли.
– Послушайте, – не выдержала Петрищенко, – мне надо идти. Я тороплюсь.
– Но зачем? – настаивал человек, кривя брови. – Затем, что мы хотели, чтобы публика ее увидела, хотели, чтобы наблюдение других аномалий вокруг Солнца вызвало гул среди любителей. Как и Луна, сошедшая со своей обычной орбиты! Власти игнорируют это? Пусть! Эти явления исчезать не будут! Хвост Планеты X, вереницы ее лун, рост количества болидов, проносящихся в атмосфере…
Петрищенко выдернула руку и, порывшись в сумке, которую держала плотно прижав локтями к телу, достала еще одну смятую трешку и сунула в середину перчаточной ладони. Ладонь сомкнулась.
– Мы, любители, видим вещи, которые недоступны профессионалам, – сказал человек, – ни один астроном не признается вам в надвигающейся катастрофе.
– Я верю, – сказала Петрищенко, – как вас зовут?
– Фима, – шепотом сказал человек, оглядевшись и приложив палец к губам…
– Это вам на новый телескоп. Ну, еще подкопите…
Фима вдруг подмигнул ей, как ей показалось, совершенно похабным образом, вновь отпрыгнул к лысому стволу близлежащего платана и скрылся за ним. Петрищенко видела, как он стоит там, вытянув тощую шею и высматривая очередного прохожего, чуть дальше того места, где освещенная витрина гастронома отбрасывала квадратное пятно света на мокрый асфальт.
У гастронома толпился народ.
Внутри тоже. Очередь змеилась и раздваивалась, и непонятно было, кто к какому прилавку стоит.
Она заняла в хлебный, молочный и сразу в кассу, но очередь в хлебный продвигалась быстро и подошла раньше, чем подошла очередь в кассу. Пришлось занять еще раз. Она выбила песочное печенье и нарезной, но, когда пробилась к прилавку, оказалось, что песочное закончилось, а батон то ли надкушен, то ли вообще погрызен. Она попросила поменять, продавщица отказалась, тогда она начала вытаскивать из сумки удостоверение СЭС, но тут из очереди на нее стали кричать: «Женщина, не задерживайте!» На полке рядом с хлебом спала большая толстая кошка. Она опять пошла в кассу с чеком, чтобы забрать обратно деньги за печенье, но пропускать ее отказались, толпа напирала, тут подошла очередь в молочный и колбасный, продавщица кинула на весы палку докторской и протянула ей клочок серой бумаги, на которой была шариковой ручкой неразборчиво выведена цена.
Петрищенко уставилась на эту бумажку, а на нее уже напирали сзади. С ума все сегодня сошли, что ли?
– Что вы мне даете? – Она повысила голос, чтобы перекричать какую-то тетку, требовавшую, чтобы ей взвесили килограмм российского.
– Колбасу, – флегматично ответила продавщица.
– Я просила триста грамм. А вы мне сколько взвесили?
– Вы просили три кило, я вам взвесила три кило. Женщина, не морочьте голову.
– Я не просила три кило. – Она почувствовала, как ее оттесняют от прилавка, и в отчаянии ухватилась за пластиковую стойку. – Я просила триста грамм. Взвесьте мне триста грамм!
– Женщина, вы что, глухая? Вы сказали – три кило! Сегодня все как взбесились! Все расхватали! Скоро прилавок разнесут.
– Я…
– Я передумала! – орала тетка у нее за плечом. – Килограмм российского и килограмм пошехонского. Если вы не берете, – она обратилась к Петрищенко, – я возьму.
– Да бога ради, – с сердцем ответила Петрищенко, но тут же с ужасом осознала, что остается вообще без колбасы. Она пошире расставила ноги, укрепившись у прилавка.
– Пока вы меня не обслужите, я не уйду! – заорала она в полный голос, чувствуя, как искажается лицо и сползают набок очки. – Или вы меня… или я на вашу лавочку… санэпидстанцию! Я, между прочим, завотделом! А у вас крысы в подсобке! Вот хлеб, видите?
Она выхватила батон и ткнула его через прилавок отшатнувшейся продавщице.
– Вот сука-то, – отчетливо сказал кто-то за ее спиной.
– На! – Продавщица в сердцах отхватила от трехкилограммового батона колбасы небольшой кусок, бросила на весы и, накорябав новую цену на бумажке, швырнула ей клочок через стойку. – Подавись.
Петрищенко схватила клочок и стала пробиваться к кассе. Кто-то подставил ей ножку. У кассы творилось уже что-то невообразимое, она еле нашла свою очередь, протиснулась боком, выбила чек, сгребла сдачу и, сжимая мелочь в руке, стала пробиваться обратно. Когда она, мокрая и красная, в выбившемся шарфе, выбралась наружу, судорожно засовывая в сумку измятый батон и мокрую докторскую в промокшей бумаге, в гастрономе уже дрались.
Фима подмигивал ей и кривлялся из-за ствола платана.
Она с удивлением обнаружила, что в руке у нее до сих пор был зажат чек с пометкой.
– Ах ты, забыла деньги за печенье стребовать!
Но возвращаться в магазин она не стала.
Уже подходя к дому, она задрала голову, выискивая свое окно в ряду таких же окон. Окно светилось.
А если Лялька дома? А она зря подняла панику. Могла же Лялька сидеть в ванне, она залезает туда с книгой и сидит, сидит, пока не размокнут страницы. А она отправила туда Васю с ключами. Вася открывает дверь, выскакивает голая Лялька… Она замотала головой, чтобы развеять какие-то причудливые похабные картинки, сами собой нарисовавшиеся у нее в голове. Вася пользуется успехом у девок. В Пароходстве уже сплетни пошли.