– Тяжко? – переспросил он. – Не знаю. Да, вероятно.
– Теперь уж скоро. – Женщина дружелюбно кивнула. Лицо у нее было серьезное, а из-под платка выбивалась прядка русых волос.
– Знаете, – сказал он Инне виновато, – а я и вправду хочу есть.
Она впервые за все время улыбнулась, бледно и бегло.
– Что бы вы без меня делали?
Он не сказал ей, что, не будь его рядом, ей бы самой пришлось тащить пресловутый чемодан, который по-прежнему оставался очень увесистым. Может, подумал он, когда мы поедим, он станет полегче. Если там, скажем, консервы. Консервы всегда много весят.
Под черешней стояли грубо сколоченный стол и две вкопанные в землю скамьи. И то, и другое было надежным и простым, и он опять вспомнил, как в детстве гостил у бабушки на даче. Там, кажется, был похожий стол, и он сидел, взобравшись с коленями на скамью, и раскрашивал картинки в книжке-раскраске, удивляясь, почему у него получается не так аккуратно, как на типографской картинке, расположенной рядом для примера.
Инна поставила свой чемодан на землю, раскрыла и опять чем-то пошуршала, потом достала бутылку с водой, хрустящие хлебцы, банку шпрот и красный, чуть помятый с одного боку помидор. Все это она разложила на газете «Знамя коммунизма», которую тоже достала из чемодана.
– Ножик только надо, – сказала она деловито.
– Ножик как раз есть, – обрадовался он.
Краем глаза он видел девочку, та вскарабкалась на качели, укрепленные на толстом яблоневом суку, и теперь лениво раскачивалась, болтая ногами. Качели тоже были просто устроены: две прочные веревки и перекладина.
– Качели, – сказал он, вгоняя ладонью перочинный нож в жестяную крышку.
– Что?
– В ее возрасте у меня были получше.
– У вас все было лучше, – сказала Инна почти с ненавистью.
– Инна, – сказал он, – Болязубы, конечно, странненькое место, но я знал места гораздо хуже. Честное слово.
Она сидела, склонив голову, упершись взглядом в столешницу.
– За что вы меня так не любите, Инна?
– Вы неправильно все делаете, – прошипела она сквозь зубы. – Дергаете всех, спрашиваете. Когда, зачем? Нельзя так. Это милость. Одолжение. Как вы не понимаете?
– Вы хотите сказать, – спросил он горько, – что нас пустили за реку потому, что мы себя хорошо вели?
Она вздрогнула и смолкла.
– Здесь нет правил, Инна, – сказал он. – А если есть, то другие правила. Мы их не знаем. Мы можем нарушать их именно по незнанию.
– Вы даже не потрудились захватить с собой еды.
– Я думал, это будет быстро, – признался он. – Я не знал, что здесь… так много всего.
«Может, если бы я был один, это и было бы быстро?» – подумал он.
А она готовилась к долгому путешествию, к сказке, где надо сначала поклониться яблоньке, потом починить печку, потом износить железные сапоги, истереть железный посох… И теперь все здесь делается по ее мерке?
В темно-глянцевой листве черешни возились местные птицы, которых Инна не знала.
– Я не представляю себе, – сказал он вдруг. – Просто не представляю. Это место. Ну то, которое…
– Не надо об этом, – сказала Инна быстро.
– Ладно. Не надо.
Хозяйка подошла с большим глиняным кувшином, на стенках его выступила темная роса.
– Нам нельзя, – сказал он. – Вы же знаете. Пить нельзя.
Ему не хотелось обижать хозяйку, и он боялся, что Инна опять будет злиться, но пить местную воду он бы не рискнул.
– Да-да. – Она присела на лавку, подперла голову крупной рукой и сочувственно на них посмотрела. – Я знаю. Умыться хотите? Умыться можно.
Тут только он заметил, что через другую ее руку перекинута чистейшая, сложенная вдвое холстина.
– Я не знаю, – сказал он неуверенно. – Руки разве помыть… – Ему не хотелось обижать приветливую хозяйку.
– Нет, – тут же ответила Инна.
Он поднялся и протянул руки, чтобы хозяйка полила на них из кувшина. Вода была холодная, и это оказалось неожиданно приятно.
– Как же вы тут живете? – спросил он сочувственно.
– Вот так и живем, – сказала она певуче. – Все сами.
– Что же, те, кто приходит из-за реки, они… никогда не помогают? Не оставляют тут, ну вещей или…
– Что вы, – сказала она. – Обычно всегда приходят налегке. Она исключение. – Женщина кивнула на Инну, которая сидела, не прислушиваясь к разговору, ее четкий чистый профиль ясно вырисовывался на фоне черешни.
– А как же?.. – Он вспомнил, как его втолкнули в лодку бабы Малой Глуши. – Как же они обходятся? Если здесь нельзя ни есть, ни пить…
– Так и обходятся, – сказала она спокойно. – Потерпят и привыкают. Главное – перетерпеть вначале. Только, – она лукаво усмехнулась, – это она вам сказала, что тут нельзя есть и пить? Ее обманули. Это суеверие.
– Что?
– От здешней еды нет вреда, – сказала хозяйка. – Наоборот. Она открывает глаза. Человек возвращается к себе и видит то, чего раньше не видел. Если, конечно, возвращается. Но это очень тяжело, потому что такое трудно вынести. Немногие могут. Потому и пошел слух, что – нельзя.
– Мне как-то не улыбается видеть то, чего никто не видит, – сказал он. – Я, кажется, догадываюсь, что из этого может получиться. А песьеголовые правда людей едят?
– Кто это может знать? – пожала она плечами. – Они уводят их к себе, ну а что там с ними делают…
– Отсюда можно не вернуться?
– Можно.
– Почему?
Инна беспокойно пошевелилась. Ей не нравилось, что он так долго разговаривает с хозяйкой. Она боялась, что хозяйка рассердится и они не получат проводника.
– По разным причинам, – сказала хозяйка. – Иногда все совсем просто. Многим тут просто нравится.
– Нравится?
– Да. Здесь время идет по-другому. Можно найти себе такое вот место, – она кивком показала на пряничный домик, – и жить в свое удовольствие. Можно путешествовать. Рано или поздно с тобой будет все, что ты захочешь. И торопиться некуда.
Он подумал.
– Вы так и остались тут? – тихо спросил он. – Пришли и остались?
Она с улыбкой покачала головой и приложила палец к губам, он так и не понял, было ли это подтверждением или просто нежеланием говорить на такую тему. Инна встала и торопливо подошла к ним. «Боится, что я скажу что-нибудь не то».
– Все хорошо, – сказала хозяйка. – Вы не волнуйтесь. Отдохните пока. Спать вам можно? Я постелю вам одеяло тут, под черешней. Хотите?
Он поглядел на Инну, та пожала плечами. Отказаться она боялась, чтобы не рассердить хозяйку, и спать, кажется, тоже боялась.
Солнечные зайчики прыгали меж листвой черешни и меж тенями от листвы на траве.
– Неплохо было бы, – сказал он виновато. – А вы разбудите нас, когда ваш муж вернется?
– Да. – Хозяйка улыбнулась, повернулась и пошла к дому, крупная, бедра распирали холщовую юбку. Такая фигура, не модельная, но очень женственная.
Инна вновь присела на край лавки и стала чертить пальцем по столешнице.
– Она не говорит, куда он ушел, – заметил он. – А вы думаете – куда?
Она ответила, не поднимая головы:
– Не знаю, может, еще кого-то провожает.
– Думаете, так уж много народу приходит из-за реки?
– Думаете, мы одни такие? – тут же ответила она.
С момента их встречи она успела очень измениться. Стала суше, жестче. И больше не говорила о себе. Вообще не говорила на посторонние темы. Наверное, он тоже изменился, только сам не замечает этого. А она видит. Наверное.
– Все гадаю, тот, с «Нахимова»… У него получилось?
– Не хочу этого знать, – сказала она быстро.
Вернулась хозяйка, под мышкой она несла огромное свернутое лоскутное одеяло, раскатала его на траве, улыбнулась им и вновь пошла к дому.
Он вдруг почувствовал, что голова у него стала тяжелая, а глаза закрываются сами.
Солнце било сквозь листву черешни, лучи стояли вертикально, и в них плясала едва заметная мошкара.
– Спать-то здесь можно? – спросил он. – Не знаете?
Инна пожала плечами.
С другой стороны, подумал он, если хозяйка права, что и голод, и жажда здесь – просто память тела, а не потребность, то и сон, наверное, такая же память, но до чего же чертовски сильная память!
– Я не хочу спать, – сказала вдруг Инна. – Вы спите, а я так… Посижу.
Он с благодарностью посмотрел на нее.
– Правда?
– Правда.
Может, подумал он, она старается показаться лучше меня? Надеется, что ее старание заметят и оценят? Но ему уже было все равно. Если она хочет выиграть на моем фоне, пусть. В этом мире нет логики, она рискует.
Он вытянулся на одеяле и закрыл глаза. Одеяло пахло травами. Его тут же качнуло, словно он плыл, лежа ничком в лодке. Краем уха он слышал, как Инна опять чем-то шуршит в своем чемодане.
Сначала ему показалось, что он еще спит, поскольку, когда он открыл глаза, было темно. Наверное, только показалось, что он открыл глаза. Потом он попытался пошевелиться и не смог. Так всегда бывает во сне, потому что мышцы не слушаются приказа грезящего мозга. От этого у спящего возникает неприятное ощущение, что он пытается встать, но не может, потому что скован или связан. Потом он понял, что на самом деле связан.
Он лежал на боку, руки его были стянуты за спиной, ноги – в щиколотках, и он никак не мог освободиться. Рядом, на пестром, смутно различимом во тьме одеяле лежало что-то вроде темного полена, потом он увидел, что это полено изгибается, – Инна, тоже связанная, издавала жалкие звуки.
Потом он понял, что Инну он смог разглядеть потому, что на листве и траве лежали огненные отблески, что-то горело совсем рядом, он ощущал на лице жирный дым и слышал треск сворачивающейся от жара листвы.
Где-то неподалеку кричала женщина.
С трудом повернувшись на другой бок, он увидел горящий пряничный домик и мечущиеся в дыму гигантские смутные фигуры; пламя озарило одну из них, и он увидел острые уши и непривычную и оттого еще более пугающую вытянутую морду на человеческих плечах.
Когда они успели нас связать? Я так крепко спал? Или это какое-то здешнее странное волшебство?