– А где мне ещё быть?! – как будто удивляется Василий.
– Да кто тебя, азартного такого, знает, – говорит Николай Андреевич. – Рыбалка, как и охота, пуще неволи. Куда-нибудь опять рыбачить упалкаешь.
– Нет, – говорит Василий. И смеётся. Жила у него на лбу от смеха, как у пророка Магомета, взбухла. – Нет, – говорит рыбак, – не упалкаю. Бабушка чё-то опять маленько прихворнула. С поза-вчерась ещё… Мигрень ли, чё ли?
– Дак как же! Но! Ага!.. Удержит тебя это, – начал громко, но теперь под нос уже себе, ничуть не заботясь, услышит или не услышит его собеседник, бурчит, чем-то иным как будто увлечённый, что так и есть на самом деле, – поленом занят, – Николай Андреевич. – Старуху – дай ей, конечно, Бог здоровья – на кладбище понесут, а ты, пока её в могилу-то ещё не опустили, на Кемь сгонять умудришься, наверное, с удочкой, с блесной ли… чем ты там ловишь… Да и пожалуй. Мигрень-то не у бабушки, ау тебя: мигрень же – лень… только вот у таких, как ты-то, и бывает… Придумал тоже. И говорил бы уж… не знаю… она же всё: то «поясница» у неё, у бедной, то «давленье».
Василий удалился, явно довольный сделкой и уговором.
А Николай Андреевич, мучаясь с неподатливым поленом, ворча, но не сдаваясь, остался ждать машины, чтобы поехать на ней в город.
Вечером, для деревни-то уже и поздним, вернулся Николай Андреевич из Елисейска на колхозном, раздолбанном самосвалишке, который, лязгая на весь уснувший вроде околоток, задрал кузов, вывалил шумно возле его, Николая Андреевича, усадьбы гравий и укатил прочь.
К Буздыганам, как обещал он днём Василию, Николай Андреевич, хоть и калитки их лишь через прясло, не пошёл уже, уставший, – сил у него хватило только в бане сполоснуться – так по городу-то, по начальству, натрудился.
Заглянул он к ним назавтра, с утра пораньше, направляясь к месту службы – в здание-подызбицу с красной вывеской «Администрация».
Тощий, будто перечумевший недавно, с подтянутым под самый позвоночник брюхом – избегался, наверное, за непоседливым своим хозяином, – но такой же, как и тот, весёлый, серой рубашки, беспородный кобелишко кинулся было к нему простодушно подольститься. Отогнал его сердито Николай Андреевич, подумал: «Ты погляди-ка, талия-то… как у осы… или у этой… у Софи Лорен. Ещё и лезет». Прошёл свободной, поросшей мягкой муравой оградой. На высокое, шаткое уже от дряхлости крыльцо поднялся. Ногой досадливо спихнул с него отдыхающего после ночного промысла, праздной гульбы ли, без признаков жизни, дымчатого, длинношёрстого сибирского кота, подумал: «В репье, как в блохах!» Тёмные сенцы миновал – не раз бывал тут, и не заблудился. Вступил в избу, глухо поздоровался, спросил мрачно у хозяйки, Марфы Егоровны, с мелькающими, как молнии, в руках спицами и катающимся игриво на подоле юбки клубком пряжи, о её самочувствии. Рассеянно, оглядывая потрескавшуюся матицу, но терпеливо выслушал обычные старушьи охи-вздохи, про «поясницу» да «давленье», «которых никто раньше-то и не знал», а после и говорит громко, обратившись к Василию, – сидит тот возле буржуйки с открытой дверцею, но не затопленной, поплавок для удочки из куска бурой сосновой коры, губы в усердии поджав, выстругивает он, Василий:
– Ну, парень, всё, с тебя пол-литра. Ещё и мало, поди, будет-две. Не сейчас, конечно, ладно уж, подожду. С первой получки… Если ещё и выдадут!.. Оно теперь… У них маленько вроде бы и платят. Органы всё-таки – не наш колхозишко. Щуку, вчера-то что принёс, считаю как задаток. Мало, конечно, но уж пусть. Не варили ещё – не пробовал, так что… пока не знаю, ну а тиной-то попахивает. Устроил я тебя, – говорит Николай Андреевич. – Договорился. По знакомству. Считай, что повезло. Участковым туту меня будешь. Время такое, что, смотрю, без участкового теперь никак. Дожили… У Стародубчихи вчера семь гусей – прибегала уже, жаловалась – пропало. Все сразу, сколько было… Но, как улетели. А у меня ночью, только вечером привёз, всю гальку прямо от дома растащили… Почти до хаинки… Маши-ину! И не слышал… словно мыши. Ну, так вот, и поручаю. Первое дело. Да. Это – как первая, парень, брачная ночь. Ответственно. Не оплошай, не опозорься. Полный ход тебе в полковники, в начальники уголовного розыска. А то тут киснешь… С делом как справишься, так и поедешь в город. Я с Толкушкиным оговорил всё. И оформишься, и пистолет получишь. Как положено. Или наган. И обмундирование там тебе выдадут. Дело к зиме, так сразу, может, что и зимнее. Так и скорей всего, ведь не в фуражке же… Ну, это ладно. А начинать можешь уже сегодня. Служба пошла, довольствие затикало. Уполномочиваю, парень. Чем вон дурью-то своей, смотрю, тут маяться… Поплавок, что ли, мастеришь там?.. Думай. Ищи. Разнюхивай. Соображай. Прикидывай. Ага. Была бы ерунда какая, то ведь – дело!.. Поплавок можно и из пробки винной смастерить – ничуть, наверное, не хуже будет, да и, пожалуй, попрочнее, да и возни-то меньше – что уж что, а это точно – дырку для лески в ней гвоздём вон прособачил – и готово, так ведь?!
– Хуже, – разжав губы – привычка у него такая: делает что руками, пусть и нетяжёлое, даже и червяка когда насаживает на крючок, и губы, внутрь их завернув, стиснет; другой, к примеру, язык, сосредоточенно над чем-нибудь работая, высовывает, кто вверх, кто вниз, а кто и набок; а он вот губы стискивает; всяк по-своему. – Хуже, – говорит Василий. Взял с буржуйки кружку, прихлебнул шумно из неё чаю. И говорит, поставив кружку на место: – Хуже, конечно: вином от пробки будет пахнуть – не любит рыба.
Вскинул Николай Андреевич брови в недоумении. Помолчал озадаченно. А после и говорит:
– Ну уж, не знаю, брат… Не знаю. Там уж, поди, и будет пахнуть! Вывалялась-то да выветрилась. У ней, у рыбы, – говорит, опустив брови и вспомнив будто что-то, – нос, что ли, есть, чтобы унюхать?! Да и в воде – в воде-то как?! Не знаю… Мелешь что-то ты, однако.
– Не мелю. Унюхивают как-то, – говорит Василий. – Анис же нравится им… Капли… Как-то подманивают ими их, – сказал так Василий. Чаю хлебнул опять. И спрашивает: – Да, дядя Коля, всё мне чудно, а чё это за курицы-то у тебя такие? Чуть-чуть как с придурью. Откуда ты таких привёз, заморских?
– Белые?
– Но.
– Бройлерные, – говорит Николай Андреевич. – Цыплята. В городе взял. А что?
– Да ничего, – говорит Василий. – Забор наш как-нибудь завалят – расшалятся-то… цыплята. Какими ж будут, когда вырастут?!
– Не бойся, не завалят, – говорит Николай Андреевич.
– Да кто их знает. Опасаюсь чё-то… Я поглядел, дак страшно даже стало.
– А и завалят, так поставишь. Не беда.
– Да не беда-то не беда… Возня лишняя… Поставлю, конечно, – говорит Василий. – А наш-то, нормальный, русский, – спрашивает, – пёстрый петух-красавец был у тебя – живой ещё он?
– Ну?
– Не вижу чё-то.
– А, интересно, где бы ты его увидел?.. Смены-то у вас с ним разные: когда ты дома, он спит на седале в сарае, а когда его пора, ты на рыбалке. Где бы вам и пересечься! Ну, так и что? Живой пока.
– А не дашь мне выдрать из него несколько пёрышек? – спрашивает Василий. – На обманки. Ха-рюз на них берётся здорово, ничё другого и не надо.
Да и таймень, некрупный правда, схватить может… иногда и вылетает… Ленок… А я бы рассчитался… рыбой.
– Ну уж, ещё чего! – говорит Николай Андреевич. – Придумал тоже.
Смеётся Василий. И говорит:
– А под наркозом бы – ему бы чикотно – не больно. Да и кого там, три-четыре пёрышка-то!.. И не почувствовал бы.
– Ой-ё-ёй. Совсем уж чокнулся он со своёй рыбалкой этой, – ворчит, качая головой, Марфа Егоровна. – Уж чё попало и городит, на ум взбредёт чё, то и лепит. Ты, – говорит, – его не слушай, Николай Андреич. – Он у меня маленько зарыбачился, ум-то по речке расплескал.
– Да мне-то что, – говорит Николай Андреевич. – Но петуха не дам на истязанье! Если где с себя обронит, пусть ищет, подбирает… Он же линяет, – сказал так, попрощался и, склонившись в низком дверном проёме, вышел из избы. Из сенцев крикнул: – Ты лучше думай… Участковый!
Этим же днём, едва лишь солнце спряталось за ельником, а из ельника, ранним сентябрьским закатом подгоняемый, воронами сопровождаемый, со всех сторон, одновременно, но вразброд, по разным тропкам и дорогам, будто в кольцо село сжимая, только-только начал появляться и подтягиваться к Сретенскому – оберегаемый Николой Чудотворцем – вольно кормившийся в лесу на дикотравье скот, Василий двинулся в библиотеку, давненько не был где, считай, со школы.
Возобновив там свою читательскую карточку, набрал Василий кучу книг таких вот авторов: Конан Дойля, Жоржа Сименона, Агату Кристи, Гилберта Кийта Честертона, добавил к этому ещё кое-какие детективные романы, отечественного уже производства, присоветованные ему участливой и добродушной библиотекаршей, женой Николая Андреевича, Валюх Надеждой Алексеевной, а по-простому, тётей Надей, – сразу и карточка заполнилась, так что пришлось и вкладыш тут же делать, и еле-еле утащил всё восвояси, ладно что догадался прихватить с собой рюкзак ЪА рыбой маленько тот попахивал, но разве горе – не бензином же.
Неделю с лишним после дома высидел безвылазно за книгами Василий, что с ним не так уж часто и случалось, когда болел разве, температурил сильно, тогда только, и то так, беда для бабушки-то прямо, хоть к кровати его привязывай, пристопаривай: как волк – в лес, так он на речку смотрит, одержимый.
Несколько раз за это время электричество – нынче на всём же будто экономят, поэтому – среди ночи отключали, так он лампу керосиновую зажигал. Как отрок-волжанин известный с лучиной на печке – а толк-то вышел из того!
Всё с удовольствием перечитал Василий, а кое-что так и повторно, но по душе ему особенно пришёлся Шерлок Холмс и его метод дедуктивный.
Даже и похудел, осунулся Василий – так на рыбалке он не изнурялся.
– Ага, с лица, холера, спал, – стала сокрушаться о нём и о его здоровье бабушка. – Всё себе зренье порешит, связался тоже. Да за такие муки-то и денег никаких не надо – на чё оне?! Жили без них – и проживём. Пусь агаряне эти книги, понаписали сами, сами и читали бы. Кто-то страдат типерь… дак чё! Я как управлюсь с ём потом, как он ослепнет-то?! Нам с ём куда тогда? Скажите мне на мил ось! Камень на шею мельничный – и вплавь. Ничё другого… тока, но! Печали не было, дак черти накачали. Помилуй, Осподи, дурную. Мал уд язык, да много зла, как говорицца, делат. Люди живут вон, всё им вроде тихо, у нас всё чё-нибудь да и случицца.