Ну, как ни сложится, двух-то коров уж всё равно держать не стану. Мне одному-то… Козу купить? Так тут не принято. Смеяться станут. Здесь только дикие… На Камне. Не убивал. Не доводилось. Но видеть видел.
Хоть печь протапливай – озяб. Только что не отпыхивается. И вода в умывальнике не замёрзла. Это уж так – про воду-то – преувеличил. После лета – организм избаловался, не обвык. Недели полторы назад ещё и жарко даже было. Днём. Ночью – заморозки – как обычно. Комнатный градусник – на нём двенадцать, сразу проверил, как поднялся. На улице плюс пять, наверное, не выше. Даже оделся в телогрейку, в валенки обулся – плахи холодные – не утеплял ещё подполье и не закрыл ещё отдушины – сквозит оттуда, студит. Надо бы сделать, всё тяну. Раньше отца за это осудил бы – нерасторопность. Теперь и сам такой – тяжёлый на подъём. Черта наша. Черкашинская. Не знаю. Всё как-то руки не доходят. Пока петух жареный не клюнет, за дело не возьмусь, не вознамерюсь. Уже клюёт: зима-то на носу. Как и нагрянет, не заметишь. Не за горами. А тут у нас, на севере, и вовсе: глаза сомкнул летом, а разомкнул их – зима.
Мать говорила, помню, про отца: такой смиренный, мол, такой смиренный – перед ленью отступает. Но это так она уж, подзадорить. Отец работы не боялся. Настраивался на неё всегда долго – это верно. А уж начнёт – хоть унимай, не остановишь. И про сон, и про еду забудет, пока не довершит то, за что взялся. Газет ворох накопится – читать не станет. Обычно каждую – от заголовка до последней точки. Когда с работой уж управится – тогда. «Известия» – была его любимая газета. Есть нынче такая, нет ли, и не знаю. И я в него. Больше, чем в мать. Та и минуты уж не посидит – в покое. «Не посидит» сказал. Не посидела бы. Теперь не встанут… и не сядут. Лежать им вечность – пока в глину не обратятся. Не понять. Мать говорила: все там будем. Будем, конечно, куда денемся. Не избежим, не увернёмся. И уворачиваться не стоит – так думаю. Сейчас – особенно. Сейчас-то даже и подставился бы.
Проснулся ни свет ни заря, встал, хожу из угла в угол. Сплю тут, в прихожей, на диване, под полушубком. Разленился. Там, в спальне, кровать, постель на ней заправлена – не трогаю, не разбираю. И не вхожу туда уже полгода. Ноги противятся – как будто. Да и пришёл – не в состоянии – от медовухи. Вчера с Арыниным полгода и отметили – так получилось. Не отцу – тому уже много, не матери – той через месяц… Звать никого не стал… людей-то. С духом не собрался. И угостить чем? Ельчиками по-чалдонски?.. После уж, год когда исполнится, и приглашу… Если, конечно, доведётся… то замахнулся.
В окно глянул – темнота на улице. Ничего не видно. Только далеко, налоговой улице, сквозь морось огонёк жёлтый во всеобщей черноте светится. На кухне. Один там дом – знаю. Большой. С крашеной, зелёной, жестяной крышей. Бабка Елена в нём жила. Истомина. Старая – долго не лежалось. Лет девяносто было ей, не меньше. Сын её, наверное, приехал – рано поднялся, с вечера ли не ложился. В городе этим… архитектором.
Ельник ещё не отличим. Ни от земли, ни от неба. Слитно. Взгляд не во что просунуть. Ещё и оттого, что пасмурно, поэтому.
Уже неделю так стоит. В воздухе влажно, на земле сыро. Расквасило. Дождь идёт без перерыва. То крупный, водянистый, припустит, то засеет, словно через сито, нудный. Хорошая погода не надоедает. А от ненастья устаёшь скоро. Должно ж когда-нибудь… Или до снега будет так? Льёт-льёт, а потом навалит сразу. Бывает. Вроде и знаешь, что наладится, а веры нет – чуть не отчаяние.
На нас не угодишь. За матерью будто повторяю. Она сказала – я откликнулся.
Мне вот уже никто не отзовётся.
Чего ждать – ветер с гнилого угла, поэтому, сказал бы отец. Как оттуда, мол, потянет, так и жди его, ненастье.
Дул с гнилого, теперь поменялся. Был – с Руси. Теперь – сиверок. Может, и распогодится.
В такую вот погоду, говорила мать, и Иуда на осине удавился; и дерево-то, мол, такое выбрал – влагу любит. А ты откуда это знашь, спрашивал отец, не про осину – про Июду. Да, дескать, знаю – говорят, мол. Наговорят всякого, перечил ей отец, ты только слушай. Да и написано. Да люди же и пишут. А им что так солгать, что, дескать, на бумаге. Тебе такого, баба, понапишут, и прочитать ума не хватит – наврут-то столько. Смешные были. Не хватает. Родители.
Если и летом даже снится, ранней ли осенью, вот как сейчас, во сне – зима. Всегда, когда бы ни приснилось, глухозимье. Пасмурный, неизменно, но не тёмный день – прозорчатый; может быть – полдень; не морозный. Под горой, на которой расположен наш дом, стремительно, но не торопливо, бредёт по снегу мой отец, в валенках, в стёганой телогрейке и в шапке-ушанке – по-крестьянски, так он и тут, на этом свете, одевался. Не домой идёт и не от дома – мимо, на него, на дом, не смотрит, не оглядывается. И я, стоя на веранде, около окна, вижу его, давно уже покойного, но в стекло не стучу и не окликаю. Обыденно. Как в жизни.
Иди сейчас он – я б окликнул.
И сегодня мне, в коротком сне, приснилось. Будто выходим мы с матерью из дому, спускаемся с горы и начинаем разгребать глубокий, рыхлый снег. Под снегом, на стылой стерне, лежит отец. Руки вытянув вдоль тела. Лицом к небу. Спокойный – как после бани. Не мёртвый – спит. Ни меня, ни мать это не удивляет. Мать-то ладно – тоже покойница, и для неё он, может, спит, – ну а меня-то? Во сне ничуть меня не поразило.
Даже из дому выходить пока не хочется. Морось представил только – передёрнулся. Словно за шиворот попала льдинка. Шею мне холодит когда – не нравится. Когда лицо, то – ничего.
Хочется не хочется, а придётся.
В сенях протекло. Таз вчера подставил. Ночью шёл, мне было не до таза – не посмотрел. Наполнился, наверное. Вынести, вылить надо и вернуть его на место. Лист шифера на крыше – или сдвинулся, или треснул. Есть в запасе – поменяю.
Мордушки на Кеми стоят – те бы проверить. Может, попалось что-нибудь – дня три уже там не был. Всё не до этого. Пора. Уху из свежей рыбы на обед сварю. Или – шарбу. Совсем-то ничего не есть – нельзя. Душу следует поддерживать – слабеет, вянет. Как от дождя раскисла будто – обвисает. Души-то нет, я – про себя. Тело подпитывать – другое дело. Тело – я, понятно как-то. А я – душа… не держится в уме. Хотя… тоскую-то когда… болит же чё-то. Тело-то – вон оно – здорово, таким в могилу не закапывают. Лучше не думать – не запутаешься. А еле-еле душа в теле?.. Не думать лучше. Нет, лучше уж думать о другом.
После – пастись на улицу скотину выгнать.
И других дел накопилось – подождут. Дождь перестанет уж – тогда. Из-за дождя – не отговорка. В дождь не пойдёшь же сено перемётывать. К примеру. Да и на самом деле: у одного, у ближнего, зарода сильно, не сильно ли, но бок, наверное, пролило – переложить бы. И лук выдёргивать не станешь. Дай капусту вырубать – ту ещё рано. Неделю-две ещё пусть посидит. Да хоть до самого Покрова. Если морозы раньше не нагрянут. А то бывает. В прошлом году снег выпал в конце августа, двадцать восьмого. Два дня – недолго, правда, пролежал. И ещё месяц после этого стояло.
Обулся в болотные сапоги, оделся в плащ-накидку. Корочку хлеба отрезал, посолил. В рот её сунул. Подался.
В ограде побыл. Корочку съел. Подышал сырым воздухом.
Пошёл.
Напротив ворот своего дома сосед стоит. Опёрся обеими руками на железные вилы. Арынин. Дядя Саша. Едва в потёмках на него не натолкнулся – с чёрной от сырости дорогой слился. Лишь голова блазнит – седая – мреет. Он – как маяк, я – как корабль.
Разглядел. Спрашиваю:
– Ты чё тут с вилами-то делаешь? Кого попираешь?
– Стою, – отвечает.
– Да вижу, что стоишь, а чё стоишь-то?
– Размышляю.
Смешно как-то.
Спрашиваю:
– О конце света?.. Такая тьма-то.
– А чё о ём-то?.. Он, размышляй не размышляй о ём, один хрен наступит, – говорит дядя Саша. – Хошь бы моя, Кержачка, изменила мне – об этом.
– Зачем тебе?
– Да повод был бы пришибить. А ты куда в такую рань?
– На Кемь, – говорю. – Морды проверить.
– A-а. Здря, – говорит дядя Саша. – Вряд ли чё попадётся.
– Почему?
– Можешь и не ходить. Луна-то полная.
– А где она?
– А разве важно?.. Хошь и за тучами, да есь же… а еслив есь, дак и влият. Скоро Возвиженне. У медведей, – говорит дядя Саша, – само гуляние. Медведи-мужики бродят за медведицей-бабой, как бараны за овцой. В кого она, медведица, плюнет, в того они харькнут. Кого она цапнет, того они разорвут – шибко угодливые перед ей об эту пору, кажный пондра-виться ей норовит, чтобы яво, а не другого выделила для потомства. Оно – природа. Она порядок устанавливав А сёдни ж, парень, тоже праздник.
– Какой? – спрашиваю.
– Да Рожесво же… Богородицы.
– А-а, – говорю. И думаю:
Мать бы сказала:
Малая Пречистая.
– Ну, а луна?
– А чё луна?
– При чём луна-то?
– Полная. Круглая. Как Лушино лицо. Рыба болет счас, в полнолуние. Стоит на ямах, не охотится.
– Посмотрим.
– Ачё смотреть?.. Из веку уж известно. Люди не первый год живут.
Пошёл я.
Слышу:
– В омшаник сунулся, – говорит дядя Саша, – смотрю, дверь на замке.
– Понятно, – говорю, не оглядываясь.
– Когда успела?.. А как её проверить, медовуху-то, – бурчит дядя Саша. – Слатости добавлять в яё, не надо ли? То показалось мне вчерась – сластила…
– За ночь-то вряд ли скисла – не успела.
– Всяко быват… Не знаю, парень.
Ну, думаю, людям по семьдесят лет, а на уме какая-то измена. Так это, шутит он, что пришибить-то. И про измену – тоже шутит. Семьдесят лет – это как всё уж.
Тут же кричит мне в темноту:
– Есь у меня, припрятано маленько! Чикушка белой. Опохмеляться будешь, нет ли?.. То одному-то – не привышен.
– Нет, – повернулся, чтобы слышал он, дядя Саша, тугой немного на ухо, отвечаю. – Чё-то не хочется. Не буду.
– Надо б здоровьишко поправить. Ну, а то как?
– Да я ничё, вроде нормально!
– И голова, ли чё ли, не гудит?
– Да вроде нет.