– Вон, к пихтачу-то, в горку, поворачивай.
Опять я первый.
Поднялись в горку. Вошли в пихтач.
Избушка. Еле разглядел.
– Вон, – говорит, – лопата возле пихты.
Давай, мол, парень, отгребай.
Добрёл я до лопаты. Вернулся. Ружьё снял. К лесине его поставил. Стал дверь от снега освобождать.
Сидит дядя Вася на пне, спихнув с него снежную шапку. Командует.
– Да и трубу-то отгреби, а то как печку-то затопим?
Освободил я и трубу.
Изба – полуземлянка. Без всяких сенцев.
Вошли, согнувшись.
Дядя Вася сначала. Нащупал в потёмках лампу. Зажёг.
Столик. По краям два топчана. На них трава старая – резунец.
Буржуйка. В углу дрова еловые.
Сел дядя Вася на топчан.
– Ох, и устал же я, однако. Это вон сколько… думал, не дойду.
– Я тоже чё-то притомился.
– Да ты-то чё?! Я в твои годы…
– Ты, – говорю, – дядя Вася, почему зубы себе не вставишь?.. А то… как этот… без зубов-то.
Уж не сказал: «Как Дедушка Ау». Не знаю, как он отнесётся.
– Ох, милый, – говорит дядя Вася. – Чтобы вернуть мне красоту двухрядную былую… надо двести лет пенсию получать и деньги больше ни на чё не тратить, тока копить их… на врача-то… на зубодёра. А без зубов, оно и лучше. И не болят, и чистить их не надо. Чаёк хлебнул, во рту пополоскал, оно и ладно – без забот.
– Ну и смешной ты, дядя Вася.
– Да уж тебя-то не смешне. В тайгу вон сунулся на сломанном «Буране»…
– Да я-то…
– Ладно… Чё теперь.
Буржуйку растопили. Жарко стало. Разделись. До рубах.
Снег натаяли. Чаю с конфетками попили.
Суп с тушёнкой сварили.
Поужинали.
Помыл я посуду.
Лежим на топчанах. Сытые.
Мышцы сладко ноют – расслабились. Хоть взлетай.
На душе не горько, пусть и неудача нас постигла. Всякое бывает. На то она и охота.
«Как картошная игра».
Сеноставка шуршит. Не досаждает. Сена у неё по всем углам наставлено. Стогами. Упадёт какой, перемётывает. Мышей в избушку не пускает. Без них спокойно – те надоедают. Ночью и ползать по тебе начнут. Так неприятно. А эта – ладно. С ней жить можно.
– Землянка у меня была. Пошли мы с Шавским как-то на охоту, – говорит дядя Вася, по животу себя ладонью гладя. – Это с Порфирьичем. С Олегом. Так же вот чё-то запозднились. Пришли к избушке. К моёй опять же. Да там избушка-то… Вход – как в нору барсучью. Точно. Печку вот так же развели. Штаны над ней на жёрдочку развесили – чтобы к утру сухими уже были. Сыры-то, худо надевать их. А у Шавского из карманов штанов патрончики – и мода же их россыпью таскать в карманах – тозовочные на печку высыпались. Мы-то – засуетились чё-то – и не знам. И я, тем более, ни сном ни духом. Как оне начали стрелять. Тут кто куда. И оба в лаз. Застряли. Пульки по жопам нам чпок-чпок. Такое, парень, было дело. Ладно, что слабенько – не прохудили, а то бы стало… оно, с дырявой-то, ходить… как-то нешибко…
– Да, – говорю.
– Но, – говорит дядя Вася.
– Много чё у тебя за жизнь случалось.
– Ну дык.
Лежим. Лампу задули – керосин экономим. Карасин, как называет его дядя Вася. Им, карасином, дескать, всяку болячку можно излечить… и рак, поди, – тот даже можно. Мол, у меня, ангина тока начинатса, я карасином глотку окроплю, и всё – здоровенький, хошь заорись. И ешь… морожено-то, дескать… можно.
– Счас в Ялани кино смотрят, – говорю.
– Клуба-то нет – какое там кино? – не понимает дядя Вася.
– По телевизору. «Ирония судьбы». Смотрел? – спрашиваю.
– А это-то… Где чё?
– А мужики-то в баню тридцать первого идут и напиваются где…
– Это… Да, помню, как-то поглядел.
– Смешно.
Хлопнуло где-то что-то. С пихты снег, наверное, свалился.
– Я не люблю нерусское, – говорит дядя Вася. – Я же идь русский. Там чё к чему, не понимаю.
– Какое же нерусское? – говорю. – Самое чё ни на есть русское.
– А разве русское?
– Конечно.
– Да как же русское… На Новый год – и люди напиваются?
– И чё?
– Да пост же идь. На Рождество уж…
– А чё, у нас на Новый год не напиваются?
– У вас – не знаю… А у нас не напивались. Это уж после-то… на Старый. Да и какое оно русское?.. Это мужик сорокалетний… Идёт в уборную… или куда там… штаны у него, никакого, на колени слезают, а сам он падат и кричит: «Ой, мама, мама…»
– Так и чё?
– Да как же чё? Да наш-то, русский-то, мужик так разве скажет?.. Ну-мать твою… уж худо-бедно… То как-то странно… Да и та, баба… Там у него, как у медведя после спячки, изо рта-то… после такой-то еслив пьянки – дак там куда?.. А та его цалует в губы – ну, как-то срамно… В жизне быват, конешно, всяко. Иной раз лезешь цаловатса… Но не в кине идь… Кино – пример… И год невесту обнадёживат, морочит голову, а после ей: пошла, мол, на хрен, не нужна… Тут тоже – как-то… я не знаю… И мать ему на то ни слова… Да нет, какое ж оно русское… И телевизор у меня сломался, слава Богу. Теперь спокойно, можно отдыхать. То всё и пялишься – устанешь.
– Хорошо тут, дядя Вася, – говорю.
– А? – спрашивает.
– Да вот… тепло и хорошо как.
– Хорошо, – говорит дядя Вася. – Но у Татьяны Егоровны под боком было б лучше. Я бы «Чапаева» вот посмотрел… Да его чё-то не показывают. А это… прямо… раньше-то… «Величаем Тя, Живодавче Христе…» Вместо теперь на каждое-то Рождество… срамота эта. Как очумели.
– Если не русское, не интересно тебе, значит?
– Не интересно-то пошто. Чё там смешного, я не вижу. Стыдно…
– Ну, я не знаю.
– Дык не знай.
Подложил я дров в буржуйку. Загудела та.
Лёг на топчан.
Мир вокруг избушки тёмный, суровый. Выйдешь в него – сгинешь.
Слышу:
Начинает похрапывать дядя Вася. Ему хоть где – везде он дома. Ну, не везде, конечно, а в лесу. В любое время. В город не любит он наведываться. «Тока когда нужда заставит, а так бы век его не видел».
Лежу. Думаю:
«А нам с Натахой оно нравится… Каждый Новый год его смотрим. Это кино-то. Сколько уж лет. Чуть ли не с детства. Может быть, мы уже не русские?..»
Вот и меня сон стал одолевать. Уж засыпаю.
Провалился.
14 января, 2009
Петербург
Открытое письмо президенту
Укоротив заметно день в Ялани, закатилось солнце вчера в тучи, нанесло которые внезапно. Будто нехотя – зарделось. В ельник привыкло чистый медленно садиться – и не ожидало. Ночью пошёл дождь. Лил, по крыше барабаня, – не ленился. К утру подул упругий ветер – разъяснило.
Встал я на восходе, подался на Кемь.
В ограде – в ямке, которую когда-то, в пыли «купаясь», выкопали куры, – лужа. Отобразился в ней скворечник – перевёрнут. Но и там похож на ротозея.
Мурава мокрая – искрится. Возле крыльца она и за оградой.
И на траве вдоль дороги, и на полянах поодаль – цветной весёлый бисер. Лучи солнечные преломляет радужно. Угаснет скоро – испарится. Но пока – неисчислимый.
Утро вечера мудренее: от вчерашнего уныния в душе и тени не осталось – высветлилось. Как происходит это – удивляюсь. И твердится:
– Хорошо, Господи.
Птицы галдят наперебой – ночь пережили, день встречают.
Редкий туман над речкой – нерешительный.
Стоит на яру дядя Вася Плетиков, далеко смотрит – как не в пространство будто, а во время. Затылком бритым меня чувствует – не сомневаюсь. Свежо, если прохладно не сказать: озяб затылок – так выглядит. Хоть и лето, пусть и на исходе.
– Здравствуй, дядя Вася, – говорю.
Ко мне не оборачивается. Рук из карманов пиджака не вынимает. Пиджак серый. На локтях зелёные заплаты. «Пиджак» дядя Вася не скажет, дядя Вася скажет: «Пеньжак». Но да что от этого изменится – заплаты вдруг не полиняют.
– Доброе утро, – говорит.
Молчим. Смотрим: я – вниз, на Кемь. Дядя Вася – куда-то, мимо.
Крупная утка прилетела, шлёпнулась с размаху об воду и проскользила сколько-то ещё по ней – по глади. Кряква. Как поплавок. Из пенопласта она будто. В воде лишь лапы – те тяжёлые.
– Эй, ё-моё, – говорит дядя Вася. И спрашивает: – Ты телевизер ночью не глядел?
– Нет, – отвечаю.
Туман от речки отрывается. С опаской будто. И сплочается на весу. Другого берега из-за него стало не видно.
– А меня, – говорит дядя Вася, – угораздило. Про эту там, про демократию. Детей-то мало нынче родится…
– Про демографию?
– Да про яё. Народ-то, дескать, уменшатса… Один особенно там разъярялся: мол, так и надо. Но. Тока что не подрались.
– Нет, – говорю. – Рано спать лёг.
– Ну, дак и правильно… А я-то это… Чуток брашшонки оставалось, занялся ею – чтоб не кисла. Одному-то пить дико, телевизеришко включишь, бормочет кто-то там – и уж как с кем-то, не один… Таисья в городе, у Насти… А тут и тема эта… про рождаемость – волнует.
Где-то, возле устья Бобровки, собака залаяла зычно. Понеслось от неё, как от громкоговорителя, по тайге эхо – несуразно. Сорвалась с воды утка, полетела в старицу – гнездо у неё там, не иначе – птенцов от «лая» заслонить.
– Хошь бы письмо ты написал, – говорит дядя Вася. Куда смотрел, туда и смотрит. Что-то его там привлекает – нечто.
– Какое письмо? – недоумеваю.
– Да это… как яво… открытое, – поясняет дядя Вася. – Люди-то пишут, еслив чё… Когда допрёт-то.
– Кому? – спрашиваю.
– Кому теперь… Да Президенту.
– О чём?
– О чём… О демократии. Чтобы рожать-то бабы начали.
– Ну так а я-то тут при чём?
– А как при чём… Ты же идь грамотный.
– И что?
– И что… и что… и написал бы.
– Ну так о чём?
– Мол, это… как тебя там… Президент… Ты сам-то дай пример людям. Предъяви им по телевизеру хошь раз свою супругу в положенье. После яё – чтоб на сносях была уже – продемонстрируй. Сам рядом стой, гордость выказывай – родитель.
Чтобы потом… как она нянчится с рябёнком… Людей заело бы, и началось бы: чем мы, мол, хуже… тоже можем. Цари вон раньше, инператоры… Да и последний – не одного, поди, имел… и вся Россия это знала. Сколько он правит-то?.. Четыре года… И настрогал бы четырёх. А за два срока – восьмерых.