Ушел Володька во флот, расцеловал при всех родных свою любимую. Какие печальные глаза были у нее, видно, чувствовала, что расстается навек.
Ну, нет же!
Владимир яростно взмахнул руками.
— Я должен жить! До конца буду драться!
Его крик потонул в реве ветра и шуме волн.
Он пожалел, что отдал спасательный круг. Но Владимир тут же отогнал эту мысль, как недостойную. «Пусть даже погибну, но с сознанием, что поступил по-матросски». В памяти всплыли примеры самопожертвования моряков ради спасения своих командиров. Еще во время Нахимова матрос Шевченко заслонил командира своим телом, пожертвовав собой. А сколько таких примеров в годы гражданской войны! А теперь во время боев за Одессу и Севастополь!
«Лейтенант сообщит в роту в случае чего», — подумал Владимир.
Плыть он уже не мог. От горькой воды тошнило. Еще минута, другая, ну, пусть еще десять минут неравной борьбы, а потом конец. Последний раз с отчаянием взмахнет руками морской разведчик — и над ним сомкнутся мутные волны, унося в бездонную пучину. Надеяться больше не на что. В этот момент Владимир почему-то обратил внимание на то, что руки и все тело светятся, как фосфор, бледным светом.
Внезапно в шуме ветра и волн он услышал какой-то новый шум. Он прислушался. Сомнения нет — шло моторное судно. Владимир весь напрягся. «Неужели спасение?» — подумал с надеждой. От радости прибавились силы.
— Гей, гей, спасите! — раздался над морем его крик.
Его услышали. Судно повернуло на крик.
«А что, если катер фашистский?» — пронеслась неожиданная мысль. Владимир перестал кричать. Лучше утонуть, чем попасть на немецкое судно. Внимательно следя за нырявшим в волнах катером, Владимир думал: «Как же определить, чье это судно?» Стук мотора смолк. Мимо прошел, чуть не задев пловца, черный, лаковый от воды, борт. Горский погрузился с головой и вынырнул.
— Эй, где ты? Лови конец! — раздалось с катера.
Родные, русские слова!
Снова Владимир радостно крикнул:
— Здесь, здесь я!
Застучал мотор на заднем ходу. Катер подошел ближе. Это был катер-охотник.
— Держи конец!
— Держу.
Горский торопливо обвил веревку вокруг туловища.
— Тяни!
С борта его подхватили. И вот он чувствует под ногами твердую палубу.
— Ребята, братки!
Он готов был заплакать от радости и расцеловать своих спасителей.
— Лезь в машинное отделение, браток, — сказал боцман, — вишь ты, как передрог, сердяга. Сейчас отогреем. Кстати, это я услышал твой крик. Сначала мне никто не верил, а потом и другие услышали.
Владимир с благодарностью взглянул на него.
— Там затонул мотобот, люди в море, — сказал он и в изнеможении упал на палубу.
Его втащили в машинное отделение, где было тепло и душно. Боцман налил стакан водки.
— Пей, браток! У тебя, верно, и нутро захолонуло. Знаю, бывал в таких передрягах. Ты молодец! Вишь, даже ордена сохранил. Дорожил, значит! А знаешь ты, сколько времени плавал-то?
— Пожалуй, часа два.
— Все четыре! Вот как! А штормяга-то дошел до шести баллов. Вот и понимай, за что двойную порцию согревающего даю.
Выпив, Владимир сразу погрузился в тяжелое забытье. Он стонал, скрежетал зубами и не просыпался до самого прихода катера в Геленджик. Проснулся от прикосновения чьей-то руки. Около него сидел лейтенант, которому он отдал спасательный круг.
— Проснулся, дружище! — воскликнул он и порывисто обнял его. — Меня спас, а сам мог погибнуть! Великое сердце у тебя!
Владимир улыбнулся.
— Не хвали! Такой наш морской закон — выручай товарища, а за командира и жизни не жалей.
Горский хотел что-то сказать, но вдруг нахмурился, ощупывая нагрудный карман гимнастерки. Пуговка была расстегнута. Владимир обеспокоенно оглянулся и вскочил с койки.
— Партбилет?!
Лейтенант сделал успокаивающий жест.
— Извини, дружище, это я его сушить вынул…,
— Вот за это спасибо! — улыбаясь, сказал моряк и снова погрузился в крепкий, глубокий, завладевший всем его существом сон.
Когда дул норд-ост
Дует сильный норд-ост. Он ослепляет и пронизывает насквозь. Часовые и наблюдатели ежатся, втягивают головы в плечи, с нетерпением ожидая смены, чтобы нырнуть в теплую землянку.
В землянке просторно и тепло. Маленькая лампа, сделанная из гильзы снаряда, горит тускло. Ее бледные лучи не доходят до другой половины землянки, где спит несколько бойцов. Около самодельного стола, на котором стоит лампа, сидят пять бойцов. При неверном свете видны их плотные фигуры в выцветших гимнастерках, из-под расстегнутых воротников синеют тельняшки. По темным, обветренным лицам блуждают тени.
— Как говорится, с корабля на бал, — с усмешкой проговорил один, усиленно дымя махоркой.
Сидящий с краю сухощавый и остроскулый моряк кивнул головой.
— Надоело в тыловых водах сидеть. Еле упросил.
— Э, да ты, вижу, еще нестреляный, — сочувственно протянул широкоплечий моряк со смуглым круглым лицом, которое украшали пушистые рыжие усы.
Он протянул руку и пробасил:
— Будем знакомы. Иван Долгов, старшина первой статьи, а по-сухопутному сержант, командир отделения. Это, — он кивнул в сторону сидящих, — Илья Сущенко, Сергей Воронов, Шалва Кераселидзе. С нами не пропадешь!
Сухощавый пожал всем руки и назвал свое имя:
— Борис Щербатов, пока еще рядовой.
— Хорошо сказано, — похвалил Кераселидзе.
— Есть еще такие, которые пороха не нюхали, — с каким-то неопределенным выражением в голосе проговорил Воронов, человек с резкими чертами лица и всегда нахмуренными тонкими бровями.
Румяный Илья Сущенко, блестя круглыми, словно пуговицы, глазами, убежденно заявил:
— Здесь нанюхаешься. И начихаешься!
— Вот вернется Евдоким Семенович, он из тебя быстро человека сделает.
Словно для убедительности, говоривший пристукнул ладонью по столу. Лампа подпрыгнула и мигнула.
— Потише, ты, — прикрикнул Долгов и, повернувшись к Щербатову, сказал: — Это верно — Евдоким Семенович из любого необстрелянного солдата бывалого воина сделает. Душевный человек!
— Герой-человек! — восторженно отозвался Кераселидзе.
— Где же он сейчас? — спросил Щербатов, оглядываясь.
— Царапнуло его малость. В береговом госпитале лежит. Скоро вернется.
— Должность-то у него какая?
— Должность? — слегка задумался Долгов. — Должность его автоматчик, ефрейтор по званию.
— Невелика должность, — разочарованно протянул Щербатов, присвистнув.
— Не по должности человек познается, — с некоторым раздражением сказал Воронов. — Ты, Долгов, не так объясняешь. Евдоким Семенович — душа роты, совесть и честь наша. Вот кто такой Евдоким Семенович! Понятно теперь тебе?
Щербатов внезапно рассмеялся и довольным голосом воскликнул:
— Вот он, оказывается, какой! Не ожидал.
Кераселидзе покосился на него и удивленно спросил:
— Чего ты, дорогой, не ожидал? Чего смеешься? Не знаешь человека, а зубы скалишь.
Воронов мрачно посмотрел на новичка, хотел что-то сказать, но отвернулся и сплюнул.
Увидев недовольные и удивленные лица, Щербатов осекся и перестал улыбаться. Он открыл рот, видимо, хотел что-то сказать, но только вздохнул.
— Легкомыслия тебе не занимать, — заметил Воронов.
Щербатов виновато сказал:
— Ничего плохого я не сказал. А поскольку я не знаю, вы бы рассказали, почему Евдоким Семенович такой любовью пользуется.
— Это можно, — охотно согласился Долгов. — Евдокима Семеновича я знаю еще по севастопольским боям.
Помню, в декабре сорок первого года гитлеровцы начали второй штурм Севастополя. До этого моряки так им всыпали, что дух у них сперло. Придумали тогда фашистские начальники «стимул»: отобрали у солдат сапоги и шинели, пообещав вернуть в Севастополе, дали им по куску хлеба, а обедать, дескать, будете в Севастополе двадцать первого декабря. С Евдокимом Семеновичем мы тогда были в одном взводе. Сотни самолетов висели над нами, сотни пушек и минометов ковыряли землю вокруг. Головы не поднять. Но мы стояли насмерть, и фашисты только издали видели Севастополь. Напрут они зеленой тучей, но каждый раз умоются кровью — и назад. Но и наши силенки таяли. Во взводе всего семь человек осталось.
Сущенко подмигнул Щербатову:
— Он о Севастополе суток десять подряд будет говорить — не переслушаешь. Как заведет, то…
Долгов недовольно оборвал его:
— А ежели ты слышал, то сиди и помалкивай. Не для тебя рассказываю. Пусть человек узнает, в каком пекле мы были.
— Молчу, молчу, — замахал руками Сущенко.
— Так вот — было во взводе семь человек, — продолжал Долгов, разглаживая усы. — От беспрерывных боев все мы почернели, исхудали. Но духом не падали. А всех энергичней был Евдоким Семенович. Однажды на нашу позицию вскочил фашистский танк и начал нас утюжить. Бросил я в него гранату, но промахнулся. Выручил Евдоким Семенович. Заметил, что верхний люк чуть приоткрыт, вскочил на танк, приподнял люк и две гранаты туда швырнул и спрыгнул. Танк остановился. Евдоким Семенович выждал немного и опять полез на него. Не движется. Тогда он открыл люк и заглянул внутрь, а потом спустился в него. Танкисты оказались убитыми. Евдоким Семенович выбросил их из танка, а нам крикнул: «Машина в полной исправности!» Решили мы трофей доставить в штаб бригады. Только как туда сунешься? По дороге кто-нибудь снаряд в танк впорет или гранату под гусеницы сунет. Под Севастополем так не погуляешь на вражьей машине. Надумали сделать опознавательный знак. Раненый боец Михайлов дал свою окровавленную рубашку. Прицепили ее на башне, как красное знамя, чтобы знали, что машина наша, а не вражеская. Через пару часов Евдоким Семенович доставил танк в штаб. В машинах он знал толк, трактористом и механиком был в МТС. А танк тоже вроде трактора, только в броне.
Помолчав немного, он продолжал:
— В другой раз на нашу позицию наперло сразу до сотни фашистов. А нас только шесть человек. Евдоким Семенович лег за станковый пулемет. У меня — ручной пулемет, у остальных ребят — автоматы. Подпустили поближе и начали косить. Один гитлеровец изловчился, собака, бросить гранату под станковый пулемет и вывел его из строя. Но Евдоким Семенович не растерялся. Бросил в фашистов несколько гранат и