за автомат взялся. Три гитлеровца прыгнули в траншею и набросились на него. Хотел я бежать к нему на выручку, но тут и на меня насели. Я их, конечно, быстро успокоил. Смотрю направо, а Евдоким Семенович как ни в чем не бывало постреливает. Фашистов совсем мало осталось. Тогда Евдоким Семенович как закричит: «Полундра!», и нам рукой машет, дескать, вперед. Меня оторопь взяла. Шутка сказать, шесть человек пойдут в контратаку против нескольких десятков врагов. Но как только Евдоким Семенович выскочил на бруствер окопа, так и мы за ним. Навалились на фашистов и давай кого прикладом по котелку, кому финку меж ребер, кому пулю в грудь. Так и разделались. После того несколько дней на нашем участке тихо было. Потом опять, конечно, началось. Но меня вскоре ранило, и пришлось расстаться со взводом. Вернулся я в свою бригаду уже под Туапсе. Зачислили в ту же роту. Тогда опять свиделся с Евдокимом Семеновичем. Перед высадкой на Малую землю он мне рекомендацию для вступления в партию написал. В нашей роте сейчас шестнадцать коммунистов. Это сила! Четырнадцать из них приняты в партию по рекомендации Евдокима Семеновича. А он, прежде чем дать рекомендацию, повозится с человеком, воспитает, чтобы был достойным звания коммуниста.
— Он старый моряк, — вмешался Воронов. — На любителей чужих земель зуб имеет давно. В гражданскую войну, когда наши затопили новороссийскую эскадру, Евдоким Семенович плакал, видя, как тонули корабли. Пошел он после этого на суше бить гадов.
— Такие люди — цемент, — веско проговорил Долгов.
— Теперь я расскажу, — заявил Кераселидзе, когда Долгов умолк и стал закручивать цигарку непомерной длины.
Кераселидзе смущенно улыбнулся и искоса взглянул на Долгова.
— Высадились мы сюда. Бой горячий идет. Страшно, когда впервые под пули попадешь. Кажется, все в меня летят. Вдруг слышу, смеется кто-то сзади. Оглянулся. Это Евдоким Семенович. «Какой ты вежливый, — смеется он, — всем пулям кланяешься. Не болит ли спина?» Стыдно стало мне. Он говорит: «Не отставай от меня! Делай, как я! Все будет в порядке». Держусь я поближе к нему и делаю, как он. И страх прошел. Шесть гитлеровцев застрелил. Евдоким Семенович время выбрал и письмо написал моим родным, благодарил за то, что хорошего воина воспитали. Мне после прислали много писем. Пишут, что гордятся мной, дают наказ не посрамить чести грузинского народа. Могу я после этого плохо воевать? Не могу. Кому я обязан тем, что научился воевать? Евдокиму Семеновичу. Всех он учит, все за советом к нему идут.
Долгов перебил его:
— У нас часто разговоры бывают о том, когда закончим войну, какой будет послевоенная жизнь. Евдоким Семенович очень хорошо объясняет. Так и хочется пожить до того времени, когда знамя нашей победы взовьется над Берлином и наш народ станет восстанавливать колхозы, заводы, фабрики…
— И по-гвардейски трудиться в родном колхозе, — вставил Сущенко.
— Расскажи-ка, Илья, — оживился Долгов, — как мы сообща твой колхоз на ноги подняли. И опять же благодаря Евдокиму Семеновичу.
Сущенко притушил ногой окурок и начал:
— Батька прислал письмо. Жалуется. Плохие порядки в колхозе. Лодырей поразвелось, новые руководители о себе больше думают, планы не выполняются. Заело меня. Показал письмо Евдокиму Семеновичу. Решили мы письма написать колхозникам и в райком партии. Письма составляли всей ротой. Подобрали вырезки из газет об опыте лучших колхозов и вместе с письмами отправили.
— А потом? — спросил заинтересованный Щербатов.
— Потом — полный порядок. Колхоз опять в гору пошел. Секретарь райкома партии прислал письмо Евдокиму Семеновичу, рассказал о том, что партийная организация делает для подъема колхозов. А колхозники благодарность нам прислали.
— А я вот что расскажу, — начал Воронов, сдвинув тонкие брови и не сводя черных глаз с Щербатова. — Дома у меня осталась жена молодая и красивая, конечно. Сильно тосковал я по ней. От тоски появилась дурацкая злоба на тех, кто в тылу остался. Сидят там в тылу, рассуждаю, всеми благами жизни пользуются, около своих жен припухают, и, может, кто и за моей стал приударять, а я тут изводись, слезами кровавыми умывайся. Как-то при Евдокиме Семеновиче начал в который раз честить окопавшихся в тылу, перемывать им косточки. Рассердился Евдоким Семенович, такую мне отповедь прочел, даже жарко стало: «В тыл самому хочется, что ли?» — спросил он меня. Обиделся я на это и говорю: «Меня в тыл силком можно только отправить. А вот тех, кто сидит там, надо сюда на фронт, чтобы узнали, почем фунт лиха». Второй вопрос задает мне Евдоким Семенович: «А кто тогда нас будет снабжать хлебом, патронами, автоматами, пушками, обмундированием?» Крыть мне нечем. Понимаю, прав он, а вот до сердца еще его слова не дошли. Недели через три неожиданно получаю письмо от товарищей, которые остались при заводе. Прочел — и стыд меня разобрал. Сутками люди не выходят с завода. «Все отдаем для фронта», — писали они. О жене написали. Работает на заводе. План перевыполняет. Свободного времени у нее совсем нет — весь день на работе, вечерами учится на курсах мастеров. Похудела, пишут, работы много, а питание плохое, не обижай ее худым словом, она молодец, настоящая советская женщина. Евдоким Семенович тут как тут. Подсел рядом и спрашивает: «Что пишут товарищи? Гуляют вовсю?» Покраснел я и протянул ему письмо. Он прочел и попросил, чтобы я прочитал его товарищам…
Воронов помолчал немного, потом добавил:
— Вот как я стал взводным агитатором. Позже узнал, что Евдоким Семенович письмо посылал на завод и просил, чтобы мне написали без прикрас, как живется в тылу. Вот он какой! Ему мало того, что человек хорошо воюет, он хочет, чтобы душа у каждого солдата была чистая, верой полная. Запросил я тогда жену, почему она в своих письмах сообщала, что живет хорошо, ни в чем не нуждается. Она ответила, что не хотела меня расстраивать. Женщина! Разве ей понять, что солдату всю правду надо писать, без прикрас.
Несколько минут длилось молчание. Щербатов протянул: «Да-а». Один из спящих вдруг крикнул: «Полундра, фриц!» Сидящие за столом рассмеялись.
— Ты, пожалуй, подумаешь, — усмехнулся Долгов, — что Евдоким Семенович — это богатырь огромного роста, необыкновенной силы. Такого наговорили… На самом деле он роста не очень приметного, сухощавый. Да и в возрасте человек. И вид не геройский, незаметно держится. Одно украшение на его личности — усы, необыкновенные, буденновские, да еще, пожалуй, трубка.
— Черная и проволокой скрученная, — добавил Щербатов.
Долгов поперхнулся и удивленно уставился на него.
— Откуда ты знаешь?
Щербатов с оттенком самодовольства заявил:
— Как не знать, если он моей матери родной брат, а мне, стало быть, дядей приходится.
— О, племянничек объявился! — расхохотался Сущенко.
— Врешь, поди, — нерешительно проговорил Воронов.
— Честное слово, — поклялся Щербатов и вынул из кармана письма. — Вот и письмо его. Да какой резон мне врать! Затосковал я в тыловых водах, написал ему. Он и походатайствовал перед начальством.
— Чего же раньше не сказал? — спросил Долгов и подмигнул Сущенко.
Тот молча положил на стол флягу и две банки консервов. Воронов тормошил спавших.
— Вставайте, хлопцы! Анекдот! В роте племянник объявился. Отметить надо.
Кераселидзе весело прищелкнул языком.
— Генацвале, доставайте фляги.
Выпили за Евдокима Семеновича и его племянника. Потом Кераселидзе снял со стены гитару и под ее аккомпанемент запел песню, которую еще не слышали на Большой земле:
Где море всегда неспокойно
И берег тревожен крутой,
Сверкает во мгле освещенной
Кусочек земли дорогой.
Вот берег причальный и тропка,
Родные деревья в пыли,
Высокие гордые сопки —
Хранители Малой земли.
Пусть волны свирепо бушуют, —
Матросам их песни сродни.
Матросы за землю родную
В сраженьях и ночи и дни.
Дверь в землянку открылась. Вошел дежурный сержант.
— Ну и дует, — проворчал он, поеживаясь. — Хоть бы днем затихло. Чей черед на пост заступать? Выходи!
Автомат
Тяжелые тучи виснут над землей. Порывистый ветер бросает в лицо брызги дождя. Темнота такая, что на расстоянии двух шагов ничего не видно.
Пять разведчиков идут медленно, на ощупь, словно слепые, осторожно ступая по земле, держа наготове автомат. Гимнастерки их промокли, липнут к телу.
— Чертова ночка, — ворчит кто-то из разведчиков, — в такую погодку ведьмы шабаш справляют…
Они идут, руководствуясь особым чувством, которое вырабатывается у каждого опытного разведчика. Командир взвода лейтенант Лев Холодное шагает впереди, вытянув голову, словно так ему лучше видно.
В темноте разведчики подходят к невесть кем вырытой яме. Это — ориентир, замеченный днем. От ямы, если двигаться на северо-запад, до вражеской траншеи около двухсот метров. Влево, где оканчивается траншея, — пулеметная площадка. Днем гитлеровцы стреляют отсюда, а ночью нет. Разведчикам предстоит проверить, верно ли, что гитлеровцы на ночь оставляют пулеметную площадку, а на рассвете появляются снова. Если так, то в следующий раз здесь можно поймать «языка». Сделать это можно так: ночью засесть в траншее, на рассвете встретить фашистских пулеметчиков и захватить их. Отход прикроет артиллерия.
Бесшумно, как ящерицы, подползают разведчики к траншее. Лежа на бруствере, прислушиваются. Тихо. Справа, в нескольких сотнях метров, слышатся короткие пулеметные выстрелы. Перекатившись через насыпь, первым прыгает в траншею лейтенант Холодное. Вслед за ним прыгают остальные. Кто-то неосторожно звякнул автоматом.
— Тише, — шипит лейтенант.
Он и еще один разведчик остаются на месте, а остальные пробираются к пулеметной площадке. Холоднов прислушивается. Возможно, что на пулеметной площадке есть вражеский пост. Тогда завяжется бой.
Томительны и тревожны минуты ожидания. Усиленно колотится сердце. Иногда Холоднову кажется, что оно так сильно стучит, что слышно противнику.